Пальцем сказал, несколько раз глубоко вздохнув, Рейневан. Никласа я даже пальцем не тронул. Клянусь.
Вдобавок, Эберсбах явно не обратил внимания на клятву, прекрасная Адель обвинила тебя в колдовстве. Ты, мол, зачаровал ее и использовал. Безвольную.
Даже если то, что ты говоришь, правда, ответил после недолгого молчания Рейневан, то ее заставили так сказать. Под угрозой смерти. Ведь она у них в руках.
Нет, не в руках, возразил Эберсбах. От августинцев, будучи у которых она публично обвинила тебя в дьявольских кознях, прекрасная Адель сбежала в Лиготу. За ворота монастыря цистерцианок.
Рейневан облегченно вздохнул.
Не верю, повторил он, в эти наговоры. Она меня любит. А я люблю ее.
Прекрасно.
Если б ты знал, как прекрасно.
Особенно прекрасно, взглянул ему в глаза Эберсбах, стало после того, как обыскали твой кабинет.
М-да. Этого я боялся.
И правильно. По моему скромному разумению, инквизиторы еще не сидят у тебя на шее только потому, что не закончили инвентаризовать дьявольства, которые у тебя нашли. От Стерчей Кантнер может тебя защитить, но от Инквизиции, пожалуй, нет. Когда разнесется весть о твоем чернокнижестве, он выдаст тебя сам. С потрохами. Не езди с нами до Вроцлава, Рейневан. Отойди раньше и беги, скройся где-нибудь. Я тебе добром советую. Кстати, при оказии, бросил как бы мимоходом Эберсбах. Ты действительно разбираешься в магии? Я, понимаешь, недавно познакомился с одной девицей Ну Как бы сказать Не помешал бы какой-нибудь эликсир
Рейневан не ответил. От головы кортежа долетел окрик.
В чем дело?
Быкув, догадался Бычок. Корчма «Под гусаком».
Ну и слава Богу, вполголоса добавил Якса из Вишни, а то я уж зверски проголодался из-за сраной охоты.
Рейневан на сей раз опять не ответил. Однако исходящее из его внутренностей протяжное бурчание было красноречивым сверх меры.
Корчма «Под гусаком» была большой и наверняка пользовалась известностью, потому что была полна гостей. И местных, и приезжих. Это было видно по лошадям, телегам и шатающимся вокруг них слугам и вооруженным людям. К тому времени, когда кортеж князя Кантнера с большим фасоном и шумом въехал во двор, корчмарь был уже предупрежден. Он вылетел из дверей будто каменный шар из бомбарды, разгоняя птицу и разбрызгивая навоз и помет. Теперь он переступал с ноги на ногу и прямо-таки перегибался в поклонах.
Добро пожаловать, добро пожаловать. Бог в дом, пыхтел он. Какая честь, какой почет, что ваша светлейшая милость
Добро пожаловать, добро пожаловать. Бог в дом, пыхтел он. Какая честь, какой почет, что ваша светлейшая милость
Что-то людновато здесь сегодня. Кантнер соскочил с удерживаемого слугой гнедого. Принимаешь кого-то? Это кто же тут горшки опоражнивает? Думаю, хватит и для нас?
Несомненно, хватит, несомненно, заверял корчмарь, с трудом ловя воздух. Да уж и не людно вовсе Потаскух, голиардов[55] и кметов я выгнал, едва ваших милостей на тракте приметил. Совсем свободна изба ноне. Аркер тожить свободен. Только вот
Только что? насупил брови Рудигер Хаугвиц.
Гости в избе. Важные и духовные особы Послы. Я не посмел
Ну и хорошо, что не посмел, прервал Кантнер. Меня б опозорил на всю Олесьницу, коли б посмел. Гости это гости! А я Пяст, а не сарацинский султан. Для меня никакой не урон быть рядом с гостями. Входите, господа.
