Гоголь, сравнивая Батюшкова и Жуковского, говорит, что некая сила равновесия в нашей поэзии, храня ее от крайностей, создала этих двух поэтов затем, чтобы в то время, как один (Жуковский) станет приносить звуки северных певцов Европы, другой (Батюшков) обвеял бы ее ароматическими звуками полудня, познакомив читателя с Ариостом, Тассом, Парни, Петраркою и нежными отголосками древней Эллады. А затем, считает Гоголь, эти противоположности соединились в «средине» Пушкине[44].
Пушкинский «солнечный» дар как бы затмил былую славу Батюшкова, но как говорит замечательный исследователь жизни Батюшкова Л. Н. Майков, «при блеске солнца меркнет бледная луна; но в божьем мире всему есть свой час и свое место»[45].
Очень интересный взгляд на вклад писателя в развитие языка высказан самим Батюшковым в очерке «Вечер у Кантемира».
Но сначала несколько слов о самом герое этого очерка. А для этого давайте пройдем на Мраморный переулок, соединяющий Миллионную улицу с набережной Невы. На месте этого переулка еще в конце XVIII века проходил Красный канал, вместо Мраморного дворца стоял тогдашний «вокзал» столицы первый Почтовый двор, а по другую сторону канала архитектор Растрелли возвел трехэтажный дом-дворец для молдавского господаря (князя) Дмитрия Константиновича Кантемира, переселившегося в 1711 году в Россию. В какой-то степени остатки этого дома сохранились в здании на углу Мраморного переулка и Миллионной улицы. Парадная же часть дворца, с выходом на Неву, после его раздела на два здания, была перестроена уже в XIX веке.
Вот в этом-то доме до 1732 года и жил сын Дмитрия Константиновича кн. Антиох Дмитриевич Кантемир, получивший в этом году дипломатическое назначение в Англию. Позже его перевели во Францию, где он и скончался в 1744 году. А в Петербурге он, прекрасно образованный, поэт-лирик и поэт-сатирик, до начала дипломатической службы был одним из наиболее заметных, хотя и самым молодым, участников «Ученой дружины» первого русского общественно-литературного объединения, организовавшегося вокруг Феофана Прокоповича, видного сподвижника Петра I.
Итак, очерк Батюшкова «Вечер у Кантемира»:
«Антиох Кантемир, посланник русский при дворе Лудовика XV, предпочитал уединение шуму и рассеянию блестящего двора. Свободное время от должности он посвящал наукам и поэзии <> В Париже <> где несколько небрежных стихов, иностранцем написанных, дают право гражданства в республике словесности, Кантемир писал русские стихи! И в какое время? Когда язык наш едва становился способным выражать мысли просвещенного человека. <>
Однажды по вечеру Монтескье и аббат В., известный остроумец, навестили нашего стихотворца. Он беседовал с своею музою и не приметил входящих друзей <> Несколько минут Кантемир перечитывал начало послания своего к князю Никите Трубецкому, и всегда с новым жаром и удовольствием <> Монтескье взглянул на аббата, кивнул ему головою и намеревался удалиться. Они не хотели беспокоить министра, полагая, что он занят важным государственным делом. Кантемир услышал за собою шорох, оглянулся и бросился обнимать неожиданных гостей. Мы вам помешали: мы пришли не в пору. Нимало! Вы читали важные бумаги? Я забавлялся: перечитывал стихи моего сочинения. Но какие? Мы ни слова не поняли. Русские. Русские стихи! восклицал аббат, пожимая плечами от удивления, русские стихи! это любопытно <>
Аббат В. Зная совершенно язык латинский и наш французский, столь ясный, точный и красивый, вы лишаете нас удовольствия читать ваши прелестные произведения.
Монтескье. Сожалею и удивляюсь, как можно писать, скажу более, как можно мыслить на языке необразованном? Вы пишете по-русски, а ваш язык и нация еще в пеленах.
Кантемир. Справедливо: русский язык в младенчестве; но он богат, выразителен, как язык латинский, и со временем будет точен и ясен, как язык остроумного Фонтенеля и глубокомысленного Монтескье. Теперь я принужден бороться с величайшими трудностями: принужден изобретать новые слова, выражения и обороты, которые, без сомнения, обветшают через несколько годов. Переводя Миры Фонтенелевы, я создавал новые слова: академия Петербургская часто одобряла мои опыты. Я очищал путь для моих последователей.
Аббат В. Но скажите, Бога ради, как же вы могли присвоить все тонкие выражения и обороты первого щеголя языка французского, нашего семидесятилетнего Фонтенеля?
Кантемир. Как умел! Я следовал рабски по следам его. Перевод мой слаб, груб, неверен. Скифы заставили пленного грека изваять Венеру и обещали ему свободу. Грек был дурной ваятель; в Скифии не было паросского мрамора, ни хороших резцов; за неимением их соотечественник Праксителев употребил грубый гранит, молот, простую пилу и создал нечто похожее на Венеру, следуя заочно образцу, столь славному не только в Греции, но даже в землях варваров. Скифы были довольны, ибо не знали божественного подлинника, и поклонялись новой богине с детским усердием. Скифы мои соотечественники; Праксителева статуя книга бессмертного Фонтенеля; а я сей грек, неискусный ваятель».
