Помещение было просторным, с низким потолком; погреб тянулся на всю длину здания. Потолок поддерживался по центру тремя массивными каменными столбами, делившими помещение на отсеки. Свет, проникавший в дверь, которую Адела оставила открытой, дополнялся тем, что лился в зарешеченное оконце, расположенное высоко на противоположной стене.
Глазам понадобилось несколько секунд, чтобы привыкнуть к сумраку, но вскоре Адела смогла разглядеть предметы, которые, как она и ожидала, здесь находились. Все было складировано по порядку, в отличие от хаоса, обычно свойственного таким местам. Здесь были сундуки и мешки; один отсек был занят бочонками с вином и элем; в другом висели мишени для упражнения в стрельбе, распущенные луки, стрелы, с полдюжины рыбацких сетей, собачьи ошейники, сокольничьи рукавицы и клобучки. Лишь дойдя до дальнего левого угла, где пол был усыпан стружкой, она увидела нечто странное в полутьме слабо поблескивала высокая фигура, настолько похожая на человека, что Адела подпрыгнула.
Глазам понадобилось несколько секунд, чтобы привыкнуть к сумраку, но вскоре Адела смогла разглядеть предметы, которые, как она и ожидала, здесь находились. Все было складировано по порядку, в отличие от хаоса, обычно свойственного таким местам. Здесь были сундуки и мешки; один отсек был занят бочонками с вином и элем; в другом висели мишени для упражнения в стрельбе, распущенные луки, стрелы, с полдюжины рыбацких сетей, собачьи ошейники, сокольничьи рукавицы и клобучки. Лишь дойдя до дальнего левого угла, где пол был усыпан стружкой, она увидела нечто странное в полутьме слабо поблескивала высокая фигура, настолько похожая на человека, что Адела подпрыгнула.
Это была деревянная кукла. Блестела она потому, что была одета в длинную кольчугу и металлический шлем. За ней Адела теперь различила вторую куклу, облаченную в кожаную рубаху, которую надевают под кольчугу. На стойке лежало седло с высокими луками; к нему был прислонен длинный шипастый щит; рядом, на раме, огромный, с широким лезвием меч, два копья и булава. Адела чуть задохнулась. Должно быть, это амуниция Хью де Мартелла.
Она не собиралась ничего трогать. Кольчуга и оружие были тщательно смазаны маслом, чтобы их не поразила ржавчина; при слабом свете Аделе было видно, что все пребывает в совершенной готовности. Ни одно звено кольчуги не было смещено. В воздухе стоял смешанный запах масла и кожи, металла и смолистой стружки, который она нашла странно возбуждающим. Инстинктивно она подалась к одетой в доспехи кукле, вдыхая ее запах, почти прикасаясь к ней.
Мой дед пользовался боевым топором.
Голос раздался так неожиданно, буквально в дюйме от уха, что Адела чуть не закричала. Она подпрыгнула и резко повернулась, едва не коснувшись при этом груди Хью де Мартелла.
Тот не шелохнулся, но издал смешок:
Я напугал вас?
Я Она попыталась перевести дух и почувствовала, что сильно покраснела; сердце бешено колотилось. О mon Dieu! Да.
Мои извинения. Я умею ходить бесшумно. Сперва, при этом свете, я принял вас за вора. Он так и не сдвинулся с места.
Она вдруг осознала, что одета только наполовину. Что ей сказать? Мысли разбегались.
Боевой топор? Это были последние слова, которые отпечатались в ее памяти.
Да. В конце концов, мы, нормандцы, все до единого викинги. Дед был человек дюжий, рыжеволосый. Он улыбнулся. Темные волосы достались мне от матери. Она была родом из Бретани.
Вот как Я вижу. Она не видела ничего, кроме его кожаного джеркина. Знала только, что он сделал паузу, прежде чем заговорил.
Ведь вы постоянно что-то исследуете? Сначала в Нью-Форесте, теперь здесь. В вас живет дух авантюризма. Это весьма по-нормандски.
Она подняла к нему лицо. Он улыбался, глядя сверху.
А вы не авантюрист? спросила она. А может, вам и незачем им быть.
Его улыбка исчезла, но он не показался разгневанным лишь задумчивым. Конечно, он понял ее: обустроенные поместья, богатая жена; жалкий и вызывающий намек на утрату духа предков-викингов.
Как видите, у меня много дел, спокойно ответил он, и слова эти прозвучали с хладнокровной властностью, с силой, которую он излучал.
Я поставлена на место, сказала она.
Хотелось бы понять, где ваше место. На его лицо вернулось веселое выражение. В Нормандии? В Англии?
Полагаю, что здесь.
Вы направляетесь в Винчестер. Это хорошее место для поиска партии. Туда прибывает множество людей. Возможно, мы снова встретимся в этой части страны.
Возможно. Вы бываете в Винчестере?
Иногда.
Теперь он на шаг отступил. Она поняла, что его глаза автоматически вобрали ее целиком. Он собрался уйти. Ей захотелось что-то сказать что угодно, только бы задержать его. Но о чем говорить? О том, что он женился на богатой женщине, недостойной его? Что с ней ему было бы лучше? Куда, куда на Божьем свете заведет их связь?
Идемте.
Он предлагал сопроводить ее наружу. Конечно, ей надо пойти и подобающе одеться. Она повиновалась и пошла впереди него на свет, проникавший в дверь. У самого порога он взял ее руку, уверенно поднял и нежно коснулся губами.
