Мама испуганно вскрикнула, встревоженный отец бросился в прихожую и до меня донесся его радостный крик:
Господин Красносельский! Вы живы! Вот счастье-то! Проходите, проходите! Милости прошу!
Я выглянула в прихожую.
Он был не очень высокий среднего роста, с прекрасными русыми вьющимися волосами, с небольшими светлыми усиками, голубоглазый, очень стройный. Он него исходило сияние молодости, огромной жизненной силы и доброты.
«Иван-царевич!» подумала я. Серая форма ему не слишком шла, сидела мешковато, но все равно он был очень красив, даже при том, что щеки у него ввалились и глаза были окружены темными тенями.
Сима, Надя, познакомьтесь, это начал было отец и растерянно развел руками: Простите, господин Красносельский, я не знаю, как вас зовут! Там, где мы встретились, было не до представлений по всем правилам. Он протянул руку: Владимир Петрович.
Быть не может! засмеялся Красносельский. Да ведь и я Владимир Петрович!
Они стояли, держась за руки, и смеялись, и мы с мамой невольно засмеялись, глядя на них. В этом красивом молодом человеке было что-то настолько располагающее, внушающее доверие, что хотелось говорить с ним даже о какой-нибудь чепухе, только бы говорить, смеяться с ним даже самым пустякам, только бы смеяться, смотреть на него и радоваться, что есть на свете такие светлые лица, такие ясные глаза и такой радостный смех.
Отец представил нас Красносельскому. Матери гость поцеловал руку, мою руку задержал в своей.
Счастлив познакомиться, пробормотал он, запинаясь, внимательно вглядываясь мне в лицо, и меня вдруг словно ледяной водой облили: а что, если после внезапного освобождения отца в камере пошли разговоры, почему он освобожден, какая цена была за это заплачена? Что, если кто-то из охранников знал это и разболтал?!
Перед самой собой и перед Богом мне не было стыдно этой цены, но стоило только представить, что этому светлому юноше известно, что я жила с Тобольским, что я жена Тобольского пусть не венчанная, пусть только на основании бумажки с печатью, но жена, как мне стало дурно. Тошнота подкатила к горлу, я выдернула свою руку из его, потупилась.
Извините, пробормотал Красносельский, я веду себя непростительно бесцеремонно, но мне показалось, Надежда Владимировна, что я вас где-то уже видел, причем в белом платье, с распущенными волосами
Я оцепенела.
Белое платье, распущенные волосы Да ведь и он говорит об Анастасии, которая именно так выглядит на всех своих снимках!
Надюша, дай водички, внученька, послышался в эту минуту хриплый, страдальческий голос из моей комнатки.
Извините, пробормотала я, возблагодарив судьбу в лице Вирки, которая дала мне возможность избежать того опасного направления, которое мог принять разговор с Красносельским. Не знаю, уловил ли он облегченный вздох, который испустили и родители. Извините, там у нас больная бабушка. Надо посмотреть, что с ней.
И я улетела в свою комнату.
Там было полутемно.
Стоило мне войти, как горячая худая рука обхватила меня за шею сзади, а к виску моему оказалось приткнуто что-то твердое, металлическое. Раздался щелчок, а потом шепот:
Ша! Только рыпнись, только вякни застрелю!
Шепот принадлежал Вирке, державшая меня рука тоже была ее. В висок мой утыкался револьверный ствол, а щелчок был щелчком взводимого курка это даже мне было понятно. Так, значит, у Вирки имелось оружие Не иначе его притащила мадам Хаймович вместе с продуктами.
Посидишь тут со мной, внученька, пока этот босяк в погонах не отчалит, прошипела Вирка с издевкой. А то кто вас знает, шо вам там в ваши дурные бошки забредет! Мож, заорете: «Рятуйте, господин охвицер, у нас туточки одна скаженная большевичка ховается!»
Итак, она боялась, что мы можем ее выдать. Но ведь выдать ее это значило выдать и меня!
Не беспокойся, прохрипела я. Нам это и в голову не пришло.
Зато тебе в башку пуля придет, если рыпнешься! повторила Вирка.
Надя, что там? послышался встревоженный мамин голос, и ствол сильнее вдавился мне в голову.
Скажи, шо останешься тута! велела Вирка, и я, морщась от боли, со всем возможным спокойствием крикнула:
Я с бабушкой посижу, ей плохо!
Не, мне дюже хорошо, а вот тебе худо будет, это точно! хихикнула Вирка, чуть отводя ствол от моего виска. Пошли на койке посидим, а то меня ноги не держат.
Она навалилась мне на плечо, и я вынуждена была помочь ей дойти до кровати, на которую она тяжело плюхнулась. Я села рядом. Револьвер по-прежнему был направлен в мою голову. Я напряженно прислушивалась к разговору за дверью, отчаянно молясь в душе, чтобы Красносельский поскорей ушел.
Там ваша матушка, Владимир Петрович? спросил он сочувственно. Или ваша, Серафима Михайловна?
Нет, это наша дальняя родственница, ответил отец чужим голосом, и я поняла: родители, конечно, сообразили, почему я не выхожу. Теперь они постараются выпроводить гостя как можно скорей, однако тот, похоже, пока не собирался уходить.
Знаете, Владимир Петрович, радостно сказал Красносельский, я ведь пришел вас еще раз поблагодарить. Если бы не вы, мне бы точно погибать! А ваши продукты и я наелся, и еще с товарищами по несчастью поделился. С товарищами тяжело вздохнул он. Ах, как же эти поганые твари, эти большевики, испохабили такое прекрасное слово! Много времени должно пройти, прежде чем мы это забудем!
