Вы не ответили. Вас интересует другое, не правда ли? Вы ведь пришли сюда взять у меня интервью для какой-нибудь программы на радио.
Это не важно. Я выброшу кассеты, если захотите! Молодой человек поднялся, заметно волнуясь. Не стану утверждать, что понимаю все, о чем вы рассказываете. Это не так. Но то, что я понял ни с чем не сравнимо.
Он нерешительно приблизился к вампиру. Тот, казалось, был целиком поглощен происходящим внизу, на улице, но потом медленно отвернулся от окна, поглядел на юношу и улыбнулся безмятежно, почти ласково. Юноше вдруг стало не по себе. Он засунул руки в карманы и вернулся к столу. Потом, вопросительно глядя на вампира, сказал:
Может быть, мы продолжим? Пожалуйста
Вампир скрестил руки на груди и прислонился спиной к оконной раме.
Зачем? спросил он. Юноша растерялся.
Просто мне хочется узнать, что случилось потом. Он пожал плечами.
Ну ладно, так и быть, согласился вампир все с той же улыбкой. Он подошел к своему креслу, уселся напротив и немного подвинул к себе диктофон:
Замечательное изобретение Итак, я продолжаю. Вы должны понять все, чего я хотел теперь от Бабетты, это просто общения. Это желание было сильнее всего, кроме, пожалуй, физической жажды жажды крови. Я так хотел, чтобы она поняла меня и откликнулась, что в этот миг особенно глубоко почувствовал свое странное одиночество. Наши прежние встречи были коротки, но ясны, как простое рукопожатие. Взять ее за руку. И отпустить на свободу, только и всего. Протянуть руку помощи в минуту отчаяния. А теперь мы были по разные стороны баррикад. В глазах Бабетты я превратился в чудовище и не знал, как это исправить, хотя сделал бы все что угодно. И тогда я сказал ей, что моя помощь пошла ей на пользу, а никакое деяние дьявола не может послужить добру, даже если он сам того хочет.
«Я знаю!» ответила она, но этим хотела сказать, что теперь доверяет мне не больше, чем дьяволу.
Я попытался приблизиться к ней, но она отступила назад. Протянул руку, чтобы успокоить ее, но она сжалась, вцепившись в перила на крыльце.
«Ладно, сказал я. Внутри у меня закипал ужасный гнев. Зачем же ты дала мне убежище прошлой ночью? Почему сегодня ты пришла одна?»
Я заметил тень лукавства на ее лице: у нее была причина, но она не хотела открывать ее мне. Она уже не могла говорить со мной открыто и свободно. Напрасно я об этом мечтал. Вдруг меня охватила слабость. Давно перевалило за полночь, я слышал, что Лестат прокрался в винный погреб за гробами. Пора было уезжать, и пора было напиться свежей крови.
Но не голод был причиной этой слабости. Хуже. Я вдруг увидел, что эта ночь только звено в цепи тысячи других ночей бесконечной цепи, уходящей в невидимую даль; и путь мой пролегает сквозь вечную ночь, во тьме, под светом холодных и бездушных звезд. Слабость моя росла, а вместе ней и тоска. Я невольно застонал. В огромной, безжизненной черной пустыне я стоял один. Бабетта только призрак. Мне словно открылась страшная правда, которой я раньше избегал, потому что смотрел на мир глазами вампира. Влюбленными глазами я видел цвета и формы; влюбленно слушал пение и тишину, все бесконечное многообразие мира Бабетта шевельнулась, но я не обратил внимания. Потом она вытащила из кармана большую связку ключей и пошла вверх по ступенькам крыльца. Пусть уходит, подумал я. «Посланец дьявола! Изыди, сатана! шепотом повторил я ее слова и повернулся взглянуть на нее. Она словно примерзла к ступенькам, в ее широко открытых глазах застыло подозрительное и недоверчивое выражение. Она сняла со стены фонарь и держала его крепко, словно мешок с золотом. Значит, ты думаешь, что меня послал дьявол?»
