Ай да царь, ай да царь!
Православный государь!
Только за парады
Раздает награды
Ай да царь, ай да царь!
Православный государь!
А за правду-матку
Прямо шлет в Камчатку
Ай да царь, ай да царь!
Православный государь!
«А за комплименты голубые ленты», вспомнил еще и, подняв голову, похолодел: будто совсем рядом, рукой подать, в струистом мареве Санкт-Петербург, Сенатская площадь Та самая! И Медный всадник, придавив копытами чугунно-черную гадюку, простирал руку к реке, указывая колоднику на золотой шпиль Петропавловского собора и на крепость, стену которой омывали прохладные воды Невы.
Боже, боже простонал он, привстав на колени и неотрывно глядя на причудливый мираж. Я вижу, вижу!.. Неву вижу! Шпиль вижу! Крепость!..
Вот она Нева, северная жемчужина славян, счастье водное. Вот она, совсем рядом. Иди же, колодник, и утоли жажду. Забудь, что ты затерялся в пустынной равнине за Каменным поясом Уралом. Нева, Нева!.. Ты слышишь, колодник, как плещутся ее благодатные воды?..
Мираж постепенно отдалялся и таял в жарком полуденном мареве.
Я же видел, видел! воскликнул он, с ужасом глядя на необозримую степь: уж не лишился ли ума от жажды? Он знает: в степи нередко можно увидеть мираж, но почему именно примерещились Сенатская площадь, Медный всадник, золотые купола Петропавловского собора и сама Нева?..
Колодник заплакал и снова уткнулся лицом в скрипучий ковыль.
В больном воображении проносилась одна картина за другой и так явственно, точно все происходило вчера.
Улица города Ревеля Он спешит к прохладе и пьет, пьет и никак не может напиться. Он один среди прохожих, совершенно незнакомых. Море где-то далеко-далеко, за тридевять долин. И есть ли вообще море, прохладные реки, утоляющие жажду?.. Страх сковывает его: он боится поднять голову опознают И тут, на людной улице, чья-то тяжелая рука в перчатке ложится ему на плечо:
Мичман Лопарев!
Он не успевает ответить: перед ним жандарм.
Вы арестованы.
Пить пить. Он облизывает губы. Жандарм сухо отвечает:
Нет для вас воды, нет для вас моря, а есть вечная безводная степь в Сибири, за Уралом, и вы умрете от жажды, государственный преступник Лопарев! Следуйте за мною!
«Если бы я тогда не задержался на сутки в Ревеле, я мог добраться до Варшавы, а там к Юлиану Сабинскому, к Ядвиге, подумал Лопарев, переживая минувшее в своей нелегкой судьбе. Нет, я их не выдал. Ни Ядвигу, ни Юлиана, ни Мстислава со Станиславом. Венценосец не вымотал из меня признания, нет! Ты слышишь, Ядвига?..»
Мичман Лопарев!
Он не успевает ответить: перед ним жандарм.
Вы арестованы.
Пить пить. Он облизывает губы. Жандарм сухо отвечает:
Нет для вас воды, нет для вас моря, а есть вечная безводная степь в Сибири, за Уралом, и вы умрете от жажды, государственный преступник Лопарев! Следуйте за мною!
«Если бы я тогда не задержался на сутки в Ревеле, я мог добраться до Варшавы, а там к Юлиану Сабинскому, к Ядвиге, подумал Лопарев, переживая минувшее в своей нелегкой судьбе. Нет, я их не выдал. Ни Ядвигу, ни Юлиана, ни Мстислава со Станиславом. Венценосец не вымотал из меня признания, нет! Ты слышишь, Ядвига?..»
Черные, ищущие глаза Ядвиги придвинулись к его лицу. Она все такая же чуточку насмешливая, капризная полячка, но самоотверженная и бесстрашная, как и ее двоюродный брат Юлиан Лопарев и Ядвига в полутемной гостиной дома Сабинских пьют старое вино; на улицах Варшавы гроза и дождь.
Он пьет вино и говорит стихами Кондратия Рылеева:
Ревела буря, дождь шумел;
Во мраке молнии летали,
И беспрерывно гром гремел,
И ветры а дебрях бушевали
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой
Ядвига спросила:
Кто такой Ермак?
Он ответил.
Ядвига печально промолвила!
О матка боска! Только бы не Сибирь. Мне страшно за всех вас. Только бы не Сибирь!
Ядвига! Ядвига! Где ты? зовет он в исступлении. Безмолвие и полуденный зной, от которого нигде не укрыться
О боже! Конец мне, конец стонет колодник, приминая лицом ковыль.
Где теперь Ядвига Менцовская? Юлиан Сабинский? Где они все, варшавские друзья? Он никого не предал, никого не назвал
Ты сгниешь в тринадцатой камере, жалкий мичманишка! рычит генерал Сукин.
Тринадцатая камера в Секретном Доме Камера с голосами призраков Колодник слышит пронзительный крик:
Назови сообщников в Варшаве! Назови сообщников в Варшаве!
Не было, не было сообщников стонет он. Но чу! В уши бьет материнский голос:
Сашенька! Сашенька! Не голос, а мученическая мольба израненного сердца. Что ты наделал, Сашенька! Как ты мог скрыть от меня и от отца крамольную тайну? Закружили тебя бесы, Сашенька, закружили, запутали. Покайся, Сашенька! Царь милостив простит. И я буду молиться. Закружили тебя бесы
«И я закружился в проклятой степи, с горечью подумал колодник. Бесы закружили, видно: в пятый раз я вышел на этот курган. Может, и в жизни так кружимся, кружимся, а выбиться на дорогу не можем?..»
Руки матери теплые, желанные.
Сашенька
И сразу же, как в пекло головой: лицом к лицу с генерал-адъютантом Чернышевым.
Генерал-адъютант вкрадчиво допытывается:
Смею спросить: кого же вы прочили в Буонапарты России? Пестеля? Рылеева? Или Муравьева-Апостола? Кого же? Я, смею заверить, пожил на белом свете и кое-что повидал, не исключая самозванного императора Франции. И вот Конституция вашего тайного общества, кою вы собирались огласить народу, если бы вам удалось Кого же вы готовили в Буонапарты?
«Нет, нет, нет! стонет колодник, выдирая руками ковыль. Мы не готовили Бонапарта для России. Нет, не готовили.»
«Закружили тебя бесы, Сашенька, закружили, запутали. Покайся, Сашенька! Царь милостив простит»
О боже!..
Он вскочил, гремя цепью. Перекрестился. Перед ним все тот же курган, изнывающая в зное ковыльная степь.
II
Бывший мичман гвардейского экипажа, участник декабрьского восстания Александр Лопарев, 1803 года рождения, государственный преступник, осужденный по третьему разряду известного царского алфавита к двадцати годам каторжных работ и к вечному поселению в Сибири, три года отсидевший милостью царя в Секретном Доме Петропавловской крепости, бежал с этапа
Седьмого июля 1830 года этап остановился на привал у гнилого озера. Вода была вонючая, мерзкая. Берега поросли камышом: войдешь, и потеряешься, как в лесу. Уголовники, какие шли в Сибирь вместе с Лопаревым, собирали на берегу сухой камыш и жгли его возле багажных кибиток.
Ночью разыгралась гроза с проливным дождем, и Лопареву не спалось. Жандарм Ивашинин храпел рядом. «Бежать!» будто услышал Лопарев чей-то голос.
Бежать Берегом озера, подальше в степь от своей злосчастной судьбины! Думалось: верст десять пятнадцать пройти степью, а там
И Лопарев ушел.
Всю ночь брел под дождем, неведомо куда; с рассветом передохнул и поплелся степью дальше. Трижды встречались ему озера солоноватые, горклые, но Лопарев не брезговал, утолял жажду, и все шел, шел
На вторые сутки повернул на запад, к тракту, как думал, но степь так и не разомкнула своих жарких объятий.
После грозы и дождя наступил иссушающий зной.
Знает ли кто, что такое степь безводная? Есть ли другое место на земле, где все так чуждо человеку, где земля бела от соли, а от необоримой жары сохнут даже глаза?