В несколько задымленной и переполненной ароматами капусты комнате действительно было не очень людно. Да и занят-то был всего один стол, за которым сидели трое мужчин. Все с тонзурами. На двоих были одежды, характерные для духовных лиц в пути, но такие богатые, что их владельцы никак не могли быть простыми плебанами. На третьем была доминиканская ряса.
Видя входящего Кантнера, духовные особы поднялись с лавки. Тот, что был в самой богатой одежде, поклонился, но без всякого подобострастия.
Ваша милость князь Конрад, проговорил он, доказав хорошую осведомленность, воистину большая для нас честь. Я, с вашего разрешения, Мачей Корзбок, официал[56] познанской епархии, направляюсь во Вроцлав, к брату вашей милости епископу Конраду с миссией от его преосвященства епископа Анджея Ласкара. А это мои спутники, как и я, из Гнёзна во Вроцлав направляющиеся: пан Мельхиор Барфусс, викарий его преподобия Христофора Ротенгагена, епископа Любушского. А также преподобный Ян Неедлы из Высоке, prior Ordo Praedicatorum[57], направляющийся с миссией от краковского провинциала ордена.
Бранденбуржец и доминиканец показали тонзуры, Конрад Кантнер ответил легким наклоном головы.
Ваша милость, ваши преосвященства, проговорил он в нос. Мне приятно будет откушать в столь достойном обществе. И побеседовать. Побеседуем же, если это не наскучит вашим преподобиям, мы и здесь, и в пути, поскольку я также еду во Вроцлав с дочерью Подойди, Агнешка. Поклонись слугам Христовым.
Княжна сделала реверанс, наклонила головку, намереваясь поцеловать руку, но Мачей Корзбок остановил ее и быстро перекрестил. Чешский доминиканец сложил руки, наклонил голову, пробормотал короткую молитву, добавив что-то о clarissima puella[58].
А это, продолжал Кантнер, господин сенешаль Рудигер Хаугвиц. Это мои рыцари и мой гость
Рейневан почувствовал, как его дернули за рукав. Послушавшись жеста и шипения Кромпуша, он вышел с ним во двор, где по-прежнему не прекращалась вызванная прибытием князя суматоха. Во дворе их поджидал Эберсбах
Я кое-что разузнал, сказал он. Они были здесь вчера. Вольфгер Стерча сам-шесть. Выспрашивал я также тех, из Великопольши. Стерчи задерживали их, но не смели навязываться духовным особам. Однако, судя по всему, они ищут тебя на вроцлавском тракте. Я бы на твоем месте бежал.
Кантнер, буркнул Рейневан, меня защитит
Эберсбах пожал плечами:
Воля твоя. И шкура. Вольфгер очень громко и подробно излагал, что сделает с тобой, когда поймает. Я на твоем месте
Я люблю Адель и не брошу ее! вспыхнул Рейневан. Это во-первых. А во-вторых Куда бежать-то? В Польшу? Или, может, в Жмудь?
Недурная мысль. Я имею в виду Жмудь.
Вон, зараза! Рейневан пнул крутящуюся у ног квочку. Ладно. Подумаю. И что-нибудь вымыслю. Но для начала поем. Подыхаю с голоду, а запах здешней капусты меня доконает.
Действительно, самое время было приняться за еду. Еще момент, и юношам пришлось бы ограничиться ароматом. Горшки каши и капусты с горохом, а также миски свиных костей с мясом поставили на главный стол перед князем и княжной. Посуда отправлялась на край стола лишь после того, как ее содержимым насыщались гости, сидевшие ближе других к Кантнеру и трем священнослужителям, которые, как оказалось, в состоянии были съесть немало. По дороге вдобавок ко всему сидел Рудигер Хаугвиц, обладавший не меньшим, нежели они, аппетитом, и еще заграничный гость князя, здоровенный черноволосый рыцарь с таким смуглым лицом, словно он только что вернулся из Святой Земли. Таким образом, в тарелках и мисках, достававшихся низшим рангам и более молодым едокам, не оставалось почти ничего. К счастью, немного погодя корчмарь поднес князю огромное блюдо с каплунами, которые выглядели и ароматили так восхитительно, что привлекательность капусты и свиного сала сильно приуменьшилась и они попали на концы столов почти нетронутыми.
