Были и другие колонисты, любящие сельское хозяйство, но они стояли на более практической позиции. Такие как Опришко и Федоренко учиться в школе не хотели, никаких особенных претензий вообще не предъявляли к жизни и с добродушной скромностью полагали, что завести свое хозяйство на земле, оборудоваться хорошей хатой, конем и женой, летом работать «от зари до зари», к осени все по-хозяйски собрать и сложить, а зимой спокойно есть вареники и борщи, ватрушки и сало, отгуливая два раза в месяц на собственных и соседских родинах, свадьбах, именинах и заручинах,[126] прекрасное будущее для человека.
Оля Воронова была на особом пути. Она смотрела на наши и соседские поля задумчивым или встревоженным глазом комсомолки, для нее на полях росли не только вареники, но и проблемы.
Наши шестьдесят десятин, над которыми так упорно работал Шере, ни для него, ни для его учеников не заслоняли мечты о большом хозяйстве, с трактором, с «гонами» в километр длиной. Шере умел поговорить с колонистами на эту тему, и у него составилась группа постоянных слушателей. Кроме колонистов в этой группе постоянно присутствовали Спиридон, комсомольский секретарь из Гончаровки, и Павел Павлович.
Наши шестьдесят десятин, над которыми так упорно работал Шере, ни для него, ни для его учеников не заслоняли мечты о большом хозяйстве, с трактором, с «гонами» в километр длиной. Шере умел поговорить с колонистами на эту тему, и у него составилась группа постоянных слушателей. Кроме колонистов в этой группе постоянно присутствовали Спиридон, комсомольский секретарь из Гончаровки, и Павел Павлович.
Павлу Павловичу Николаенко было уже двадцать шесть лет, но он еще не был женат, по деревенской мерке считался старым холостяком. Его отец, старый Николаенко, на наших глазах выбивался в крепкого хозяина-кулака, потихоньку используя бродячих мальчишек-батраков, но в то же время прикидывался убежденным незаможником.
Может быть, поэтому Павел Павлович не любил отцовского очага, а толкался больше в колонии, нанимаясь у Шере для выполнения более тонких работ с пропашными, выступая перед колонистами почти в роли инструктора. Павел Павлович был человек начитанный и умел внимательно и вдумчиво слушать Шере.
И Павел Павлович и Спиридон то и дело поворачивали беседу на крестьянские темы: большое хозяйство они иначе не представляли себе, как хозяйство крестьянское. Карие глаза Оли Вороновой пристально присматривались к этим деятелям будущего крестьянства и сочувственно теплели, когда Павел Павлович негромко говорил:
Я так считаю: сколько кругом работает народу, а без толку. А чтобы с толком работали надо учить. А кто научит? Мужик? Ну его к черту, его учить трудно. Вот Эдуард Николаевич все подсчитали и рассказали. Это верно. Так работать же надо! А этот черт работать так не будет. Ему дай свое
Колонисты же работают? осторожно говорит Спиридон, человек с большим и умным ртом.
Колонисты, улыбается грустно Павел Павлович, это же, понимаешь, совсем не то.
Оля тоже улыбается, складывает руки, как будто собирается раздавить орех, и вдруг задорно перебрасывает взгляд на верхушки тополей. Золотистые косы Ольги сваливаются с плеч, а за косами опускается вниз и внимательный серый глаз Павла Павловича.
Колонисты не собираются хозяйничать на земле и работают, а мужики всю жизнь на земле, и дети у них, и все
Ну, так что? не понимает Спиридон.
Понятно что! удивленно говорит Оля. Мужики должны еще лучше работать в коммуне.
Как же это должны? ласково спрашивает Павел Павлович.
Оля смотрит сердито в глаза Павла Павловича, и он на минуту забывает о ее косах, а видит только этот сердитый, почти не девичий глаз.
Должны! Ты понимаешь, что значит «должны»? Это тебе как дважды два четыре.
Разговор этот слушают Карабанов и Бурун. Для них тема имеет академическое значение, как и всякий разговор о граках, с которыми они порвали навсегда. Но Карабанова увлекает острота положения, и он не может отказаться от интересной гимнастики:
Ольга правильно говорит: должны значит, нужно взять и заставить
Как же ты их заставишь? спрашивает Павел Павлович.
Как попало! загорается Семен. Как людей заставляют? Силой. Давай сейчас мне всех твоих граков, через неделю у меня будут работать, как тепленькие, а через две недели благодарить будут.
Какая ж у тебя сила? Мордобой? Павел Павлович прищуривается.
Семен со смехом укладывается на скамью, а Бурун сдержанно-пронзительно поясняет:
Мордобой это чепуха! Настоящая сила револьвер.
Оля медленно поворачивает к нему лицо и терпеливо поучает:
Как ты не понимаешь: если люди должны что-нибудь сделать, так они и без твоего револьвера сделают. Сами сделают. Им нужно рассказать как следует, растолковать.
Семен, пораженный, подымает со скамьи вытаращенное лицо:
Э-э, Олечко, цэ вы кудысь за той, заблудылысь. Растолковать. ты чуешь, Бурун? Ха? Що ты ему растолкуешь, коли вин хоче куркулем буты?
Кто хочет куркулем? Ольга возмущенно расширяет глаза.
Как кто? Та все. Все до одного. Ось и Спиридон, и Павло Павлович.
Павел Павлович улыбается. Спиридон ошеломлен неожиданным нападением и может только сказать:
Ну, дывысь ты!