Кантемир. Как умел! Я следовал рабски по следам его. Перевод мой слаб, груб, неверен. Скифы заставили пленного грека изваять Венеру и обещали ему свободу. Грек был дурной ваятель; в Скифии не было паросского мрамора, ни хороших резцов; за неимением их соотечественник Праксителев употребил грубый гранит, молот, простую пилу и создал нечто похожее на Венеру, следуя заочно образцу, столь славному не только в Греции, но даже в землях варваров. Скифы были довольны, ибо не знали божественного подлинника, и поклонялись новой богине с детским усердием. Скифы мои соотечественники; Праксителева статуя книга бессмертного Фонтенеля; а я сей грек, неискусный ваятель».
Прошло сто лет, и благодаря этим «неискусным ваятелям» И. С. Тургенев наш «Пракситель» смог справедливо сказать: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!..»
Прошло еще чуть больше ста лет
Мы едем в поезде из Штутгарта в Париж. В Страсбурге в вагон входит группа французов. Среди них один, в нашем представлении, типичный парижанин, чем-то напоминающий Жака Ива Кусто. Они располагаются напротив нас через проход. Через некоторое время у меня зазвонил мобильный телефон. Звонила дочь из Петербурга. Мы с ней поговорили, разумеется, по-русски, а сосед напротив, обращаясь ко мне, сказал с иностранным акцентом, но по-русски: «Какой красивый язык!».
Княгиня Зинаида Александровна Волконская
Мне говорят: «Она поет
И радость тихо в душу льется,
Раздумье томное найдет,
В мечтанье сладком сердце бьется;
И то, что мило на земле,
Когда поет она милее,
И пламенней огонь любви,
И все прекрасное святее!»[46]
Эти стихи И. И. Козлова посвящены удивительной женщине княгине Зинаиде Александровне Волконской.
В первой части нашей книге «По Фонтанке»[47] рассказывается о семье З. Волконской и ее дружбе с Козловым, Пушкиным, Вяземским, Шимановской, Мицкевичем. А поскольку Зинаида Александровна одна из наиболее ярких фигур не только среди женщин России, но и среди деятелей культуры Европы XIX века, мы решили посвятить ей отдельный очерк.
В дневнике поэта И. И. Козлова есть запись: «16 апреля 1825. бЯ отправился к княгине Белосельской на reunder-vous с кн. Зинаидой Волконской. Эта прелестная Зинаида выказала мне трогательную нежность. Я ей сказал стихи, ей посвященные
<> Она меня восхитила, продолжает Козлов. Она поет чудесно: голос, молода, душа, и она пела для меня Сердце радовалось. Я ей прочел наизусть Венецианскую ночь».
Зинаида Александровна Волконская, урожденная княжна Белосельская, родилась в Дрездене, где ее отец, князь А. М. Белосельский был русским посланником. Раннее детство ее прошло в Италии, в Турине, куда отец был направлен послом в 1789 году. В 1792 году умерла ее мать, Варвара Яковлевна Татищева. Над ее могилой в Турине князь построил замечательную часовню, имея в виду, что она станет усыпальницей для других его соотечественников, окончивших жизнь в Италии.
Зинаида Александровна Волконская
В 1793 году князя Белосельского отозвали в Россию. Они поселились в Москве, где в начале 1795 года Александр Михайлович женился вторично, а в начале 1800-х годов семья переезжает в Петербург, в построенный архитектором Тома де Томоном новый дом у Аничкова моста. Этот дом, впоследствии перестроенный архитектором А. Штакеншнейдером, потом был продан в казну и стал дворцом великого князя Сергея Александровича. В петербургской топонимике здание известно как «Дворец Белосельских-Белозерских». С этим домом на углу Невского проспекта и набережной Фонтанки и связаны все события петербургской жизни княгини Волконской.
Дворец Белосельских-Белозерских у Аничкова моста
С переездом в Петербург для Зинаиды Александровны началась новая жизнь. Еще с малолетства князь Белосельский знакомил ее с произведениями литературы и искусства, и, хотя он вступил во второй брак, для Зинаиды отец оставался главным наставником и учителем. Неожиданная его смерть в 1809 году стала для нее тяжелым ударом и, по свидетельству А. Н. Волконского сына Зинаиды Александровны, отразилась на всей ее дальнейшей жизни.
В 1810 году Зинаида Александровна вышла замуж за Никиту Григорьевича Волконского, брата будущего декабриста Сергея Волконского. Духовное одиночество после смерти отца ускорило этот брак. К сожалению, брак оказался несчастливым, и Зинаида Волконская сохраняла его только ради родившегося в 1811 году сына Александра.
В 1810 году Зинаида Александровна вышла замуж за Никиту Григорьевича Волконского, брата будущего декабриста Сергея Волконского. Духовное одиночество после смерти отца ускорило этот брак. К сожалению, брак оказался несчастливым, и Зинаида Волконская сохраняла его только ради родившегося в 1811 году сына Александра.
Благодаря родственным связям, своему уму и прекрасному воспитанию она заняла видное место при дворе.
Муж сделал блестящую карьеру: флигель-адьютант Александра I, егермейстер двора, выполнял важные дипломатические поручения царя. Его участие в Отечественной войне 1812 года отмечено Георгиевским крестом и шпагой с алмазами. После поражения Наполеона Зинаида Александровна вместе с мужем несколько лет провела за границей в Дрездене, Праге, Вене, Париже, Лондоне, затем снова в Париже.