Торжество иронизации
Одной из наиболее ярких разновидностей игр в слова является ирония. Это «троп, состоящий в употреблении слова в смысле обратном буквальному с целью тонкой или скрытой насмешки; насмешка, нарочито облеченная в форму положительной характеристики или восхваления» [Ахманова 1966: 185].
Ирония может быть успешно использована в манипулятивных целях: ведь «игра оборачивается серьезностью и серьезность игрою» [Хёйзинга 1997: 28]. Вероятно, решающая роль здесь принадлежит столкновению ассоциаций, устойчиво закрепленных за определенными словами, при необычном их использовании (нарушение традиционной сочетаемости, изменение привычного жанрово-стилевого регистра употребления и т. п.).
«Основные законы образования рядов представлений это ассоциация и слияние. Ассоциация состоит в том, что разнородные восприятия, данные одновременно или одно вслед за другим, не уничтожают взаимно своей самостоятельности а, оставаясь сами собою, слагаются в одно целое Слияние происходит тогда, когда два различных представления принимаются сознанием за одно и то же. Посредством слияния образуется связь между такими представлениями, которые первоначально не были соединены ни одновременностью, ни последовательностью своего появления в душе» [Потебня 1976б: 136].
Собственно, ирония вполне соответствует одному из критериев манипуляции наличию двойного воздействия: «наряду с посылаемым открыто сообщением манипулятор посылает адресату закодированный сигнал, надеясь на то, что этот сигнал разбудит в сознании адресата те образы, которые нужны манипулятору» [Кара-Мурза 2002: 99].
Гипертрофированный характер языковой игры в текстах сегодняшних СМИ (проявляющейся, в частности, в переизбытке иронии), целью которой считают обычно привлечение внимания адресата, следует объяснять прежде всего экстралингвистическими факторами.
Стоит вспомнить, во-первых, о тех социокультурных реалиях и артефактах, которыми ознаменовались годы перестройки и начала великих реформ, освященные странноватым по содержанию лозунгом «Разрешено всё, что не запрещено»: обилие сообщений о разного рода пришельцах, мутантах и прочих монстрах; реклама «оздоровительных гастролей» американских проповедников (бог знает каких религий) и отечественных экстрасенсов; пропаганда эзотерики и шаманизма; скоропостижное воцерковление многих высокопоставленных бывших верных ленинцев; заявления об отсутствии какого бы то ни было внешнего противника (при наличии «противников перестройки», «засевших партократов» и прочих врагов народа, т. е. неприятелей реформ); появление терроризма и всплеск преступности, программа «500 дней» и финансовые пирамиды, лихорадочная приватизация, демократизация, либерализация цен и дефолт
«Было высочайше объявлено, что главное и единственное препятствие к достижению всеобщего благосостояния седовласый монстр по фамилии Лигачёв. Не было смысла работать, если с экранов и газетных страниц истерически обещали, что все вот-вот и так станут получать, как там Стоит только повесить Лигачёва. И отменить шестую статью Конституции. Лигачёва, правда, не повесили, но статью в конце концов отменили. А заодно, чуть попозже, Советский Союз, старые цены, старую мораль и, под горячую руку, должно быть, еще и здравый смысл» [Бушков 1996: 34].
В общем, поводов для «насмешки горькой» стало более чем достаточно. Однако внимание журналистов-иронистов по-прежнему сконцентрировано главным образом на предыдущем (советском) периоде отечественной истории. Вероятно, ведущая роль иронии в текстах СМИ начала перестройки и последующих лет объясняется не только тем, что: «Отмена цензуры, идеологических табу, строгих стилевых установок привели к раскрепощению традиционно-нормированного газетного языка. И многие процессы, происходящие в этот период в обществе и отражаемые языком прессы, можно объяснить как реакцию на газетный язык недавнего прошлого, как отрицание его, отталкивание от него» [Солганик 2002: 50]. Конечно, и это верно, но дело всё же не только в смене стилевых установок: последняя понадобилась лишь как форма выражения новейших политических веяний. «В середине 80-х годов сложилась уникальная ситуация, когда еще обеспеченная государственными гарантиями система СМИ активно включилась в демонтаж главной опорной системы советского государства коммунистической идеологии Идеологи реформ первого призыва с помощью средств массовой информации сумели заново переоценить восьмидесятилетнюю историю страны, подготовить людей к восприятию новой системы ценностей. Журналисты первыми подхватили лозунги перестройки и понесли их в массы, подогревая общественные ожидания» [Музалевский 2007: 290].
Вот именно в этих обстоятельствах (по существу, в момент обострения информационно-психологической войны) ирония (как «переносное значение, основанное на полярности семантики, на контрасте, при котором исключается возможность буквального понимания сказанного» [Клушина 2003: 287]) стала чрезвычайно популярной. Активно используя и прецедентные тексты недавнего советского прошлого, формируют двуплановость текста: «ирония как бы узаконивает двойственность, параллельность смыслов, а значит, и двуплановость восприятия Ирония скрывает за собой социальную оценку даже при кажущейся объективированной подаче фактов» [Клушина 2003: 288].
Неоднократно и вполне квалифицированно рассматривал социально-пропагандистские интенции и эффекты всепоглощающей и всеразъедающей иронической волны в СМИ последних советских, а также послесоветских лет Ю. Поляков (которого, кстати, самого не без оснований называют классиком современной иронической прозы (например, [Крымова 2006: 422])). Интересно, между прочим, наблюдать, как менялись его оценки этих феноменов по мере хронологии событий, охватывавших страну: сначала СССР, затем Россию
Неоднократно и вполне квалифицированно рассматривал социально-пропагандистские интенции и эффекты всепоглощающей и всеразъедающей иронической волны в СМИ последних советских, а также послесоветских лет Ю. Поляков (которого, кстати, самого не без оснований называют классиком современной иронической прозы (например, [Крымова 2006: 422])). Интересно, между прочим, наблюдать, как менялись его оценки этих феноменов по мере хронологии событий, охватывавших страну: сначала СССР, затем Россию
«Мое поколение страдает вселенской иронией. Но ведь энергия духа, ушедшая на разрушение миражей, могла пойти на созидание. Ирония не может быть мировоззрением народа, она не созидательна» [Поляков 2005: 26]. «За последние годы ирония из средства самозащиты превратилась в важный и весьма агрессивный элемент государственной идеологии Можно взглянуть на это и с точки зрения управляемых процессов. Заставить общество забыть о своем прошлом, а лучше даже возненавидеть его задача любой революции, особенно если воплощение ее идеалов в жизнь идет неважнецки Смысл юмористических и сатирических произведений за последние годы: какая постыдно смешная жизнь была у нас ДО, как нелепы люди, тоскующие о прошлом, как омерзительны те, кто пытается сопротивляться тому, что наступило ПОСЛЕ» [Поляков 2005: 8586]. «Основной метод управления, используемый «четвертой властью, метод полуправды, полуцитаты, полуухмылки, полуинформации» [Поляков 2005: 206]. «Эмоциональное и информационное насилие над нами осуществляется разными способами. Но из всех способов важнейшим является ирония. Тотальная ирония. Отсюда пародийный модус повествования, усвоенный современным нашим ТВ» [Поляков 2005: 227].
Весьма характерны в этом отношении российские телепередачи, по явному недоразумению именуемые «юмористическими» («Аншлаг», «Кривое зеркало» и т. п.). Тиражируемые телевидением тексты местечковых скетчистов чрезвычайно многочисленны и как-то натужно веселы (что на общем малорадостном фоне невольно заставляет вспомнить классическое: «восславим царствие Чумы»); при этом они, как правило, довольно однородны во многих отношениях: и тематически, и словесно, и по манере сценического исполнения. Каждое из подобных произведений и, конечно, вся их совокупность направлены на переориентацию аксиологических координат социума, на низведение его духовных потребностей до уровня удовлетворения физиологических инстинктов: в этом они готовы, по выражению Гамлета, «Ирода переиродить» [Шекспир 1960, 6: 75] (то же можно сказать о многих присяжных публицистах перестроечно-реформаторского периода: «А уж Тряпичкину, точно, если кто попадется на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит» [Гоголь 1966: 84]).
Еще из пророческого романа Ф. М. Достоевского известно, что «во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе Дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать всё священное» [Достоевский 1957, 7: 481]. Запоздало прозревший персонаж того же романа говорит: «Весь закон бытия человеческого лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться перед безмерно великим. Если лишить людей безмерно великого, то не станут они жить и умрут в отчаянии» [Достоевский 1957, 7: 690691]. Ср.: «Информационное же оружие можно применять как раз для уничтожения в человеке именно этой связи с безмерно великим. После этого до идеи самоуничтожения он дойдет сам» [Расторгуев 2003: 192]. Собственно, в своей совокупности именно на это направлены творческие устремления русскоязычных «юмористов».
Любопытны, между прочим, некоторые аналогии в конкретных действиях их и их литературных прототипов.
Среди прочих «забавных штучек», придуманных одним из «бесов»-активистов Лямшиным (впрочем, «был слух, что Лямшин украл эту пиеску у одного талантливого и скромного молодого человека который так и остался в неизвестности»), была и «забавная, под смешным названием Франко-прусская война. Начиналась она грозными звуками Марсельезы Слышался напыщенный вызов, упоение будущими победами. Но вдруг, вместе с варьированными тактами гимна, где-то сбоку, внизу, в уголку, но очень близко, послышались гаденькие звуки Mein lieber Augustin, Марсельеза не замечает их но Augustin всё нахальнее, и вот такты Augustin как-то неожиданно начинают совпадать с тактами Марсельезы Марсельеза как-то вдруг ужасно глупеет: это вопли негодования, это слезы и клятвы с простертыми к провидению руками Но она уже принуждена петь с Mein lieber Augustin в один такт. Ее звуки каким-то глупейшим образом переходят в Augustin, она склоняется, погасает Но тут уже свирепеет и Augustin, который переходит в неистовый рев Франко-прусская война оканчивается. Наши [члены «кружка»] аплодируют» [Достоевский 1957, 7: 339340].