Я напрягла все силы и снова потащила его во двор. К моему изумлению, это удалось довольно легко и тут я обнаружила, что рядом отец.
Кто это? шепнул он, и у меня сердце зашлось от восхищения благородной мужественностью отца: он был в одном белье значит, прибежал прямо с постели, он еще не знал, что спасает нашего спасителя, однако был готов незамедлительно прийти на помощь любому страдающему человеку!
Это Лихачев, ответила я, помнишь? Шофер Додонова!
В эту минуту раненый слегка повернул голову.
Владимир Петрович, Надежда Ивановна, пробормотал он едва слышно, это я, Красносельский.
Владимир Петрович?! ахнул отец. Какими судьбами? Впрочем, неважно. Надя, быстро закрой калитку. Нет, сначала посмотри, нет ли рядом с ней следов крови.
Словно камень упал с моей души, когда я услышала эти четкие, разумные приказы! Отец появился, взвалил на свои плечи эту тяжкую во всех смыслах! ношу, и, значит, все будет хорошо, все должно быть хорошо!
Насколько я могла разглядеть в лунном свете, на каменистой дорожке следов крови не осталось. Красносельский, похоже, обмотал тело этой толстой тканью не только для того, чтобы не потерять много крови, но и чтобы не оставить за собой кровавый след.
Невдалеке от калитки валялась какая-то толстая суковатая палка. Наверное, Красносельский опирался на нее, пока шел, потом упал и дополз до нашей калитки. Я на всякий случай внесла палку в наш двор, сунула в груду сучьев и хвороста, которые мы с отцом собирали в лесу поблизости (когда кончался керосин, приходилось топить печку, да и о будущей зиме надо было подумать вдруг не удастся купить дров?), еще раз огляделась и закрыла калитку.
Не волнуйтесь, выдохнул Красносельский. Следов нет, я шел я смотрел я остановил кровь
Сейчас мы перенесем вас в дом, сказал отец. Еще немного потерпите.
Помогите мне встать, попросил Красносельский. Я дойду сам.
Помогите мне встать, попросил Красносельский. Я дойду сам.
Он и правда кое-как дотащился до дома и даже смог подняться на крыльцо, опираясь на плечо отца и мое, но, едва переступив порог, тяжело обвис, снова потеряв сознание. Мы с отцом едва смогли удержать его, но все же не дали упасть. Опустили на пол и замерли, пытаясь отдышаться.
На шум прибежала мама, однако, против ожидания, не подняла крик, не упала в обморок, не начала причитать, а снова вспомнила свои пусть невеликие, но весьма необходимые медицинские познания. Она велела согреть воды, принести араку прекрасный виноградный самогон, который в Ялте продавался на каждом углу, достать чистую простыню на перевязки, подать ей ножницы, а потом, когда стало ясно, что в плече Красносельского застряла пуля, еще и острый нож и щипцы для колки сахара. Его заставили выпить стакан самогона, что подействовало на его ослабевший организм как удар по голове. Он мгновенно лишился чувств, и, дай Бог, не чувствовал, как разрезали грубые холщевые тряпки, под которыми его раны были туго перетянуты рукавом гимнастерки, это на плече, и оторванной штаниной галифе на ноге. Он не чувствовал, как с него стаскивали невероятно грязную одежду, а потом сахарными щипцами извлекали пулю из плеча и дренировали сквозную рану на бедре резиновой трубкой от пульверизатора с одеколоном. К счастью, рана оказалась довольно чистая: тут потеря крови сыграла благую роль. Руки Красносельского были исцарапаны, ладони изранены, в ранки набились мелкие камушки, вытаскивать которые маме пришлось чуть ли не дольше, чем обрабатывать серьезные раны.
Конечно, мы не спали почти до утра, но потом усталость начала брать свое, и мы решили дежурить у постели Красносельского поочередно. Первым остался отец, убеждая нас, что Красносельский еще долго пробудет без сознания. Мы с мамой ушли поспать. Не знаю, как она, а я еще долго ворочалась, пытаясь найти ответы на вопросы, что произошло с Красносельским, откуда он бежал, кто в него стрелял. Что-то подсказывало мне: он мог быть в числе тех офицеров, которые пытались освободить Романовых, заключенных в Дюльбере. Но офицеры, по слухам, бежали. Очевидно, их преследовали, в них стреляли и это произошло в лесу, потому что к подошвам сапог Красносельского кое-где прилипла сырая земля и травинки, да и одежда была не только покрыта пылью, но и выпачкана землей, изорвана, а в карман гимнастерки набились сухие сосновые иголки. Сырая земля в такую погоду, какая стояла сейчас, могла оказаться только в лесу. Красносельский был ранен, упал, долго полз это было понятно по израненным ладоням. Но почему его товарищи бросили его? Сочли мертвым? Или их всех убили во время преследования? Или я ошибаюсь в своих догадках?
Отец разбудил меня чуть свет и велел посидеть на крыльце, чтобы встретить молочницу, как только она сунется во двор. Сам пошел отдыхать; около Красносельского оставалась мама. Раненый все еще был без сознания.
Я быстро умылась, оделась и вышла. Было семь утра, солнце сияло вовсю, но жара еще не началась. Мне вдруг пришло в голову, что ночью я могла не заметить следов крови, поэтому надо пройтись по Крестовой сейчас и присмотреться внимательней.
Я положила в карман деньги, принесла из кухни крынку для молока, поставила ее у самой калитки и вышла на улицу.