Жест вежливости в полутьме. Неожиданный. Она повернулась к нему. Грудь словно перехватило нечто похожее на боль. Всего на секунду у нее прервалось дыхание. Он наклонил голову. Она как лунатик вышла в яркий наружный мир, едва не ослепнув от света. Он повернулся запереть дверь. Она, не оглядываясь, направилась к дому.
Жест вежливости в полутьме. Неожиданный. Она повернулась к нему. Грудь словно перехватило нечто похожее на боль. Всего на секунду у нее прервалось дыхание. Он наклонил голову. Она как лунатик вышла в яркий наружный мир, едва не ослепнув от света. Он повернулся запереть дверь. Она, не оглядываясь, направилась к дому.
День прошел спокойно. Бóльшую часть его Адела провела в обществе леди Мод. При встречах Хью де Мартелл держался учтиво, но несколько холодно и отстраненно.
И утром следующего дня, когда они с Вальтером отбыли в Винчестер, де Мартелл вел себя официально и был неприступен. Но на вершине хребта она оглянулась и увидела его высокую темную фигуру, которая смотрела им вслед, пока они не скрылись из виду.
Осень приходит в Королевский лес милостиво. Долгие летние световые дни захватывают сентябрь; раскидистые дубы по-прежнему зелены; торфянистый гумус вересковых пустошей хранит ласковое приморское тепло; воздух пахнет остро и сладко.
За пределами леса собирают урожай. Жатва завершена, яблоки готовы упасть, туманы в голых полях напоминают сыростью, что надо собрать все до того, как солнце начинает убывать с приближением конца года.
Но в Королевском лесу природа выступает в иной ипостаси. Это пора, когда дубы роняют зеленые желуди, которые сплошь покрывают землю. Люди вроде Прайда выводят свиней кормиться этими желудями и буковыми орешками плодокормом, как его называют. Это древнее право, на которое не посягнул даже нормандский король Вильгельм Завоеватель. Местные лесники напомнили ему: «Олень заболевает, если съедает слишком много зеленых желудей. Но свиньи их любят». Идут дни, и буки начинают желтеть, но с первым появлением этого признака мягкого упадка наблюдается другое, почти противоположное преобразование. Остролист бывает мужского пола и женского, и вот теперь, словно приветствуя приближение зимы, женские особи буквально взрываются алыми ягодами, густые грозди которых блестят на фоне кристально синего сентябрьского неба.
После равноденствия, когда вся природа осознаёт, что ночи становятся чуть дольше дней, происходят дальнейшие перемены. Цветы вереска уже превратились в крошечные белые точки, напоминая в совокупности изморозь, и пустошь меняет летний лиловый цвет на осенний бурый. Как и высыхающие листья папоротника, стебли орляка такие же коричневые, пока на них не падет осеннее солнце, на котором они блестят, словно начищенная бронза. Желуди, лежащие в палой листве, освободились от шапочек и тоже становятся коричневыми. Вечерние туманы приносят промозглую сырость. Холодные рассветы бодрят. Однако в Нью-Форесте все это признаки не конца, а начала. Если солнце уходит, то только с тем, чтобы уступить место еще более древнему божеству. Зима на пороге: это время серебряной луны.
Пора оленьего гона.
Самец горделиво вышел на середину брачной поляны. Был рассвет. Землю чуть подморозило. Вокруг поляны на почве, испещренной следами раздвоенных копыт, ожидали внимания восемь или девять самок. Некоторые двигались, производя звук, напоминающий свист плетки. В воздухе висело напряжение. Пришла и светлая самка. Она ждала смирно.
Рога у самца были великолепны, и он это знал. Тяжелые полированные лопасти вырастали из черепа фута на два с половиной, и на них было страшно смотреть. Они полностью выросли с августа, когда начало отшелушиваться бархатистое покрытие. Он много дней чесал их о мелкие деревца и побеги, оставляя метины на коре. Было приятно чувствовать, как гнутся под их весом молодые деревья; он ощущал свою растущую мощь. У этого трения была двойная цель: не только счистить остатки бархата, но и обработать кость она, кремово-белая при созревании, приобрела оболочку, отполировалась, затвердела и стала блестяще-коричневой.
К сентябрю его начало охватывать беспокойство. Шея раздулась. Кадык увеличился; щекочущее ощущение силы, казалось, заполнило все тело, от крупа до широких плеч. Он принялся ходить важно, с притопом; его тянуло доказать действием свою мощь. Ночами он в одиночку бродил по лесу, наведываясь то туда, то сюда, как рыцарь в поисках приключений. Однако постепенно он начал двигаться в ту часть Нью-Фореста, где годом раньше его увидела светлая самка. Поскольку самцы, когда намерены спариться, инстинктивно уходят от изначального дома, генетический код оленей постоянно перетасовывается. К концу сентября самец был готов выделить свою брачную поляну. Но перед этим надлежало состояться еще одной древней церемонии.
Кто может знать, когда в Королевском лесу впервые появились благородные олени? Они были там с незапамятных времен. Если у самца лани рога росли широкими лопастями, то у благородных оленей большая корона ветвилась острыми отростками. Поголовье благородных оленей никогда не бывало значительным. Лишенных проворства и смышлености ланей, их было легче убить, и лани уже намного превзошли их числом. В то время как лани облюбовали лесные поляны, благородные олени остались верны вереску и, лежа в пустошах, даже при свете дня почти сливались с землей. С приближением осеннего гона казалось естественным, что их, первобытных и нордических, в отличие от изящных французских пришельцев, превзойдут даже крупные самцы лани и добьются превосходства над этими древними существами, которые, весьма возможно, обитали в тиши пустошей с ледникового периода.