Я пришел в себя и зашептал:
Убирайся к чертовой матери! Силантий, уходи к дьяволу!
Силантий наклонился ко мне:
Да видишь, какая история?..
Я поставил книжку на ребро знак закрыть занавес.
Трудно было доставать артисток. Из девочек кое-как могли играть Левченко и Настя Ночевная, из персонала только Лидочка. Все эти женщины не были рождены для сцены, очень смущались, наотрез отказывались обниматься и целоваться, даже если это до зарезу полагалось по пьесе. Обходиться же без любовных ролей мы никак не могли. В поисках артисток мы перепробовали всех жен, сестер, тетей и других родственниц наших сотрудников и мельничных, упрашивали знакомых в городе и еле-еле сводили концы с концами. Поэтому Оксана и Рахиль на другой же день по приезде в колонию уже играли на репетиции, восхищая нас ярко выраженной способностью целоваться без малейшего смущения, а сами были до обалдения поражены нашим глубоко циничным отношением к заучиванию роли. Оксана протестовала:
Дайте, я хоть раз прочитаю, я ведь никакого понятия не имею, кого я должна играть?
Вы играете молодую красивую женщину, сестру партизана, которая проникает в штаб белой армии, ну и так дальше.
А что дальше?
А дальше увидите. Ведь сегодня только первая репетиция.
А читка была?
Сегодня и читка, не все равно для вас?
Оксана привыкла к нашей системе и поражала публику новизной натуры, игрой и еще чем-то.
Однажды нам удалось сагитировать случайную зрительницу, знакомую каких-то мельничных, приехавшую из города погостить. Она оказалась настоящей жемчужиной: красивая, голос бархатный, глаза, походка все данные для того, чтобы играть развращенную барыню в какой-то революционной пьесе. На репетициях мы таяли от наслаждения и ожидания поразительной премьеры. Спектакль начался с большим подъемом, но в первом же антракте за кулисы пришел муж жемчужины, железнодорожный телеграфист, и сказал жене в присутствии всего ансамбля:
Я не могу позволить тебе играть в этой пьесе. Идем домой.
Жемчужина перепугалась и прошептала:
Как же я пойду? А пьеса?
Мне никакого дела нет до пьесы. Идем! Я не могу позволить, чтобы тебя всякий обнимал и таскал по сцене.
Но как же это можно?
Тебя раз десять поцеловали только за одно действие. Что это такое?
Мы сначала даже опешили. Потом пробовали убедить ревнивца:
Товарищ, так на сцене поцелуй ничего не значит, говорил Карабанов.
Я вижу, значит или не значит, что я, слепой, что ли? Я в первом ряду сидел
Я сказал Лаптю:
Ты человек разбитной, уговори его как-нибудь.
Лапоть приступил честно к делу. Он взял ревнивца за пуговицу, посадил на скамью и зажурчал ласково:
Какой вы чудак, такое полезное, культурное дело! Если ваша жена для такого дела с кем-нибудь и поцелуется, так от этого только польза.
Для кого польза, а для меня отнюдь не польза, настаивал телеграфист.
Так для всех польза.
По-вашему выходит: пускай все целуют мою жену?
Чудак, так это ж лучше, чем если один какой-нибудь пижон найдется!
Какой пижон?
Да бывает А потом смотрите: здесь же перед всеми, и вы видите. Гораздо хуже ведь, если где-нибудь под кустиком, а вы и знать не будете.
Ничего подобного!
Как «ничего подобного»? Ваша жена так умеет хорошо целоваться, что же, вы думаете, с таким талантом она будет пропадать? Пускай лучше на сцене.
Муж с трудом согласился с доводами Лаптя и с зубовным скрежетом разрешил жене окончить спектакль при одном условии, чтобы поцелуи были «ненастоящие». Он ушел обиженный. Жемчужина была расстроена. Мы боялись, что спектакль будет испорчен. В первом ряду сидел муж и всех гипнотизировал, как удав. Второй акт прошел, как панихида, но, к общей радости, на третьем акте мужа в первом ряду не оказалось. Я никак не мог догадаться, куда он делся. Только после спектакля дело выяснилось. Карабанов скромно сказал:
Я ему посоветовал уйти. Он сначала не хотел, но потом послушался.
Как же ты сделал?
Карабанов зажег глаза, устроил чертячую морду и зашипел:
Слухайте! Краще давайте по чести. Сегодня все будет добре, но если вы зараз не пидэтэ, честное колонийське слово, мы вам роги наставимо. У нас таки хлопцы, що не встоить ваша жинка.
Ну и что? радостно заинтересовались актеры.
Ничего. Он только сказал: «Смотрите же, вы дали слово», и перешел в последний ряд.
Репетиции у нас происходили каждый день и по всей пьесе целиком. Спали мы в общем недостаточно. Нужно принять во внимание, что многие наши актеры еще и ходить по сцене не умели, поэтому нужно было заучивать на память целые мизансцены, начиная от отдельного движения рукой или ногой, от отдельного положения головы, взгляда, поворота. На это я и обращал внимание, надеясь, что текст все равно обеспечит суфлер. К субботнему вечеру пьеса считалась готовой.
Нужно все-таки сказать, что мы играли не очень плохо, многие городские люди были довольны нашими спектаклями. Мы старались играть культурно, не пересаливали, не подделывались под вкусы публики, не гонялись за дешевым успехом. Пьесы ставили украинские и русские.
В субботу театр оживал с двух часов дня. Если было много действующих лиц, Буцай начинал гримировать сразу после обеда; помогал ему и Петр Иванович. От двух до восьми часов они могли приготовить к игре до шестидесяти человек, а после этого уже гримировались сами.