Она быстро переложила фонарь в левую руку, а правой сотворила крестное знамение. Я разобрал латинские слова. Она побледнела, дуги бровей поползли вверх: она увидела, что ничего не произошло. «Ты, верно, ждала, что я превращусь в горстку пепла? спросил я, потом медленно приблизился к крыльцу и с тем же чувством отчуждения от всего на свете продолжал: Или что провалюсь прямиком в преисподнюю? К дьяволу, пославшему меня к тебе? я был уже возле лестницы. А что, если скажу тебе, что не знаю о нем ровным счетом ничего, даже не знаю, есть ли он на самом деле или нет?!»
Стоя один в ночи, я словно видел лик дьявола, в нем была эта страшная правда, он объяснение всему, что случилось со мной. Вот о чем я думал тогда, но она не расслышала меня. Она не слушала меня так, как слушаете вы. Я понял, что дальше говорить бесполезно, отвернулся от нее и посмотрел на звезды. Я знал, что у Лестата уже все готово и в темноте он ждет меня с экипажем. Снова посмотрел на Бабетту, и мне почудилось, что не она, а мой брат стоит на крыльце и тихим взволнованным голосом говорит что-то очень важное, но его слова затихают, не долетая до меня, как мышиный писк в огромном пустующем доме. Чиркнула спичка, и вспыхнул свет. «Я не знаю, кто прислал меня дьявол или нет! Не знаю, кто я! закричал я Бабетте, оглушая сам себя. Мне суждено дожить до конца света в неведении!» Передо мной снова загорелся огонь, но уже не погас: Бабетта зажгла фонарь и подняла его вверх. Из-за яркого пламени я не мог разглядеть ее лица. На мгновение я ослеп, а потом почувствовал сильный удар в грудь, потерял равновесие и упал. Фонарь врезался в меня всей своей тяжестью, помноженной на силу броска, и осколки разбитого стекла рассыпались по каменным плиткам. Пламя обожгло мне руки и лицо. Из темноты донесся громкий крик Лестата: «Потуши его, сбей его с себя, идиот! Ты же погибнешь!» Через секунду он уже был рядом, хлопал меня курткой. Я лежал, прислонившись головой к колонне, обессиленный болью, но сильнее всего тем, что Бабетта хотела меня уничтожить, и непониманием, кто же я есть на самом деле.
То, что случилось дальше, заняло считаные секунды. Огонь погас, я поднялся на четвереньки, цепляясь руками за кирпичи. Лестат стоял уже на верхней ступеньке лестницы, и Бабетта была обречена. Я бросился наверх, схватил его за шею и оттащил от девушки. Разъяренный, он повернулся и пнул меня ногой, но я не отпускал его. Мы оба скатились к низу крыльца. Бабетта наблюдала за нами, даже не шелохнувшись. «Черт с ней, поехали!» проворчал Лестат и с трудом поднялся на ноги. Напрягая полуослепшие глаза, я разглядел, что она держится за шею, по которой тонкой струйкой стекает кровь. «Запомни! крикнул я, обращаясь к ней. Я мог бы убить тебя или позволить ему сделать это! Напрасно ты назвала меня дьяволом».
Вы успели остановить Лестата, сказал юноша.
Да, хотя он умел убивать подобно молнии. Но мне удалось спасти только телесную оболочку Бабетты, хотя об этом я узнал гораздо позже.
Через полтора часа, чуть не загнав лошадей, мы с Лестатом были в Новом Орлеане. Мы остановились в маленьком переулке, не доезжая квартала до новой испанской гостиницы. Подозвав какого-то старика, Лестат взял его под локоть и сунул в руку пятьдесят долларов. «Закажи для нас номер и шампанское, приказал Лестат. Скажи, что тебя попросили два джентльмена и уплатили вперед. Вернешься получишь еще столько же. Не вздумай удрать, я слежу за тобой». В этом не было никакой нужды: сам вид его горящих глаз загипнотизировал старика. Я не сомневался, что Лестат прикончит бедолагу, как только тот возвратится к нам с ключами от номера. Так и случилось. Я сидел в экипаже и устало смотрел, как тело человека ослабевает в руках Лестата. Наконец оно рухнуло на землю перед входом в гостиницу, точно мешок, набитый камнями. «Спокойной ночи, сиятельный принц, ухмыльнулся Лестат. Вот ваши деньги». Он засунул в карман старику банкноты. Собственная шутка пришлась ему по вкусу.
