Когда-нибудь в гавань войдет мой корабль
В это я верил.
Когда я слышал, как отец говорит это, на глаза мне наворачивались слезы. Я видел такие корабли на озере Мичиган летним утром. Они проплывали мимо после регаты, полные веселых людей, которые горстями бросали в воздух конфетти и трубили в трубы, а мне представлялось бесконечное множество раз в бесконечное множество ночей я отчетливо видел на стене перед собой дивную картину: мы тоже стоим на причале мама, папа, Скип и я! и корабль, огромный, белоснежный, вплывает в гавань, а на верхней палубе стоят миллионеры и подбрасывают вверх не конфетти, а долларовые банкноты и золотые монеты, и все это шумным дождем падает вниз, и мы пляшем от радости, и стараемся изловчиться и поймать как можно больше, и ойкаем, когда тяжелой монетой попадает по голове, и смеемся, когда нас щекочут похожие на хлопья снега банкноты
Мать что-то спрашивала насчет того корабля, а отец отвечал ей, и в ночной тиши мы со Скипом погружались в одни и те же мечты как мы стоим на причале, а корабль
Но сегодня ночью я вдруг спросил в давно уже наступившей тишине:
Пап, а что оно означает?
Что именно? откликнулся отец из темноты, где он лежал рядом с матерью.
То, что написано на яйце. Неужели тот корабль скоро придет?
Отец долго молчал. Потом твердо ответил:
Я думаю, да. Надпись означает именно это. А теперь спи, Дуг.
Хорошо, сэр.
Я вытер слезы и отвернулся к стене.
Из Амарильо мы выехали в шесть утра, чтобы успеть хоть немного проехать по холодку, и в течение первого часа все тупо молчали, еще не проснувшись как следует. И весь следующий час мы тоже молчали думали о том, что произошло вчера. Наконец на отца подействовал выпитый кофе, и он обронил вслух:
Десять тысяч.
Мы ждали, что он скажет еще, но отец молча качал головой.
Десять тысяч бессловесных тварей! воскликнул он наконец. Но лишь одна, невесть откуда взявшаяся, вдруг решает передать нам
Ну что ты, отец, в самом деле! с упреком сказала мама.
Словно хотела спросить: «Ты ведь не веришь этому, правда?»
Да уж, папа! Мой брат говорил с той же чуть заметной насмешкой.
Тут есть над чем подумать. Отец не обращал на них внимания. Он не сводил глаз с дороги, ведя машину легко и свободно, не стискивая руль, а уверенно направляя наше «утлое суденышко» через пустыню. Стоило миновать один холм, как сразу же за ним возникал следующий, а там и еще один, и дальше а что дальше?
Мать заглянула отцу в глаза, но у нее не хватило духу окликнуть его тем же насмешливым тоном еще раз. Она отвернулась к окошку, посмотрела на дорогу и промолвила так тихо, что нам почти не было слышно:
Как там было написано? Повтори-ка!
Отец плавно миновал поворот в сторону Уайт-Сэндз, откашлялся, на ходу протер ладошкой ветровое стекло перед собой, точно расчищая кусочек неба, и сказал, как бы вспоминая:
Мир вам. Благоденствие ваше грядет.
Мы проехали еще с милю, прежде чем я решился спросить:
А сколько ну, сколько может стоить такое яйцо, пап?
Людям его оценить невозможно, ответил он, не оглядываясь и продолжая вести машину к далекому горизонту. Знаешь, сынок, этого просто нельзя делать! Нельзя вешать ценник на яйцо, посредством которого с нами говорят Небеса! Мотелем куриных откровений вот как мы теперь всегда будем называть этот мотель.
И мы помчались дальше со скоростью сорок миль в час сквозь жару и пыль послезавтрашнего дня.
Мы со Скипом сидели смирно и даже потихоньку, незаметно не пихали друг друга, пока где-то в полдень не пришлось вылезти, чтобы «полить цветочки» на обочине дороги.
