Пиковая дама (сборник) - Пушкин Александр Сергеевич

Александр Сергеевич Пушкин

Пиковая дама

© ООО «Издательство АСТ», 2017

Повести

Пиковая дама

I

Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Долгая зимняя ночь прошла незаметно; сели ужинать в пятом часу утра. Те, которые остались в выигрыше, ели с большим аппетитом; прочие, в рассеянности, сидели перед пустыми своими приборами. Но шампанское явилось, разговор оживился, и все приняли в нем участие.

 Что ты сделал, Сурин?  спросил хозяин.

 Проиграл, по обыкновению. Надобно признаться, что я несчастлив: играю мирандолем, никогда не горячусь, ничем меня с толку не собьешь, а всё проигрываюсь!

 И ты ни разу не соблазнился? ни разу не поставил на руте?.. Твердость твоя для меня удивительна.

 А каков Германн!  сказал один из гостей, указывая на молодого инженера,  отроду не брал он карты в руки, отроду не загнул ни одного пароли, а до пяти часов сидит с нами и смотрит на нашу игру!

 Игра занимает меня сильно,  сказал Германн,  но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее.

 Германн немец: он расчетлив, вот и всё!  заметил Томский.  А если кто для меня непонятен, так это моя бабушка, графиня Анна Федотовна.

 Как? что?  закричали гости.

 Не могу постигнуть,  продолжал Томский,  каким образом бабушка моя не понтирует!

 Да что ж тут удивительного,  сказал Нарумов,  что осьмидесятилетняя старуха не понтирует?

 Так вы ничего про нее не знаете?

 Нет! право, ничего!

 О, так послушайте:

Надобно знать, что бабушка моя, лет шестьдесят тому назад, ездила в Париж и была там в большой моде. Народ бегал за нею, чтоб увидеть la Vénus moscovite[1]; Ришелье за нею волочился, и бабушка уверяет, что он чуть было не застрелился от ее жестокости.

В то время дамы играли в фараон. Однажды при дворе она проиграла на слово герцогу Орлеанскому что-то очень много. Приехав домой, бабушка, отлепливая мушки с лица и отвязывая фижмы, объявила дедушке о своем проигрыше и приказала заплатить.

Покойный дедушка, сколько я помню, был род бабушкина дворецкого. Он ее боялся, как огня; однако, услышав о таком ужасном проигрыше, он вышел из себя, принес счеты, доказал ей, что в полгода они издержали полмиллиона, что под Парижем нет у них ни подмосковной, ни саратовской деревни, и начисто отказался от платежа. Бабушка дала ему пощечину и легла спать одна, в знак своей немилости.

На другой день она велела позвать мужа, надеясь, что домашнее наказание над ним подействовало, но нашла его непоколебимым. В первый раз в жизни она дошла с ним до рассуждений и объяснений; думала усовестить его, снисходительно доказывая, что долг долгу розь и что есть разница между принцем и каретником.  Куда! дедушка бунтовал. Нет, да и только! Бабушка не знала, что делать.

С нею был коротко знаком человек очень замечательный. Вы слышали о графе Сен-Жермене, о котором рассказывают так много чудесного. Вы знаете, что он выдавал себя за Вечного Жида, за изобретателя жизненного эликсира и философского камня и прочая. Над ним смеялись, как над шарлатаном, а Казанова в своих Записках говорит, что он был шпион; впрочем, Сен-Жермен, несмотря на свою таинственность, имел очень почтенную наружность и был в обществе человек очень любезный. Бабушка до сих пор любит его без памяти и сердится, если говорят об нем с неуважением. Бабушка знала, что Сен-Жермен мог располагать большими деньгами. Она решилась к нему прибегнуть. Написала ему записку и просила немедленно к ней приехать.

Старый чудак явился тотчас и застал в ужасном горе. Она описала ему самыми черными красками варварство мужа и сказала наконец, что всю свою надежду полагает на его дружбу и любезность.

Сен-Жермен задумался.

«Я могу вам услужить этой суммою,  сказал он,  но знаю, что вы не будете спокойны, пока со мною не расплатитесь, а я бы не желал вводить вас в новые хлопоты. Есть другое средство: вы можете отыграться».  «Но, любезный граф,  отвечала бабушка,  я говорю вам, что у нас денег вовсе нет».  «Деньги тут не нужны,  возразил Сен-Жермен:  извольте меня выслушать». Тут он открыл ей тайну, за которую всякий из нас дорого бы дал

Молодые игроки удвоили внимание. Томский закурил трубку, затянулся и продолжал.