По части оформления спектакля колонисты были не люди, а звери. Если полагалось иметь на сцене лампу с голубым абажуром, они обыскивали не только квартиры сотрудников, но и квартиры знакомых в городе, а лампу с голубым абажуром доставали непременно. Если на сцене ужинали, так ужинали по-настоящему, без какого бы то ни было обмана. Этого требовала не только добросовестность шестого «Р» сводного, но и традиция. Ужинать на сцене при помощи подставных блюд наши артисты считали недостойным для колонии. Поэтому иногда нашей кухне доставалось: приготовлялась закуска, жарилось жаркое, пеклись пироги или пирожные. Вместо вина добывалось ситро.
В суфлерской будке я всегда трепетал во время прохождения ужина: актеры в такой момент слишком увлекались игрой и переставали обращать внимание на суфлера, затягивая сцену до того момента, когда уже на столе ничего не оставалось. Обыкновенно мне приходилось ускорять темпы замечаниями такого рода:
Да довольно вам слышите? Кончайте ужин, черт бы вас побрал!
Артисты поглядывали на меня с удивлением, показывали глазами на недоеденного гуся и оканчивали ужин только тогда, когда я доходил до белого каления и шипел:
Карабанов, вон из-за стола! Семен, да говори же, подлец: «Я уезжаю».
Карабанов наскоро глотает непережеванного гуся и говорит:
Я уезжаю.
А за кулисами в перерыве укоряет меня:
Антон Семенович, ну как же вам не стыдно! Колы приходиться того гуся исты, и то не дали
Обыкновенно же артисты старались на сцене не задерживаться, ибо на сцене холодно, как на дворе.
В пьесе «Бунт машин»[131] Карабанову нужно было целый час торчать на сцене голому, имея только узенькую повязку на бедрах. Спектакль проходил в феврале, а, на наше несчастье, морозы стояли до тридцати градусов.
Екатерина Григорьевна требовала снятия спектакля, уверяя нас, что Семен обязательно замерзнет. Дело окончилось благополучно: Семен отморозил только пальцы на ногах, но Екатерина Григорьевна после акта растирала его какой-то горячительной смесью.
Холод все же нам мешал художественно расти. Шла у нас такая пьеса: «Товарищ Семивзводный».[132] На сцене изображается помещичий сад, и полагалась статуя. Шестой «Р» статуи нигде не нашел, хотя обыскал все городские кладбища. Решили обойтись без статуи. Но когда открыли занавес, я с удивлением увидел и статую: вымазанный до отказа мелом, завернутый в простыню, стоял на декорированной табуретке Шелапутин и хитро на меня поглядывал. Я закрыл занавес и прогнал статую со сцены, к большому огорчению шестого «Р».
В особенности добросовестны и изобретательны были шестые «Ш» сводные. Ставили мы «Азефа».[133] Созонов[134] бросает бомбу в Плеве.[135] Бомба должна разорваться. Командир шестого «Ш» Осадчий говорил:
Взрыв мы этот сделаем настоящий.
Так как я играл Плеве, то был больше всех заинтересован в этом вопросе.
Взрыв мы этот сделаем настоящий.
Так как я играл Плеве, то был больше всех заинтересован в этом вопросе.
Как это понимать настоящий?
А такой, что и театр может в гору пойти.
Это уже и лишнее, сказал я осторожно.
Нет, ничего, успокоил меня Осадчий, все хорошо кончится.
Перед сценой взрыва Осадчий показал мне приготовления: за кулисами поставлено несколько пустых бочек, возле каждой бочки стоит колонист с двухстволкой, заряженной приблизительно на мамонта. С другой стороны сцены на полу разложены куски стекла, а над каждым куском колонист с кирпичом. С третьей стороны против выходов на сцену сидят полдесятка ребят, перед ними горят свечи, а в руках у них бутылки с какой-то жидкостью.
Это что за похороны?
А это самое главное: у них керосин. Когда нужно будет, они наберут в рот керосину и дунут керосином на свечки. Очень хорошо получается.
Ну вас к И пожар может быть.
Вы не бойтесь, смотрите только, чтобы керосином глаза не выжгло, а пожар мы потушим.
Он показал мне еще на один ряд колонистов, у ног которых стояли ведра, полные воды.
Окруженный с трех сторон такими приготовлениями, я начал переживать действительно обреченность несчастного министра и серьезно подумывал о том, что поскольку я лично не должен отвечать за все преступления Плеве, то в крайнем случае я имею право удрать через зрительный зал. Я пытался еще раз умерить добросовестность Осадчего:
Но разве керосин можно тушить водой?
Осадчий был неуязвим, он знал это дело со всеми признаками высшей эрудиции:
Керосин, когда его дунуть на свечку, обращается в газ, и его тушить не нужно. Может быть, придется тушить другие предметы
Например, меня?
Вас мы в первую очередь потушим.
Я покорился своей участи: если я не сгорю, то во всяком случае меня обольют холодной водой, и это в двадцатиградусный мороз! Но как же я мог обнаружить свое малодушие перед лицом всего шестого «Ш» сводного, который столько энергии и изобретательности истратил на оформление взрыва!
Когда Созонов бросил бомбу, я еще раз имел возможности войти в шкуру Плеве и не позавидовал ему: охотничьи ружья выстрелили в бочки, и бочки ахнули, раздирая обручи и мои барабанные перепонки, кирпичи обрушились на стекло, и полдесятка ртов со всей силой молодых легких дунули на горящие свечи керосином, и вся сцена моментально обратилась в удушливый огненный вихрь. Я потерял возможность плохо сыграть собственную смерть и почти без памяти свалился на пол под оглушительный гром аплодисментов и крики восторга шестого «Ш» сводного. Сверху на меня сыпался черный жирный керосиновый пепел. Закрылся занавес, меня под руки поднимал Осадчий и заботливо спрашивал: