А то, самодовольно подобрался Леха. Все как в лучших номерах Парижа!
Ну, тады давай внутрь. Данилыч, тащи горчиловку[1] и хавчик! обратился Сапог к пожилому мужчине и, с хлюпаньем вытаскивая из снежной жижи ноги, обутые в стоптанные казаки, зашагал к воротам.
Пока Данилыч, сопя и кряхтя, вытаскивал из багажника наполненные провиантом и алкоголем пакеты, Сапог ковырялся с замком.
Не идет, резюмировал он, хмуро сдвинув брови. Не хочет, сука, с девственностью расставаться.
Леха, стоявший за спиной приятеля, закудахтал от смеха.
Сапог обернулся, смерив приятеля холодным взором.
Че ты ржешь? Помоги.
Дык, давай туда водки плеснем, с готовностью предложил Леха. Разогреется.
Сапог покачал головой.
Я водку сегодня пить буду, а не брызгать на замки. Газета есть? Или бумажка хоть какая?
После недолгих поисков на заднем сиденье отечественного внедорожника была обнаружена замызганная рекламная газета, и с помощью зажигалки Сапог превратил ее в маленький факел. В ледяном воздухе, бестолково кружась, поплыли черные хлопья пепла. Наконец замок достаточно прогрелся, и мужчины не без труда открыли ворота. Леха тут же прильнул к электрощиту, завешанному лохмотьями паутины, что-то звонко щелкнуло, и спустя мгновенье гаражное помещение озарилось тусклым светом.
Гремя тяжелыми пакетами, Данилыч зашел внутрь последним, и Сапог с лязгом закрыл дверь изнутри.
Я летом сверху надстройку сделал, Сапог, снова заговорил Леха. Типа, как его Пед Пон бля, забыл. Как-то по-пиндосски называется
Пентхаус? подсказал Сапог, и Леха радостно заулыбался, кивая, словно китайский болванчик. Он торопливо пробрался мимо беспорядочно наваленного хлама, оказавшись у еще одной массивной деревянной двери, обитой потрескавшимся дермантином.
Освещение во втором боксе было куда ярче. Впрочем, и царящая внутри обстановка больше вызывала ассоциацию с жилой комнатой, нежели с собственно гаражом. Пусть запущенной и неухоженной, но все же комнатой, в которой вполне можно было существовать, даже в холодное время года. У стены старая, продавленная тахта, рядом, между ней и деревянным ящиком, втиснут заляпанный жиром мини-холодильник. На ящике высился исцарапанный телевизор «Сокол». На густом слое пыли, облепившем экран, был неуклюже нарисован женский половой орган.
Че еще за Ван Гог выискался? скривился Сапог. Хоть бы реализму добавили, что ли.
Виновато мигая, Леха прямо ладонью стер похабное творчество, размазав пыль по экрану.
И кстати. Че тут смотреть, антенны все равно нет, заметил Сапог, снова глянув на телевизор.
Наклонившись куда-то за ящик, Леха выудил не менее запыленный DVD-проигрыватель. Сдунув с него пыль, он с гордостью поставил его рядом с телевизором.
И кстати. Че тут смотреть, антенны все равно нет, заметил Сапог, снова глянув на телевизор.
Наклонившись куда-то за ящик, Леха выудил не менее запыленный DVD-проигрыватель. Сдунув с него пыль, он с гордостью поставил его рядом с телевизором.
Работает? недоверчиво поинтересовался Сапог.
А то.
С этими словами Леха ловко размотал удлинитель и, сунув штекер в переходник, включил кнопку. Через несколько минут экран вспыхнул мерцающим синим цветом.
И диски есть, добавил Леха, подключая к телевизору шнур.
Сапог уселся на заскрипевшую тахту. Он перехватил взгляд Данилыча, который поставил пакеты на перевернутый кабельный барабан, служивший в небольшой хибарке столом.