Дошла сначала до Аутской, потом решила, что отсюда раненый идти не мог: слишком близко оживленная набережная с ее ресторанами, и пошла в обратном направлении, к кладбищу, все время оглядываясь, чтобы не пропустить молочницу.
Улица была пуста. Наши соседи, к счастью, не только рано ложились, но и вставали поздно.
Косые солнечные лучи рисовали яркие полосы на дороге, и я, как ни приглядывалась, не нашла ни одного пугающего кровавого следа. Кое-где гравий, правда, был разметен в стороны, словно здесь тащили что-то тяжелое, и я поняла, что здесь Красносельский падал, потом снова поднимался и шел. Богадельни и Лесниковское монастырское убежище, находившиеся неподалеку, были закрыты, возможно, именно поэтому он туда не обратился за помощью, а возможно, шел именно к нам: мы для него были как бы свои. Отец не дал ему погибнуть в тюрьме, потом Красносельский-Лихачев спас нас от «зеленых», и эта цепочка продолжала плестись дальше.
Я в очередной раз оглянулась и увидела, что молочница Ульяна с двумя своими тяжеленными ведрами молока уже вывернулась из проулка и вот-вот сунется в нашу калитку, которая сейчас оставалась не заперта.
Я пустилась со всех ног и успела подбежать к калитке одновременно с Ульяной, ругательски ругая себя за то, что отошла так далеко от дома. Я была уверена, что эта чрезмерно любопытная и говорливая баба, очень напоминавшая этими качествами Анну Петровну с Большого Фонтана (вполне возможно, что таковы же и все молочницы на свете!), спросит меня, что это я делаю на дороге и что ищу (на всякий случай я незаметно оторвала пуговку от платья, решив соврать, что искала ее), однако Ульяна вытаращилась на меня побелевшими от возбуждения глазами и выпалила на местном суржике, не таком ярком, как в Одессе, но тоже забавном для русского слуха:
Надия, чулы[48] вы чи ни: биля[49] Мисхора побитых офицерьёв нашли?
Я покачнулась, схватилась за калитку. Нет забавного мало в том, что она говорит!
Каких офицеров?
Удивляюсь, что произнесла эту фразу членораздельно: голос не повиновался, губы онемели.
Казалось, я заранее знаю, что услышу!
Да теих набижних[50] офицерьёв, шо царевых родственников хотели выкрасть с Дюльбера, громким шепотом прокричала Ульяна. Теих офицерьёв, шо, навроде, сбегли с-под ареста! Не чулы?
Я с трудом заставила себя говорить:
От вас от первой слышу, Ульяна. А насколько это все достоверно? Правда это или просто бабы на базаре болтают?
Да те бабы балдонить[51] не станут, обиженно поджала губы Ульяна. Оттель все найпершие вести идут! Так шо, вам крынку молочка налить або барыло[52] возьмете?
Я насторожилась. Мы всегда брали только крынку. Но если у нас останется Красносельский, молока потребуется больше. Почему Ульяна заговорила о ведре? Она что-то знает? Догадывается о чем-то?
Впрочем, ничто в лице молочницы не вызывало подозрений, поэтому я только улыбнулась ее словам, как удачной шутке, и, заглянув за калитку, вынесла крынку.
Ульяна растерянно хлопнула глазами:
А шо ж туточки, а не тамока?
Да чтобы вам туда-сюда тяжесть не таскать, с приторной любезностью объяснила я, отдавая ей деньги. Слушайте, Ульяна, а кто же их убил?
Когось? удивилась молочница: она пересчитывала деньги, и больше ничего для нее уже не существовало.
Да офицеров! нетерпеливо напомнила я.
А кто ж того биса ведает, пожала она плечами, убирая деньги за пазуху и поднимая свои «барыла». Побили, в байрак[53] свалили, ветками закидали да и утёклы. Немчура вся туды побигла, да шо ветра в поле шукати? Алэ вот шо я вам скажу, Надия, вдруг хитро прищурилась Ульяна, один из офицерьёв утёк-таки, вот вам крест святой, истинный!
Руки молочницы были заняты, поэтому она совершила какое-то странное движение локтем, что, видимо, означало крестное знамение.
С чего вы это взяли? пробормотала я, чувствуя, что коленки мои ослабели.
А с того, шо одна баба его бачила биля своёго огорода! торжествующе заявила Ульяна. Заполдень вчерась, глядь: валит из лесу она думала, шо ведмидь, та ни, цэ був чоловик, увесь в руде[54]. А у нее шо-то на веревке сушилось, ряднина якась чи шо, так он тую ряднинку цоп да обратно в лес шасть! Она-то как сидела напрыцапках[55], так и сидела, покуда не очухалась. А не верите, так пойдите сами на Нижний базар да спросите Фроську, она насиння[56] продает да еще всякое-разное мало-мало шо. Я попервах сама думала, шо это на вэрби груши[57], однако Фроська не брешет. Так шо один утёк-таки, Боже поможи ему!
Ульяна перевела дух и вдруг уставилась на меня острым глазом:
А шо вы, Надия, все аж перебулгачились[58]?
Я постаралась взять себя в руки:
Да уж, наверное, перебулгачишься от таких-то новостей! Люди убиты как же можно спокойной оставаться?! Вы бы видели себя, с каким лицом вы сами сюда прибежали! Ну, спасибо, Ульяна, до завтра.
А як же ж, пробормотала она мне в спину. Ранком буду!
Я покрепче заперла калитку, постояла около нее, прислушиваясь, пошла ли Ульяна дальше, потом уловила скрип гравия под ее бахилами и поспешила домой.