Нет, пролепетала я, вцепившись в его руку. Нет, не уходите, не покидайте меня!
Боже мой, пробормотал Красносельский недоверчиво, да вы любите меня?!
Я только взглянула на него и словно некая преграда, воздвигнутая между нами сдержанностью, рухнула в это мгновение! Мы бросились друг к другу и обнялись так крепко, что, казалось, даже сквозь одежду чувствовали кожу друг друга, ощущали бешеное биение крови в наших стремящихся друг к другу телах.
Ну да, он был мужчиной, который чудом избежал смерти, который долго был лишен плотского общения с женщиной, а я была женщиной, чья чувственность хоть и была жестоко оскорблена Тобольским, но все-таки разбужена и, пусть тайно, запретно, пусть только в снах, все же давала себя знать. Теперь вся та грязь, которой была для меня изгажена страсть, оказалась смыта волной любви, и я поняла, что страсть и любовь могут не только существовать, не уничтожая друг друга, но, напротив, могут и должны! быть неразрывны, как неразрывны в это мгновение сделались наши тела.
Помню, отец мой любил цитировать Паскаля: «Мы нисколько не дорожим нашим настоящим. Только и делаем, что предвкушаем будущее и торопим его, словно оно опаздывает, или призываем прошлое и стараемся его вернуть, словно оно слишком рано ушло. Вот и получается, что мы никогда не живем, только надеемся жить и, уповая на счастье, так никогда его и не обретаем».
Ну так вот: в это мгновение мы истинно жили никогда еще я не ощущала большего счастья и полноты жизни, счастья и полноты настоящего! Прошлое забылось, будущего не существовало. Только эта минута, только наслаждение ею!
Я знала, что Красносельский любит меня, он знал, что я люблю его, и постоянное ощущение страха смерти, ее внезапности, которое, вольно или невольно, угнетало в те страшные времена каждого человека, полная неуверенность в завтрашнем дне, привычка жить минутой помогли нам преодолеть застенчивость и осторожность.
Теперь мы принадлежали друг другу и оба жадно искали наслаждения. Наступление его было неизбежно, оно приближалось, оно мутило рассудок и разжигало кровь, я была ошеломлена тем богатством ощущений, которое, оказывается, таилось в недрах моей женской сущности, я отдалась им во власть, и в самый острый миг, когда, словно издалека, до меня донеслись слитные стоны мужчины и женщины это были наши с ним стоны! Красносельский вдруг выкрикнул:
Анастасия!
И все кончилось для меня
Не могу связно описать то, что было потом. Я словно окунулась в безумие, которое, оказывается, давно подстерегало меня скоро, скоро оно вполне завладеет мною, час его торжества приближался!
Смутно помню, что я оттолкнула Красносельского, рыдала, выкрикивала ему упреки, проклинала за то, что для него являлась всего лишь заменой той, кого он истинно любил.
Он был бледен бледнее даже, чем в то время, когда лежал раненый и истекал кровью. Он клялся, что не называл меня Анастасией, что мне послышалось, что этого не могло быть, что он любит меня, только меня, любит с первого мгновения нашей встречи!
Я не слушала, не верила. Я не могла, не способна была поверить!
И в эту минуту возвратился домой отец
До него донеслись мои истерические крики, он прибежал на них и, увидев меня полуодетой, рвущейся из объятий Красносельского, рыдающей, проклинающей его, он решил, что тот изнасиловал меня.
Отшвырнув меня в сторону, отец набросился на Красносельского и так ударил его, что тот упал.
Отец что-то кричал, Красносельский пытался ответить, но я не слышала ни слова: выбежала из комнаты и заперлась у себя.
Наверное, так я не рыдала еще никогда в жизни. Я проклинала себя, свою судьбу, Красносельского, Тобольского, но больше всех больше всех я проклинала Бойцова.
Да-да, Бойцова того самого человека, который создавал «вторую семью» и изломал жизни множества людей, подчиняя их своей цели. Как ни мало религиозна я была, я все же читала Евангелие и помнила эти слова: «а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».
Бойцов был одним из тех, кто соблазнял малых сих, отвлекая от истинного жизненного пути, от предначертанной им Господом стези: сначала искушал иной, возвышенной, почетной участью, а потом отбрасывал, как жалкий мусор, тех, кто не соответствовал его замыслам. Возможно, он был уверен, что мы а ведь наверняка я не была единственным «плевелом», который отделили от чистых «зерен», наверняка существовали и другие, «неудачные», «выбракованные» Анастасии, а также Татьяны, Ольги, Марии, Алексеи и даже император и императрица! должны быть благодарны за приобщение к интересам государства, за счастье хотя бы ненадолго разделить радости, беды и заботы царской семьи. О том, какой отпечаток это оставит на судьбах этих людей, как искалечит их души, Бойцов, конечно, даже не думал. Это его не интересовало! Но кто знает, не изведай я искушения если не быть, то казаться царевной Анастасией, может быть, я и не воспринимала бы так болезненно свое сходство с ней, не ревновала бы к ней, когда чувства мужчины изливались на нее, а не на меня.
Бойцов, во всем виноват только Бойцов! Как же я ненавидела его!..