В тот же самый вечер бабушка явилась в Версале, au jeu de la Reine[2]. Герцог Орлеанский метал; бабушка слегка извинилась, что не привезла своего долга, в оправдание сплела маленькую историю и стала против него понтировать. Она выбрала три карты, поставила их одну за другою: все три выиграли ей соника, и бабушка отыгралась совершенно.

 Случай!  сказал один из гостей.

 Сказка!  заметил Германн.

 Может статься, порошковые карты?  подхватил третий.

 Не думаю,  отвечал важно Томский.

 Как!  сказал Нарумов,  у тебя есть бабушка, которая угадывает три карты сряду, а ты до сих пор не перенял у ней ее кабалистики?

 Да, чёрта с два!  отвечал Томский,  у ней было четверо сыновей, в том числе и мой отец: все четыре отчаянные игроки, и ни одному не открыла она своей тайны; хоть это было бы не худо для них и даже для меня. Но вот что мне рассказывал дядя, граф Иван Ильич, и в чем он меня уверял честью. Покойный Чаплицкий, тот самый, который умер в нищете, промотав миллионы, однажды в молодости своей проиграл помнится Зоричу около трехсот тысяч. Он был в отчаянии. Бабушка, которая всегда была строга к шалостям молодых людей, как-то сжалилась над Чаплицким. Она дала ему три карты, с тем, чтоб он поставил их одну за другою, и взяла с него честное слово впредь уже никогда не играть. Чаплицкий явился к своему победителю: они сели играть. Чаплицкий поставил на первую карту пятьдесят тысяч и выиграл соника; загнул пароли, пароли-пе,  отыгрался и остался еще в выигрыше

Однако пора спать: уже без четверти шесть.

В самом деле, уже рассветало: молодые люди допили свои рюмки и разъехались.

II

Старая графиня *** сидела в своей уборной перед зеркалом. Три девушки окружали ее. Одна держала банку румян, другая коробку со шпильками, третья высокий чепец с лентами огненного цвета. Графиня не имела ни малейшего притязания на красоту, давно увядшую, но сохраняла все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов и одевалась так же долго, так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад. У окошка сидела за пяльцами барышня, ее воспитанница.

 Здравствуйте, grandmaman[4],  сказал, вошедши, молодой офицер.  Bonjour, mademoiselle Lise[5]. Grandmaman, я к вам с просьбою.

 Что такое, Paul[6]?

 Позвольте вам представить одного из моих приятелей и привезти его к вам в пятницу на бал.

 Привези мне его прямо на бал, и тут мне его и представишь. Был ты вчерась у ***?

 Как же! очень было весело; танцевали до пяти часов. Как хороша была Елецкая!

 И, мой милый! Что в ней хорошего? Такова ли была ее бабушка, княгиня Дарья Петровна?.. Кстати: я чай, она уж очень постарела, княгиня Дарья Петровна?

 Как, постарела?  отвечал рассеянно Томский,  она лет семь как умерла.

Барышня подняла голову и сделала знак молодому человеку. Он вспомнил, что от старой графини таили смерть ее ровесниц, и закусил себе губу. Но графиня услышала весть, для нее новую, с большим равнодушием.

 Умерла!  сказала она,  а я и не знала! Мы вместе были пожалованы во фрейлины, и когда мы представились, то государыня

И графиня в сотый раз рассказала внуку свой анекдот.

 Ну, Paul,  сказала она потом,  теперь помоги мне встать. Лизанька, где моя табакерка?

И графиня со своими девушками пошла за ширмами оканчивать свой туалет. Томский остался с барышнею.

 Кого это вы хотите представить?  тихо спросила Лизавета Ивановна.

 Нарумова. Вы его знаете?

 Нет! Он военный или статский?

 Военный.

 Инженер?

 Нет! кавалерист. А почему вы думали, что он инженер?

Барышня засмеялась и не отвечала ни слова.

 Paul!  закричала графиня из-за ширмов,  пришли мне какой-нибудь новый роман, только пожалуйста, не из нынешних.

 Как это, grandmaman?

 То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!

 Таких романов нынче нет. Не хотите ли разве русских?

 А разве есть русские романы?.. Пришли, батюшка, пожалуйста, пришли!