По ветру от Геттисберга
Вечером, в половине девятого, из театра до него донесся резкий звук.
«Мотор стреляет, подумал он. Нет. Пистолет».
Мгновением позже он услышал взволнованный хор голосов, и сразу настала тишина, словно обвал преградил путь могучей волне. Хлопнула дверь. Раздался топот.
В кабинет ворвался бледный, как смерть, билетер, дико озираясь, будто не видя ничего вокруг, силился что-то произнести:
Линкольн Линкольна
Бэйес глянул на него поверх бумаг.
Что там с Линкольном?
Он в него стреляли.
Отличная шутка. А теперь
Стреляли. Вы что, не поняли? Застрелили. На самом деле. Убили во второй раз!
Билетер вышел, держась за стену, его шатало.
Бэйес непроизвольно встал.
О, боже мой
Он промчался мимо билетера, который бросился за ним по пятам.
Нет, нет, повторял Бэйес. Это же невозможно. Не может быть. Нет. Не может быть
Его убили, выдохнул билетер.
Едва они, пробежав по коридору, миновали поворот, навстречу из дверей театра высыпала толпа зрителей, кричащих, визжащих, стоявших в смятении, и были различимы голоса:
Где он? Где убийца? Вон тот? Этот? Держите! Не дайте уйти! Стой!
Пара охранников, спотыкаясь, расталкивая и оттаскивая людей, пыталась оттеснить их от человека, тщетно уклонявшегося от ударов, сыпавшихся на него отовсюду. Люди рвались к нему, толкали, щипали, лупили его свертками, дамскими зонтиками, что разлетались на куски, как воздушный змей в урагане. Женщины потерянно кружились в поисках своих спутников, плача и причитая. Мужчины с ревом отпихивали их подальше от центра бури, где охранники отбивали у толпы человека, растопыренными пальцами закрывшего окровавленное лицо.
Господи боже. Бэйес замер, постепенно понимая, что все это не сон. Он уставился на побоище. Затем бросился вперед: Сюда! Назад давай! А ну, с дороги! Сюда, за мной!
В толпе образовалась брешь, в которую они проскочили, заперев дверь.
В дверь колотили, изрыгая все проклятия, которые только мог придумать человек.
Театр содрогался от завываний, криков и угроз.
Бэйес долго глядел на ходившие ходуном двери, затем перевел взгляд на охранников и сжавшегося человека.
Внезапно он отпрянул, словно его ослепил проблеск истины в прогале между креслами.
Он наступил на нечто, затаившееся на ковре у прохода, серое, как мерзкая крыса, кусающая свой хвост. Склонившись, он нашарил все еще теплую рукоять пистолета, не веря своим глазам, поднял его и опустил в карман. Прошло с полминуты, прежде чем он смог поднять глаза и взглянуть на фигуру посреди сцены.
Авраам Линкольн сидел в резном кресле, и голова его склонилась под неестественным углом. Глаза померкли. Его большие руки покоились на ручках кресла, словно он вот-вот был готов подняться и прекратить все это безумие.
Тяжко, будто преодолевая бурный поток, Бэйес поднялся по ступеням на сцену.
Свет, черт возьми! Дайте же света!
Невидимый киномеханик вдруг вспомнил, что существуют рубильники. Во мраке зала воцарился свет.
Бэйес остановился на помосте, обогнув кресло.
Да, вот оно. Входное отверстие пули у основания черепа, позади левого уха.
Такова участь тиранов, произнес кто-то.
Невидимый киномеханик вдруг вспомнил, что существуют рубильники. Во мраке зала воцарился свет.
Бэйес остановился на помосте, обогнув кресло.
Да, вот оно. Входное отверстие пули у основания черепа, позади левого уха.
Такова участь тиранов, произнес кто-то.
Бэйес вскинулся.