И вдруг ужасная мысль поразила меня. А что, если задуманная Бойцовым операция по спасению императорской семьи все же удалась? Что, если вместо них в екатеринбургском подвале были убиты дублеры, которых я помнила с детства? Федор Степанович и Надежда Юрьевна Филатовы, Лариса, Евдокия, Ирина и неизвестный мне мальчик, которого избрали на роль царевича Алексея?
Царство им небесное, но царство небесное и подлинным Романовым, если они все же остались в живых, были чудом спасены и вывезены из России. Ведь им уже никогда не удастся вернуть свое имя, им не простят, что Россия оплакивала их двойников, чтила их как мучеников, подлинные Романовы теперь будут всегда считаться самозванцами!
Ходи осторожней, баришна! вдруг раздался над ухом сердитый голос, и я, рванувшись в сторону чуть ли не из-под колес арбы какого-то старого татарина, сердито грозившего мне сухим коричневым кулаком, обнаружила себя на улочке, спускавшейся к базару.
Недоуменно огляделась. Как я сюда попала? Погруженная в свои горестные мысли, вне себя от смертельной обиды на Красносельского, я не замечала времени, не осознавала, что делаю, я, значит, встала, привела в порядок одежду, даже шляпку надела и убежала из дому, не зная, чем закончилась ссора отца и Красносельского!
Недоуменно огляделась. Как я сюда попала? Погруженная в свои горестные мысли, вне себя от смертельной обиды на Красносельского, я не замечала времени, не осознавала, что делаю, я, значит, встала, привела в порядок одежду, даже шляпку надела и убежала из дому, не зная, чем закончилась ссора отца и Красносельского!
Вернулась ли мама? Что рассказал ей отец?
Мне было невыносимо стыдно перед родителями. И ненависть к Бойцову с новой силой вспыхнула в душе. Если бы он не отдал меня Ивановым, им не пришлось бы испытать всех тех ужасов, которые превратили их жизнь в беспросветное, полное опасностей существование изгоев. Он изуродовал меня, мою жизнь, а значит, и жизни этих двух прекрасных, самоотверженных людей, вся вина которых состояла в преданности долгу и любви ко мне.
Я шла, не видя, куда иду, вытирая слезы, и понимала, что никогда не смогу отблагодарить их за любовь и самоотверженность, не смогу облегчить их участь.
Нет, смогу! Смогу! Если я хочу спасти их, мне надо исчезнуть, мне надо избавить их от своего присутствия, которое отравляет их жизни подобно тому, как ядовитое дыхание анчара отравляет всё и вся, оказавшееся поблизости к нему.
Как мне избавить их от себя? Бежать? Но куда? Где я смогу найти покой и утешение? А смогу ли я его найти? Не будет ли меня вечно преследовать образ Анастасии, не буду ли вечно чувствовать себя тенью, оторванной от того, кто эту тень отбрасывает, а потому бесцельно влачащейся по свету в жалких попытках обрести себя, свою сущность, но постепенно осознавая невозможность и бессмысленность этого?
Мысль о смерти пришла вдруг в голову и показалась такой отрадной, что я даже остановилась, улыбаясь ей, но тут чей-то скрипучий голос прервал мои блаженные мечты:
Подай хоть кусочек, хоть монетку, красавица!
Сгорбленная старуха, вся в черном, в надвинутом на лоб черном платке, стояла на углу, опираясь на клюку, впрочем, это была всего лишь суковатая палка, и при виде этой клюки меня пронзило воспоминание о том, как я нашла Красносельского, как подобрала палку, на которую он опирался пронзило воспоминание о его страшном рассказе, о том, как тащился он, раненый, опираясь на сук, подобранный в лесу
Мне вдруг стало страшно. Я убежала, даже не узнав, что произошло у них с отцом. Вдруг отец выгнал его? Но ведь Красносельский еще не так здоров, как ему хотелось бы думать! Как ни была я оскорблена, милосердие все еще жило в моей душе, и я понимала, что мы должны помочь этому человеку спастись, выбраться из Ялты.
А если взбешенный отец в самом деле выгнал его, куда он денется? Как будет добираться до Симферополя?
Нет, надо вернуться. Может быть, я смогу как-то смягчить гнев отца, уговорить Красносельского остаться Конечно, я никогда не прощу ему той роковой обмолвки, однако выгнать его сейчас будет подло, а я не хочу совершать подлость только потому, что больна ревностью к несчастной убитой царевне.
Я повернулась и поспешила прочь, однако чем дальше я шла, тем неотвязней мучило меня ощущение чьего-то пристального взгляда, устремленного мне в спину. И еще какой-то стук раздавался
Обернулась да так и ахнула, увидев, что та нищенка в черном плетется следом, постукивая своей клюкой по каменистой дороге.
Ледяная, когтистая лапа ужаса словно бы прошлась по всему моему телу. Дрожь охватила такая, что я с трудом удержалась на ногах. Шатаясь, бросилась прочь, не понимая причины этого ужаса, пытаясь уговорить себя, что смешно так пугаться жалкой сгорбленной старушонки. На миг мне удалось справиться с этим страхом, я оглянулась и увидела, что нищенка лежит на обочине, словно кучка черного пыльного тряпья.
Мне стало стыдно. Может быть, она и впрямь пыталась догнать меня, чтобы выпросить милостыню, но упала без сил? Денег у меня с собой не было, но не могла же я оставить ее валяться при дороге!