Ишь, губу раскатал! проворчала чуть слышно Вирка. Не жди, никогда не забудем!
Но этого мало, продолжал Красносельский. Когда стало ясно, что большевики собираются сдавать город, легко было также догадаться о нашей грядущей участи. И мы решили не ждать, пока нас прикончат, как жалких овец, приведенных на убой. Уж если погибнуть, то в бою. И, может быть, хоть кому-то удастся спастись! Вы помните, Владимир Петрович, нам предписывалось криком звать охранников, если кто-то умирал, чтобы они могли выволочь труп. Мы разработали план. Я встал у двери так, чтобы меня было не видно, мои товарищи вызвали охранника. Один из нас лег в углу это был наш «труп». Солдат вошел, глянул в его сторону и только собрался позвать других охранников никто из них не решался входить к нам поодиночке, как я набросил ему на голову вашу кошелку.
С-суки яростно просвистела Вирка. Вот и давай им жратву после этого! Вот и жалей их!
Кошелку?! изумленно повторила мама. Почему?
Это было наше единственное оружие, объяснил Красносельский. Может быть, смешное, да, наверное, смешное, но больше у нас ничего не было: ни ремней, ни ложек или вилок.
Продолжайте, продолжайте! воскликнул отец.
В ту же минуту, как я это сделал, один из нас выхватил у него винтовку и заколол охранника штыком.
Заколол! вскрикнула мама.
Заколол эхом выдохнула Вирка.
Простите, Серафима Михайловна, твердо сказал Красносельский, но именно заколол. Ведь вопрос стоял так: или мы их, или они нас. Конечно, хотелось бы, чтобы мы их Мы высыпали из камеры. Еще одного охранника немедленно застрелили из этой же винтовки, другого тоже проткнули штыком. Теперь у нас было две винтовки, патроны, которые мы вытряхнули из карманов охранников, да еще револьвер, который я немедленно схватил, потому что лучше других умел с ним обращаться. Он до сих пор у меня. Вот он.
А что это за буквы нацарапаны на рукоятке? спросил отец.
Видимо, они рассматривали револьвер.
Я бы сказал, что это инициалы той сволочи, которую я убил: М.Ф.Е.П., ответил Красносельский, только букв слишком уж много. Да мне, признаюсь, безразлично, что это значит, я взял этот револьвер в бою, и неважно, кому он принадлежал и как его звали!
Моня Финкельмон его звали, простонала Вирка. Егор Прохоров! Ну, сука офицерская Ну, щас я тебя кончу!
Долговязый Егор Прохоров, Пгохогов, «матрос», который приходил нас грабить! Ну да, это ведь был один из ближайших дружков Вирки! То-то она взбеленилась, даже начала приподниматься с кровати.
Лежи! прошипела я, навалившись на нее всем телом. Лежи, идиотка!
Пусти! шипела Вирка. Пус-сти! Я его пристрелю, падаль эту!
Я напрягла все свои силы, да еще старалась покрепче нажать на раненое плечо. Конечно, вообще-то мне бы с ней в жизни не сладить, но сейчас она очень ослабела, и мне удалось ее задержать, шепча с ненавистью:
Лежи! Только встань, и я закричу! А выстрелишь в меня, Красносельский поймет, что здесь что-то неладно, и пристрелит тебя раньше, чем ты до порога дотащишься!
То ли разум вернулся к Вирке, то ли боль в плече окончательно лишила ее сил, однако она распростерлась на кровати. Правда, револьвер был по-прежнему направлен в мою сторону.
Ничего, я его еще достану, эту сволочь! Всех вас достану и прикончу! прошипела она с такой ненавистью, что у меня и у самой кончились силы.
Только бы пережить этот вечер Только бы Красносельский поскорей ушел!
Наконец я с трудом отдышалась, села, начала вслушиваться в разговор, доносившийся из гостиной.
Вас удивила моя форма? говорил Красносельский. Регулярных наших частей поблизости нет, а я хочу, я должен сражаться с большевиками. Поэтому и вступил в ряды германской армии.
Прошу меня простить, глухо ответил отец, но я убежден, что с врагами нельзя объединяться даже ради спасения страны.
Разве вы не знаете, что большевики подписали с ними в Брест-Литовске мирный договор? спросил Красносельский. Кстати, я недавно узнал, что германцы предпочли бы заключить его с его императорским величеством или хотя бы кем-то из царской семьи. Разумеется, император решительно отказался. Но большевики охотно пошли на это! Условия его настолько позорны и чудовищны, что я не могу их перечислить. Большевикам наплевать на историю нашего народа, на его доблесть и завоевания наших предков, они уважают Россию даже меньше, чем наши враги, они ненавидят ее даже больше, чем наши враги, и ради того, чтобы их уничтожить, я хоть с дьяволом войду в союз!
Может быть, вы и правы, как-то неопределенно проговорил отец. Не желаете ли выпить чаю?
«Ох нет!» чуть не закричала я, однако, на счастье, Красносельский отказался:
Прошу извинить, с удовольствием бы, но должен заступать на дежурство в штабе. Мой привет Надежде Владимировне, пожелания здоровья вашей родственнице. Надеюсь, ей скоро станет лучше.
В этом ты сам скоро смогешь убедиться, сука! выдохнула Вирка.
Красносельский наконец ушел, и через минуту в комнату ворвались отец с матерью. Увидели револьвер в Виркиных руках и сразу все поняли.
Я так и думал, мрачно проговорил отец. Неужели ты не веришь, Вирка, что люди могут быть другими, не такими, как ты и вся эта ваша шобла?! Мы не выдали бы тебя, неужели ты не понимаешь?!