Убийца, расположившийся на последнем ряду, опустил лицо, обращаясь к самому себе:
Так
Он осекся. Над его головой что-то мелькнуло. Кулак охранника взметнулся вверх, как будто против его воли. Он был уже готов обрушиться на голову убийцы, заткнув ему рот, но
Нет! крикнул Бэйес.
Кулак замер на полпути, затем охранник нехотя отвел руку, подавив отчаянный гнев.
«Не могу поверить, думал Бэйес, это невозможно. И этот человек, и охрана, и это» он снова взглянул на аккуратное отверстие в черепе президента.
Оттуда медленно сочилось машинное масло.
Изо рта мистера Линкольна по подбородку лениво текла такая же струйка, капала на галстук с рубашкой.
Бэйес встал на колени возле тела, приложил ухо к груди президента.
Там, внутри, чуть слышно гудели колеса, шестеренки и платы, нетронутые, но работавшие без всякого согласия.
Этот нестройный хор звуков заставил его вскочить.
Фиппс?!
Охранник растерянно моргал.
Бэйес щелкнул пальцами.
Фиппс же сюда сегодня приедет? Господи, нельзя, чтобы он это увидел! Отвлеките его! Позвоните, скажите, что на станции в Глендейле авария! Живо!
Один из охранников спешно покинул зал.
Проводив его взглядом, Бэйес думал: «Боже, пожалуйста, лишь бы Фиппс не приехал»
Странно, но в этот миг он даже не помышлял, что станется с ним самим, думая о жизнях других.
Вспомнил, как пять лет назад Фиппс, разложив на столе схемы, чертежи и акварели, впервые раскрыл свои великие планы Как все, кто там был, посмотрев на стол, потом на Фиппса, разом выдохнули:
Линкольн?
Да! Фиппс смеялся, словно отец, вернувшийся из церкви, где откровение явило ему чудесного сына.
Линкольн. Такова была его задумка. Линкольн, рожденный заново.
Что же Фиппс? Ему суждено было вскормить и воспитать свое дитя, великолепного, гигантского робота.
Как здорово было бы сейчас оказаться в полях под Геттисбергом, слушать, видеть и постигать, заостряя клинки своих душ, жить полной жизнью?
Бэйес обошел согбенную фигуру в кресле, вспоминая прошедшие дни и годы.
Тот вечер, и Фиппс с коктейлем в руке, и в бокале его отражается свет ушедшего и грядущего:
Я всегда мечтал снять фильм о том, что случилось в Геттисберге: как собирается великое множество людей, а на самом краешке толпы, изможденной солнцем, стоят фермер с сынишкой и не могут расслышать, как ни пытаются, уносимые ветром слова стройного человека в цилиндре там, на трибуне. Заглянув в цилиндр, как в собственную душу, собирая воедино мысли, как неотправленные письма, он начинает говорить.
И фермер, чтобы уберечь сына в давке, сажает его на плечи. И хрупкий мальчонка становится его глазами и ушами, ведь фермер лишь догадывается о том, что говорит президент этому людскому морю, затопившему Геттисберг. Голос президента, высокий и чистый, то слышится ясно, то уносится ветром. Слишком много ораторов выступало перед ним, все в толпе взмокли, устали от толкотни, еле держась на ногах. И фермер шепчет сыну там, наверху:
Что там? О чем он говорит?
И его сын, склонив голову, прислушивается к словам, что доносит ветер, и отвечает:
Восемьдесят семь лет назад
Ну?
наши отцы пришли сюда
Так, так?!
на этот континент
Куда?
На континент! Новая нация, зачатая в свободе, с верой в то, что все люди
Так все и было: ветер, несущий обрывки слов, речь человека вдали, и фермер, неустанно державший на плечах своего сына, и мальчуган, ловивший каждое слово и шепотом пересказывавший его отцу, и отец, улавливавший лишь отдельные фразы, но понимавший смысл всего, что было сказано