От и дывысь! Вин комсомолець тилько потому, що земли нэма. А дай ему зараз двадцать десятин и коровку, и овечку, и коня доброго, так и кончено. Сядэ тоби ж, Олечко, на шию и поидэ.
Бурун хохочет и подтверждает авторитетно:
Поедет. И Павло поедет.
Та пошли вы к черту, сволочи! оскорбляется наконец Спиридон и краснеет, сжимая кулаки.
Семен ходит вокруг садовой скамейки и высоко подымает то одну, то другую ногу, изображая высшую степень восторга. Трудно разобрать, серьезно он говорит или дразнит деревенских людей.
Против скамейки на травке сидит Силантий Семенович Отченаш. Голова у него, «как пивной котел», морда красная, стриженый бесцветный ус, а на голове ни одной волосинки. Такие люди редко у нас теперь попадаются. А раньше много их бродило по Руси философов, понимающих толк и в правде человеческой, и в казенном вине.
Семен это правильно здесь говорит. Мужик он не понимает компании, как говорится. Ему если, здесь это, конь, так и лошонка захочется два коня, это, чтоб было, и больше никаких данных. Видишь, какая история.
Отченаш жестикулирует отставленным от кулака большим корявым пальцем и умно щурит белобрысые глазки.
Так что же, кони человеком правят, что ли? сердито спрашивает Спиридон.
Здесь это, правильно: кони правят, вот какая история. Кони и коровы, смотри ты. А если он выскочит без всяких, так только сторожем на баштан годится. Видишь, какая история.
Силантия все полюбили в коммуне. С большой симпатией относится к нему и Оля Воронова. И сейчас она близко, ласково наклоняется к Силантию, а он, как к солнцу, обращает к ней широкое улыбающееся лицо.
Ну что, красавица?
Ты, Силантий, по-старому смотришь. По-старому. А кругом тебя новое.
Правильно, кричит Карабанов. Все новое: новый Лука Семенович, новый Мусий Карпович, и папаша ихний новый Павло Иванович Николаенко.
Новые будут люди, как говорится, а сволочи здесь старые, и никаких тебе данных.
Силантий Семенович Отченаш пришел к нам неизвестно откуда. Просто пришел из мирового пространства, не связанный никакими условиями и вещами. Принес с собой на плечах холщовую рубаху, на босых ногах дырявые древние штаны и все. А в руках даже и палки не было. Чем-то особенным этот свободный человек понравился колонистам, и они с большим воодушевлением втащили его в мой кабинет.
Антон Семенович, смотрите, какой человек пришел!
Силантий с интересом смотрел на меня и улыбался пацанам, как старый знакомый:
Это что же, как говорится, ваш начальник будет?
И мне он сразу понравился.
Вы по делу к нам?
Силантий расправил что-то на своей физиономии, и она сразу сделалась деловой и внушающей доверие.
Видишь, какая, здесь это, история. Я человек рабочий, а у тебя работа есть, и никаких больше данных.
А что вы умеете делать?
Да как это говорится: если капитала здесь нету, так человек все может делать.
Он вдруг открыто и весело рассмеялся. Рассмеялись и пацаны, глядя на него, рассмеялся и я. И для всех было ясно: были большие основания именно смеяться.
И вы все умеете делать?
Да, почитай, что все видишь, какая история, уже несколько смущенно заявил Силантий.
А что же все-таки?..
Силантий начал загибать пальцы:
И пахать, и скородить,[127] это, и за конями ходить, и за всяким, здесь это, животным, и, как это говорится, по хозяйству: по плотницкому и по кузнецкому, и по печному делу. И маляр, значит, и по сапожному делу могу. Ежели это самое, как говорится, хату построить сумею, и кабана, здесь это, зарезать тоже. Вот только детей крестить не умею, не приходилось.
Он вдруг снова громко рассмеялся, утирая слезы на глазах, так ему было смешно.
Не приходилось? Да ну?
Не звали ни разу, видишь, какая история.
Ребята искренно заливались, и Тоська Соловьев пищал, подымаясь к Силантию на цыпочках:
Почему не звали, почему не звали?
Силантий сделался серьезен и, как хороший учитель, начал разъяснять Тоське:
Здесь это, думаешь, такая, брат, история: как кого крестить, думаю, вот меня позовут. А смотришь, найдется и побогаче меня, и больше никаких данных.
Документы у вас есть? спросил я Силантия.
Был документ, недавно еще был, здесь это, документ. Так видишь, какая история: карманов у меня нету, потерялся, понимаешь. Да зачем тебе документ, когда я сам здесь налицо, видишь это, как живой, перед тобою стою?
Где же вы работали раньше?
Да где? У людей, видишь это, работал. У разных людей. И у хороших, и у сволочей, у разных, видишь, какая история. Прямо говорю, чего ж тут скрывать: у разных людей.
Скажите правду: красть приходилось?
Здесь это, прямо скажу тебе: не приходилось, понимаешь, красть. Что не приходилось, здесь это, так и вправду не приходилось. Такая, видишь, история.
Силантий смущенно глядел на меня. Кажется, он думал, что для меня другой ответ был бы приятнее.
Это ничего. Вам, вероятно, немного нужно?
Почему немного? Каждому человечку много чего нужно, а я, здесь это, тож вроде не хуже других каких сволочей. Здесь это, такая, видишь, история: кому что нужно? Одному, понимаешь ты, хлеб нужен, а другому деньги, а третьему баба. А мне нужны, как говорится, люди. Люблю, здесь это, когда людей кругом много. Ну, а где люди, там и хлеб есть, это пустяк, вот тебе и вся история.