Мы проскользнули в дверь, ведущую во внутренний двор гостиницы, и поднялись по лестнице в роскошный номер. Шампанское уже охлаждалось в ведерке со льдом, рядом на серебряном подносе стояли два бокала. Лестат наполнил бокал вином и долго смотрел на бледно-золотистую жидкость. Я лежал на кушетке и смотрел на него безразлично. Я думал, что должен покинуть его или умереть.
«Умереть это так чудесно, думал я. Да, умереть. Я и раньше хотел смерти. И теперь хочу». Мысль о смерти наполнила мою душу такой чудной ясностью и таким покоем Мертвым покоем.
«Ты плохо выглядишь! вдруг сказал Лестат. Почти рассвело». Он подошел к окну и отдернул занавески. Я увидел море крыш, над ними темно-голубое небо и величественное созвездие Ориона. «Пора на охоту, не мешкай», сказал Лестат, поднимая оконную раму. Он перешагнул через подоконник, и его подошвы тихо застучали по крыше соседнего дома. Он собирался найти гробы, по крайней мере один. Нестерпимая жажда мучила меня, подобно лихорадке. Я не выдержал и отправился следом за ним. Я все еще хотел умереть, мысль о смерти ни на минуту не покидала мой разум. Но тело просило свежей крови. Я уже говорил, что еще не убивал людей. Поэтому я побрел по крышам в поисках крыс.
Но почему? Ведь вы говорили, что только начинать нельзя было с людей. Вы хотите сказать, что для вас это не был вопрос морали? Вы просто так чувствовали?
Если бы вы спросили меня тогда, ответил бы утвердительно: да, я так чувствовал. Я хотел познавать смерть постепенно, шаг за шагом. Убийство животных дарило мне новые переживания, наслаждения. Я только начал входить во вкус. И решил, что пока не буду трогать людей. Хотел прийти к этому, вооруженный опытом и знаниями. Так я чувствовал тогда. Но по большому счету это был вопрос морали, нравственный выбор. Потому что на самом деле чувство, или, если хотите, эстетика, и мораль это одно и то же.
Я не понимаю, сказал молодой человек. Я всегда думал, что эстетическое чувство запросто может противоречить морали. Вспомните Нерона он смотрел, как пылает Рим, и наигрывал на арфе. Или такой распространенный случай: художник ради искусства бросает жену и детей.
И оба они совершают нравственный выбор. С их точки зрения с точки зрения творца, они действуют во имя высшей цели. Не эстетические принципы художника вступают в противоречие с общественной моралью, а нравственные. Непонимание этого часто приводит к трагедии, даже если поводом был пустяк. Художник украл краски из магазина. Он уверен, что совершил аморальный поступок и навсегда погубил свою бессмертную душу. Как будто нравственность души это хрустальный шар, который можно разбить легким прикосновением. Он впадает в отчаяние и окончательно опускается. Но тогда я ничего об этом не знал. Думал, что убиваю животных, потому что мне так нравится. Старался избегать главного нравственного вопроса: почему на мне лежит эта печать проклятия? Лестат никогда не говорил со мной о дьяволе или о преисподней, но, следуя за ним, я понимал, что проклят. Наверное, то же чувствовал Иуда, просовывая голову в петлю. Вы понимаете меня?
Юноша хотел ответить, но промолчал. И вдруг румянец вспыхнул на его щеках.
Неужели это правда? прошептал он. Неужели он существует?