«Ох-хо-хо! Явился бы Мокеюшка со своей силушкой да вызволил бы меня из неволи, огнем пожгли бы отступников от крепости!» стонал еженощно Филарет.
Еще до того, как Микула оборудовал Филарету надежную цепь, чтоб век не износил, побывал в избушке Лопарев
Калистрат с Третьяком в тот вечер выпытывали у Филарета, где он припрятал бумажные деньги и общинное золото, кроме того, что носил в карманах пояса-чресельника. Филарет упорствовал, прикидывался беспамятным, по когда сам Калистрат сунул в печку железную клюку и растопил печку, Филарет сдался и указал место в Избушке, где было закопано в кованом сундучке общинное золотое достояние, скопленное за всю жизнь в Поморье.
Тут и появился Лопарев. Под левым затекшим глазом темнел синяк с грушу, губы еще не поджили, с коростами, но Лопарев покривил их в ядовитой ухмылке, когда взглянул на Филарета.
«И возлюбил тя, аки сына родного», напомнил Лопарев.
Филарет не оробел и ответил с достоинством:
Яко сына, сиречь того еретика и нечестивца. Тако же, барин.
Что ж вы притворились? И милость оказали, и курицу убили в пост, и прятали под телегой? По нашей вере так: «Алчущего накорми, жаждущего напои!..»
Филарет прищурился:
Свинью поганую, какая рылом навоз роет, такоже хвально кормят: и в пост и в мясоед, а потом на потребу тела пускают. Ведаешь ли то, барин чистенький?
Лопарев ответил со злостью:
Теперь ведаю. Испытал и милость вашу, и доброхотство.
Спытал, гришь? Филарет поднялся с лежанки и, потрясая кулаком, заговорил: Когда твой дед православный мово батюшку, холопа, да руками холопов батогами насмерть забил за едное слово, я такоже спытал и милость вашу барскую, и доброхотство ваше дворянское!
Сколько же горькой и жестокой правды было в ответе старца, что не обойти ее, не перешагнуть словоблудием!
«От барской крепости только и могла народиться вот такая Филаретова крепость, невольно подумал Лопарев. Где же правда-истина? Как ее утвердить на Руси, чтоб люди навсегда позабыли и про крепость барскую, и про ненависть Филаретову? И наступила бы жизнь вольная да радостная!»
И с тем Лопарев и ушел от старца.
V
«Боже, боже! На кого ты меня покинул?» молился Филарет, отбивая поклоны, как вдруг на улице послышались голоса посконников, охраняющих избу. Филарет насторожил ухо и открыл рот так слышнее.
Какая епитимья?! За што?! узнал Филарет голос Мокея.
Лука подскочил на лежанке, да к двери. Перекладина на месте. Но удержит ли?
Ври, посконник! Убью! Сей момент! гаркнул голос Мокея, и Филарет притопнул:
Тако, тако, сын мой! Убивай гадов ползучих! Убивай! Голоса, голоса, но чужие, и слов не разобрать. И все стихло.
Раздался стук в дверь.
Хто там? окликнул Лука.
Запрись покрепше, Лука, раздалось в ответ. Мокей возвернулся с Енисея.
Осподи помилуй! оробел Лука, крестясь. Филарет воспрял. Ого! Мокей явился. Сын многолюбимый, сладостный, желанный. Богатырь-славушка.
Как теперь запоешь, верижник окаянный? Погляжу-ко.
Трусоватый Лука не стал ждать, когда в избу вломится Мокей Филаретыч да «пропишет его в книгу животну под номером будущего века». Поспешно вынул из скоб перекладину и был таков!
Ага! Ага! Припекло, нечестивца, радовался Филарет, будто воскрес из мертвых. Теперь-то он покажет себя. Небу над Ишимом жарко будет. И Калистрата на огонь, и всех проклятущих изменников-апостолов. «Ужотко покажу праведникам сладчайшим, как на хворосте жариться. Ох, кабы лес тут был красный, как на Каме! Учудил бы огневище!» И тут же передумал. К чему огонь? Не слишком ли почтенной будет смерть на огне для апостолов-отступников, тем паче для Калистрата с Юсковым? «Не огнем щипцами терзать надо. По два раза резать языки, как Ионе резали в Соловках. Пальцы ломать, чтоб хрустели. Иглы загонять под ногти. Ребра ломать, чтоб трещали».