 Простите, grandmaman: я спешу Простите, Лизавета Ивановна! Почему же вы думали, что Нарумов инженер?

 А разве есть русские романы?.. Пришли, батюшка, пожалуйста, пришли!

 Простите, grandmaman: я спешу Простите, Лизавета Ивановна! Почему же вы думали, что Нарумов инженер?

И Томский вышел из уборной.

Лизавета Ивановна осталась одна: она оставила работу и стала глядеть в окно. Вскоре на одной стороне улицы из-за угольного дома показался молодой офицер. Румянец покрыл ее щеки: она принялась опять за работу и наклонила голову над самой канвою. В это время вошла графиня, совсем одетая.

 Прикажи, Лизанька,  сказала она,  карету закладывать, и поедем прогуляться.

Лизанька встала из-за пяльцев и стала убирать свою работу.

 Что ты, мать моя! глуха, что ли!  закричала графиня.  Вели скорей закладывать карету.

 Сейчас!  отвечала тихо барышня и побежала в переднюю.

Слуга вошел и подал графине книги от князя Павла Александровича.

 Хорошо! Благодарить,  сказала графиня.  Лизанька, Лизанька! да куда ж ты бежишь?

 Одеваться.

 Успеешь, матушка. Сиди здесь. Раскрой-ка первый том; читай вслух

Барышня взяла книгу и прочла несколько строк.

 Громче!  сказала графиня.  Что с тобою, мать моя? с голосу спала, что ли?.. Погоди: подвинь мне скамеечку, ближе ну!

Лизавета Ивановна прочла еще две страницы. Графиня зевнула.

 Брось эту книгу,  сказала она,  что за вздор! Отошли это князю Павлу и вели благодарить Да что ж карета?

 Карета готова,  сказала Лизавета Ивановна, взглянув на улицу.

 Что ж ты не одета?  сказала графиня,  всегда надобно тебя ждать! Это, матушка, несносно.

Лиза побежала в свою комнату. Не прошло двух минут, графиня начала звонить изо всей мочи. Три девушки вбежали в одну дверь, а камердинер в другую.

 Что это вас не докличешься?  сказала им графиня.  Сказать Лизавете Ивановне, что я ее жду.

Лизавета Ивановна вошла в капоте и в шляпке.

 Наконец, мать моя!  сказала графиня.  Что за наряды! Зачем это?.. кого прельщать?.. А какова погода?  кажется, ветер.

 Никак нет-с, ваше сиятельство! очень тихо-с!  отвечал камердинер.

 Вы всегда говорите наобум! Отворите форточку. Так и есть: ветер! и прехолодный! Отложить карету! Лизанька, мы не поедем: нечего было наряжаться.

«И вот моя жизнь!»  подумала Лизавета Ивановна.

В самом деле, Лизавета Ивановна была пренесчастное создание. Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому и знать горечь зависимости, как не бедной воспитаннице знатной старухи? Графиня ***, конечно, не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему. Она участвовала во всех суетностях большого света, таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы; к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду, и потом уже никто ею не занимался. У себя принимала она весь город, наблюдая строгий этикет и не узнавая никого в лицо. Многочисленная челядь ее, разжирев и поседев в ее передней и девичьей, делала что хотела, наперерыв обкрадывая умирающую старуху. Лизавета Ивановна была домашней мученицею. Она разливала чай и получала выговоры за лишний расход сахара; она вслух читала романы и виновата была во всех ошибках автора; она сопровождала графиню в ее прогулках и отвечала за погоду и за мостовую. Ей было назначено жалованье, которое никогда не доплачивали; а между тем требовали от нее, чтоб она одета была, как и все, то есть как очень немногие. В свете играла она самую жалкую роль. Все ее знали, и никто не замечал; на балах она танцевала только тогда, как недоставало vis-à-vis[7], и дамы брали ее под руку всякий раз, как им нужно было идти в уборную поправить что-нибудь в своем наряде. Она была самолюбива, живо чувствовала свое положение и глядела кругом себя,  с нетерпением ожидая избавителя; но молодые люди, расчетливые в ветреном своем тщеславии, не удостаивали ее внимания, хотя Лизавета Ивановна была сто раз милее наглых и холодных невест, около которых они увивались. Сколько раз, оставя тихонько скучную и пышную гостиную, она уходила плакать в бедной своей комнате, где стояли ширмы, оклеенные обоями, комод, зеркальце и крашеная кровать и где сальная свеча темно горела в медном шандале!