Под вечер пятых суток, когда солнце ткнулось в горизонт, у ног Лопарева мелькнула тень. Глянул кверху орел! На сажень в размахе крыльев. Лопарев даже слышал, как шумели они, когда птица кружила над степью. Кобылица и жеребенок жались к нему, как бы моля о защите. Лопарев судорожно сжал палку, и в тот же миг орел камнем упал жеребенку на спину. Лопарев ударил орла, тот неистово забил крылом, словно подгоняя свою жертву. Лопарев, задохнувшись, ударил еще и еще уже из последних сил, и потом, когда окровавленная птица рухнула наземь, долго топтал ногами ее бесформенную тушу. Надрывный и тонкий крик жеребенка вплетался в тревожное ржание кобылицы. Так и стояли они вместе с человеком, будто судьба связала их одной веревкой
В ночь на шестые сутки Лопарева одолевали видения: то мерещилась ему тринадцатая камера Секретного Дома; то кидала его соленая морская волна, и тогда еще сильнее томила жажда; то чудился ему двуглавый серебряный Эльбрус
О, Ядвига, Ядвига!
Лопарев повстречался с пани Менцовской на водах, где она была вместе с Юлианом Сабинским, своим двоюродным братом. Сабинский слыл за ученого, говорил свободно на многих языках и держался с большим достоинством. Но Ядвига, Ядвига Она будто никого не замечала, и никто не решался приблизиться к ней, кроме молодого князя Темирова, гвардейского поручика. Внезапно они рассорились. Как и что произошло, Лопарев не знал.
Возвращаясь с прогулки, уже после размолвки с гвардейцем, Ядвига подвернула ногу. У самой тропки, которой начинался подъем на Бештау, Лопарев услышал зов о помощи.
«Я бежал на этот голос, словно олень, восстанавливал он в памяти и вновь переживал ту встречу. Я бежал бы вечность. Я узнал ее тотчас, и мне почему-то стало страшно. Ползком Ядвига пыталась достигнуть дороги, ведущей в город. С ужасом глядел я на ее маленькую ножку, еле прикрытую изодранным платьем. Потом я увидел лицо Ядвиги: в слезах оно было прекрасным! Ее локоны ниспадали к плечам, а белая шляпка, перехваченная у шеи резинкой, была откинута за спину. Я стоял, не зная, что делать, и, вероятно, выглядел глупо, без конца бормоча сладостное сердцу имя.
«Нога О, матка боска!.. со стоном проговорила Ядвига и что-то добавила по-польски, но я не понял. Помогите ж мне!»
Осмотрев ногу в тонком чулке, я сказал, еле ворочая языком, что перелома нет, а только опухоль у щиколотки. Ядвига смотрела на меня, смигивая слезы. Я и теперь их вижу. Потом она спросила, знаком ли мне поручик Темиров. Да, я знавал князя, отчаянного дуэлянта и скандалиста. «Он обидел вас, пани?» спросил я. Губы ее дрогнули. «Нет такого поганого русского князя, который что-либо мог сделать з мною!» со злостью выговорила Ядвига, и я догадался, что между ними что-то произошло на Бештау. Затем она сказала, что больше никогда не поедет на кавказские воды, и пусть будут прокляты поганые московиты, пусть будет проклята Россия, погубившая ее отца, который бежал во Францию и умер там в изгнании. Я отвечал: «Россия не виновата, пани. Цари еще не Россия. Разве, говорил я, презренный Наполеон был вся Франция? Он был изгнан с позором, а прекрасная Франция осталась, и французы остались французами Так в у нас в России будет: настанет время, и презренных царей уничтожат, а Россия жить будет, и народы жить будут»
Что я еще говорил?.. Ах да, о ней, о ее красоте Говорил о своей матери: она ведь тоже из Кракова, полячка, о друзьях моих рассказывал, особенно о тех, кто побывал во Франции, в Париже, О, с какими мыслями, многие из них вернулись оттуда: о свободе народной они говорили, о революции, о конституции Правда, я и словом Ядвиге не обмолвился ни о Северном, ни о Южном обществе, но дал ей знать, что в России есть люди, способные покончить с самодержавием.