Еще бы какую казнь придумать?
Но где же Мокей? Или к Ларивону пошел, чтобы сейчас же поднять верижников?
«Хвально то. Хвально», переминался с ноги на ногу Филарет, поджидая Мокея с Ларивоном и с верижниками.
Пусть Калистрат отобрал ружья у верижников и отдал посконникам, тем злее верижники. Они с топорами, с жердями побьют посконников. А сыновья-то какие у батюшки Филарета богатыри. Прасковеюшка народила только двух казачат, но зато на диво всему Поморью. Особенно Мокей в силе. Равных нет.
Минуты ожидания тянутся муторно долго, как тропа в неведомое, будто течение времени остановилось.
«Где же они, сыны мои отрадные? Горлом бы надо подымать всех верижников. Святого повергли. Вопить надо, вопить».
Если бы не цепь! Он бы сейчас и мертвых поднял на всенощное судное моленье.
И вот, подобно буре или черному вихрю, ворвался в избу Мокей. Голова под потолок. Без войлочного котелка, кудрявая, мокрая. Синие глаза вытаращены, дикие. Кожаные штаны, натертые от долгой езды в седле, вздулись пузырями на коленях. Ворот холщовой рубахи разорван от столбика до пупа. Богатырская грудь вздымается, как кузнечный мех. Из вытаращенных глаз будто льдом брызнуло на старца, и он попятился к лежанке. Только тут увидел Ларивона, перепуганного, притаившегося возле распахнутой двери.
И вот, подобно буре или черному вихрю, ворвался в избу Мокей. Голова под потолок. Без войлочного котелка, кудрявая, мокрая. Синие глаза вытаращены, дикие. Кожаные штаны, натертые от долгой езды в седле, вздулись пузырями на коленях. Ворот холщовой рубахи разорван от столбика до пупа. Богатырская грудь вздымается, как кузнечный мех. Из вытаращенных глаз будто льдом брызнуло на старца, и он попятился к лежанке. Только тут увидел Ларивона, перепуганного, притаившегося возле распахнутой двери.
Звякнула цепь. Филарет и сам вздрогнул от этого звука. Мокей уставился на цепь и будто стал ниже ростом.
Гляди, гляди, Мокеюшка! гремел цепью отец. Повязали меня еретики, собаки гряз
Убивец! грохнул сын, потрясая пудовыми кулаками. Убивец! Сына мово Веденейку удушил! А-а-а! Убивец!
Филарет повалился на колени.
Кабы ты кабы ты не батюшка мой!.. Кабы ты!.. Мокей рванул половинку разорванной рубахи, обнажив волосатую грудь.
Убивец!..
Филарет съежился, трясся белой головой, бормотал молитву.
Вера твоя вера твоя сатанинская!.. Как ты удушил Веденейку, сказывай? Сказывай, мучитель! Сатано треклятое, сказывай!..
Исусе Христе! Исусе Христе! бормотал Филарет, размашисто и быстро накладывая кресты.
Мокей глянул на иконы, на три свечи на божнице, потом на отца и опять на иконы, и вдруг рванулся в передний угол, сорвал большущего Спасителя и одним махом о стол икона в куски разлетелась, и столетия проломилась.
Исус твой милостивый и ты с Исусом убивцы! Кровопивцы! Убивцы! орал Мокей во все горло, хватая икону за иконой и разбивая их о стену так, что щепы брызгали.
Ларивон, неистово крестясь, подхватился и кинулся бежать.
Убивцы! Убивцы! Нету бога, нету! Не верю! еще раз выкрикнул Мокей и, потрясая кулаками, пошел из избы. Ударился головой о верхний косяк, выпрямился, схватил продольный косяк, вырвал его и тогда уже, пригнув голову, ушел
Возле избы не оказалось ни одного караульщика все разбежались. И в становище ни души.
Подохли все, или как?
Постоял, подумал, остывая на воздухе.