Агнешка Кантнерувна обгладывала зубками бедрышко каплуна, стараясь уберечь от капающего жира модно разрезанный рукав платья. Мужчины болтали о том о сем. Очередь пришлась как раз на одного из духовных лиц, доминиканца Яна Неедлы из Высоке.
Я, ораторствовал он, был приором у Cвятого Клементия в Старом Пражском Граде. Item[59] преподавателем в Карловом университете. Ныне, как видите, я изгнанник, довольствующийся чужой милостью и чужим хлебом. Мой монастырь разрушили, а в академии, как легко можно догадаться, мне было не по пути с супостатами и паршивцами типа Яна Пшибрама, Кристиана из Прахатиц и Якуба из Стржибора, покарай их Господь
У нас здесь, вставил Кантнер, ловя глазами Рейневана, есть один студент из Праги. Scholarius academiae pragnesis, artium baccalaureus[60].
В таком случае, глаза доминиканца сверкнули по-над ложкой, я посоветовал бы внимательно следить за ним. Я далек от мысли кого-либо обвинять в ереси, но ересь словно сажа, словно смола. Словно навоз, чтобы не сказать больше! Всякий, кто крутится поблизости, может испачкаться.
Рейневан быстро опустил голову, чувствуя, как у него опять горят уши и кровь приливает к щекам.
Где там, рассмеялся князь, нашему схоляру до ереси. Он же из приличной семьи, на священника и медика в пражской учельне обучался. Я верно говорю, Рейнмар?
С вашего позволения, сглотнул Рейневан, я в Праге уже не учусь. По совету брата я бросил Каролинум в девятнадцатом году, вскоре после святых Абдона и Сена То есть тут же после дефене Ну, знаете когда. Теперь думаю, может, в Краков подамся учиться Или в Лейпциг, куда большинство пражских профессоров ушло В Чехию не вернусь. Пока там не прекратятся волнения.
Волнения! Изо рта вспыхнувшего чеха вылетел и прилип к ладанке листок капусты. Отличное словечко, ничего не скажешь! Вы здесь, в мирной стране, даже представить себе не можете, что выделывают в Чехии еретики, ареной каких несчастий стала она. Подзуженная еретиками, виклифистами, вальденсами и прочими слугами сатаны толпа оборотила свою бездумную злобу против веры и церкви. В Чехии подрывают веру в Бога и жгут его святыни. Убивают слуг Божиих!
Действительно, подтвердил, облизывая пальцы, Мельхиор Бурфусс, викарий любушского епископа, вести доходят страшные. Верить не хочется
А верить надо! еще громче выкрикнул Ян Неедлы. Ибо ни одна весть не преувеличена!
Из его кружки выплеснулось пиво. Агнешка Кантнерувна непроизвольно отпрянула, заслонилась бедрышком каплуна, как щитом.
Хотите примеры? Извольте! Избиты монахи в Чешском Броде и Помуке, убиты цистерцианцы в Збрацлаве, Велеграде и Мниховом Градище, умерщвлены доминиканцы в Писке, бенедиктинцы в Кладрубах и Постолоптрах, убиты невинные премонстратки в Хотишове, убиты священники в Чешском Броде и Яромере, ограблены и сожжены монастыри в Колине, Милевске и Златой Коруне, осквернены алтари и изображения святых в Бржевнове и Воднянах А что вытворял Жижка, этот бешеный пес, этот антихрист и дьявольское отродье? Кровавая резня в Хомутове и Прахатицах, сорок священников живьем сожжены в Беруне, сожжены монастыри в Сазаве и Вилемове. Святотатства, коих не допустили бы и турки, жуткие преступления и жестокости, зверства, при виде которых вздрогнул бы сарацин! О, воистину, Боже, доколе ж ты не будешь судить и наказывать за кровь нашу?