Ты чего репу морщишь, Данилыч? полюбопытствовал Сапог, с наслаждением вытягивая ноги, обутые в заляпанные слякотью казаки. Не рад, что ли, что родной сын от хозяина прибыл?[2]
Почему же, рад, после недолгой паузы ответил Данилыч. Оглядевшись, он подвинул к себе рассохшийся табурет и осторожно сел на него. Старое дерево скрипнуло, но выдержало вес мужчины. Я просто в толк не возьму, почему мы сюда приехали. Я баню затопил. Картошки с салом нажарил, из подвала огурчиков и опят соленых достал
По изжелта-морщинистому лицу Данилыча, напоминающему выжженую, потрескавшуюся землю, заскользила смутная тень, и Сапог, пристально наблюдающий за отцом, это заметил.
Ну же. Договаривай, я ведь вижу, что тебе есть что сказать, произнес он. Не обязательно ждать, когда бухач язык развяжет.
До того, как тебя забрали, ты называл меня отцом, с трудом выговорил старик. Было видно, что он избегает колючего взгляда сына. А не Данилычем. Вон, для Лехи я Данилыч. Для своих деревенских я Данилыч. А для тебя я отец, Леня.
Сапог засмеялся и, положив ногу на колено другой, лениво покрутил в воздухе казаком, со стоптанного каблука которого на грязный пол упало несколько капель коричневатой жижи:
Так вот чего ты напрягся Это напрасно. Подумаешь, огорчился на «Данилыча». У нас вон одного перца Вафлей звали, и ничего, крутился как-то. Правда, под шконкой в основном
Ты на что-то обиду держишь? напрямик спросил Данилыч.
Сапог перестал улыбаться.
Обиду держат обиженные, батя, тихо произнес он. Они на то имеют свои причины. Не равняй меня с ними.
Послушай, Леня, мягко заговорил Данилыч. Мы не виделись три с половиной года. Если что-то и было хреновое между нами, давай забудем об этом. Хоть сегодня. Я не понимаю ваших законов и ваших понятий, по которым ты хочешь жить даже здесь, на воле. Не лови меня на слове. Привыкай к тому, что ты наконец-то на свободе, сынок.
С этими словами он принялся выставлять на кабельный барабан нехитрую закуску: рыбные консервы, шмат сала, черный хлеб, репчатый лук, вареную картошку «в мундире». За снедью последовала тяжелая артиллерия в виде бутылок, наполненных мутным самогоном.
Сапог наблюдал за ним с чувством снисходительного презрения, словно перед ним был не родной отец, а некто посторонний, неуклюже и тщетно пытавшийся выполнить какую-то работу, вроде отвинчивания от детали закисших болтов, используя вместо мощной отвертки монетку.
Что-то здесь дубак, Леха, конкретный, сказал он, энергично потерев ладони. Раздался шуршащий звук, будто вместо кожи соприкасались неоструганные доски. Околеем ночью.
Леха подошел к стене, провел заскорузлым пальцем по едва заметной щели между пенопластом, пластинами которого было обито все помещение.
Не знаю, Сапог. Я старался, сказал он неуверенно.
Фигово старался, фыркнул Сапог.
На втором этаже обогреватель.
Тут же печка есть, сказал Данилыч, указывая на самодельную, черную от копоти конструкцию из пропанового баллона.
Можно и печь, оживился Леха. Я наверх, за обогревателем. А дровишки в гараже, в углу.
Когда он взобрался на второй этаж, Данилыч двинулся к сыну.
Не так я представлял нашу встречу, хрипло произнес он, и губы его задрожали.
Лицо Сапога окаменело. Он убрал ногу с колена и медленно, не спеша поднялся.
Почему мы в этом гадюшнике? продолжал Данилыч. Этот раздолбай Леха тебе нужно начинать жизнь с нового листа, Леня! А ты Сапог! Какой ты, на хер, Сапог?! У тебя ведь есть имя, Леонид!
Уголовник хмыкнул и молча выставил казак, задрав вверх облезло-поцарапанный носок.