Ах да! Ларивон сказал, что Ефимию апостолы пытали огнем как еретичку, потом назвали праведницей, после того как удавили Веденейку, и что Ефимия теперь лежит в избе Третьяка, а возле нее беглый каторжник, барин какой-то, Лопарев: и что батюшка Филарет будто из беглых холопов помещика Лопарева. Мокей так и не уразумел, у какого Лопарева отец был крепостным? У этого ли, что заявился в общину в кандалах, или у какого другого. Пошел к становищу Юсковых. Косяк от двери нес в правой руке, как прутик. Ни тяжести, ни удобства для драки. Но если кого умилостивить по башке душа до рая небесного долетит быстрее пули из ружья.
Веденейка мой!.. Веденеюшка!.. Чадо мое светлое да разумное, где ты? Погибель пришла, погибель! Чрез Исуса, паче того чрез бога!.. Проклинаю-у-у-у! гаркнул в небо и погрозил звездам березовым косяком. Если бы мог, посшибал бы звезды, рог кособокого месяца и дырку проломил бы в тверди небесной, чтобы трахнуть по лбу Спасителя и бога заодно; отца и сына! Молятся вам! Молитвы творят! А вы сатано, но не боги! Сатано! Не верую боле, не верую!
Даже собаки и те попрятались от ярости Мокея Филаретыча.
В становище Юсковых всполошились поморские лайки, но ни одна не отважилась подступиться к Мокею, будто нюхом чуяли добра не ждать.
Мокей постоял возле изгороди, поглядел туда-сюда, потом пнул ногою изгородь, повалил ее и вошел в ограду.
Миновал избу Данилы-большака, избу Микулы, полуземлянку Поликарпа, с которым вернулся из поездки на Енисей, опрокинул мимоходом кожевенные мялки и, размахнувшись косяком, ударил по кадке с водой. Клепки от кадки разлетелись во все стороны с той же легкостью, как дробь из ружья.
Из-за сарайчика вышли четверо с ружьями.
Опамятуйся, Мокей! узнал голос Третьяка.
Што-о-о?! Где Ефимия, Третьяк?
В моей избе лежит. Ты же знаешь, как ее жег огнем твой батюшка.
Нету батюшки! Нету. Сатано есть, ответил Мокей, подобно раскатам грома. Низверг я вашего Исуса! В щепы обратил. Не верую в бога, слышите? Не верую!
Опамятуйся, Мокей!
Што-о-о?! Мокей поднял над головой косяк. С ружьями вышли? Четыре на одного? Еще Исус с вами? Ну, пуляйте! Не убьете враз не жить вам всем, говорю.
Третьяк кинул ружье к сараю и пошел навстречу Мокею.
Третьяк кинул ружье к сараю и пошел навстречу Мокею.
Тут нету убивцев, Мокей. И сына твово Веденейку не нашими руками удушили. И Ефимию, племянницу мою, не нашими руками жгли.
О! Мокей опустил косяк и бросил его в сторону, продолжая стонать. Сына мово Веденейку!.. Чадо мое светлое! Удушили! И, закрыв ладонями лицо, зарычал, сотрясаясь всем своим мощным телом. Хто возвернет мне Веденейку? Хто? Красавца мово? Хто возвернет?! Исус Христос или сатано?! Хто?!
Молчание в ответ.
Хто возвернет Веденейку?!
Михайла Юсков подошел к Мокею, спросил:
А хто возвернет мне Акулину со чадом?
Мокей уставился на Михайлу и, преодолевая тяжесть на сердце, переспросил:
Какую Акулину?
Бабу мою со чадом. Али не знаешь Акулину, на которой я женился, когда вышли с Поморья?
Акулину? Померла, што ль?
Твой батюшка огнем сожег яко еретичку и чадо такоже. Уже семь недель прошло.
Мокей сграбастал себя за волосы и готов был оторвать собственную голову, изрыгая проклятья на отца-убийцу.
Буде, Мокей. Буде. Нету у нас этой крепости, зело борзо. Порушили.
А бог есть? Исус Христос есть?
Не богохульствуй, Мокей. Срамно так-то.
Срамно?! Удушить малое чадо во имя Исуса то не срамно? Можно? Исус повелел? Давайте мне тово Исуса, я его не на Голгофе распинать буду, я его
Мокей не умыслил, какую бы казнь свершил над убивцем-Исусом.
Где Ефимия?
Сказал же: в моей избе лежит.