Я ненавижу пендосов, но ковбойская тема рулит, пояснил он с усмешкой. Настоящие крутые парни эти ковбои. Вот и кликуха у меня такая. И вообще, времена меняются, батя. Так что не делай круглые глаза. Если вдруг услышишь что-то такое, что не ожидал услышать.
Я ненавижу пендосов, но ковбойская тема рулит, пояснил он с усмешкой. Настоящие крутые парни эти ковбои. Вот и кликуха у меня такая. И вообще, времена меняются, батя. Так что не делай круглые глаза. Если вдруг услышишь что-то такое, что не ожидал услышать.
Ты стал чужим, прошептал отец. Побуждаемый эмоциональным порывом, он распахнул свои корявые руки в стороны, намереваясь заключить в объятия сына. Помедлив, словно все еще сомневаясь, Сапог шагнул навстречу отцу, и они обнялись.
Я так ждал тебя, все так же тихо произнес Данилыч, крепко прижимая к себе сына. После того, как пропала Нина У меня никого, кроме тебя, не осталось.
Что ж. Я тоже рад, что ты жив-здоров. Только обо мне ты вспомнил тогда, когда твоя подруга свинтила черт-те куда.
Данилыч резко отстранился от сына, словно от него полыхнуло нестерпимым жаром:
Не говори так. Мы любили друг друга. И она Он замешкался, словно растеряв весь словарный запас и не зная, как продолжить фразу.
Что «она»? чеканя каждую букву, спросил Сапог.
Данилыч сглотнул ком, залепивший глотку:
Она и тебя любила, Леня. Как свое собственное дитя.
Обветренные губы молодого человека изогнулись в кривой усмешке.
Меня любила мать. Она уже давно в могиле. А твоя Нина, то есть моя мачеха, просто исчезла. Может, свалила с каким-нибудь хахалем, куда-нить в Новосибирск. Рога тебе наставила, а ты тут сидишь, ждешь неизвестно чего
Данилыч собрался что-то возразить, но наверху послышалась возня Леха, осторожно переставляя ноги по ступенькам, спускался с обогревателем вниз, и пожилой человек лишь плотно сжал губы. Он неверяще рассматривал сына, который едва ли не усмехался ему прямо в лицо.
«Где? Как, почему? Что я упустил?» подбитой птицей металась у Данилыча рваная мысль.
Че, дрова еще не принесли? послышался голос Лехи, и Данилыч, выйдя в гараж, направился к высившейся в углу поленнице.
«Зря я приехал сюда, мелькнуло у него в мозгу, пока руки складывали задубевшие дрова, покрытые примерзшими опилками. Нужно было дать ему оклематься с приятелями. Он на меня аж волком смотрит».
Пробки не выбьет? спросил тем временем Сапог, глядя, как Леха подключает обогреватель.
Выбьет засунем обратно, подмигнул Леха, и Сапог ухмыльнулся.
Да, кстати, насчет «засунем», сказал он, и его глубоко посаженные глаза азартно блеснули. Что там с телками? Ты говорил, Толян привезет каких-то кисок.
Вошел Данилыч, свалив дрова у печки.
Угу, сказал Леха. Толяну позвонить надо, мы добазарились, что он ждать будет.
Но прежде чем парень полез за мобильником, снаружи неожиданно раздался стук. Громкий и настойчивый.
Темно-серые глаза Сапога сузились, словно у рыси, почуявшей опасность:
Леха, ты же еще не звонил Толяну.
Тот помотал головой, одутловатое лицо приняло растерянное выражение.
Сапог посмотрел на замершего отца.
Тогда какого хера сюда еще кого-то занесло?
Стук повторился.
Марина, автобус! Это наш, да?
Крошечная девочка в мешковатом, не по размеру большом пуховике вцепилась в локоть своей старшей сестры, которая, щурясь, пыталась разобрать маршрутный указатель подъезжающего «ЛИАЗа». Здешний общественный транспорт номеров не имел, лишь картонные таблички, прилепленные к лобовым стеклам раздолбанных, дышащих на ладан маршруток и автобусов.