А соль есть? еле справившись с зевотой, спросила Юки.
Я тебе дам соль! Спи давай, не доберется она до тебя, по такой-то лестнице
«Точно, успела подумать Юки, зарываясь головой в подушку, знает что-то, только говорить не хочет»
Шел сильный дождь, и утоптанная дорожка превратилась в хлюпающее грязевое тесто. При каждом шаге приходилось вытягивать из него большие, не по размеру, галоши, и они ударяли по пятке. Промокший, разбухший от влаги сад казался неузнаваемым, и дело было не только в дожде. У калитки, где росли кусты крыжовника, теперь почему-то была старая яблоня, а там, где мама посадила свои любимые лилии, вздрагивала под тяжелыми каплями картофельная ботва.
Она обернулась и посмотрела на дом добротный, темно-зеленый, с резными наличниками и тюлевой пеной на окнах. Так вот, значит, каким он был раньше. А внутри, наверное, и обои в цветочек, и кладовка, и желтый эмалированный таз, об который все спотыкаются.
Но надо было идти дальше, к забору. Там самое лучшее место лиловые ирисы, пестрые астры осенью, там никто не побеспокоит
В руках у нее был продолговатый кружевной сверток, а под мышкой тяжелая, волочащаяся по грязи лопата. От одной только мысли о том, чтобы приподнять кружево, посмотреть, что под ним, становилось страшно и больно. Надо просто закопать, поглубже, чтобы никто не добрался, не разбудил. Хорошо, что земля сейчас мягкая.
В руках у нее был продолговатый кружевной сверток, а под мышкой тяжелая, волочащаяся по грязи лопата. От одной только мысли о том, чтобы приподнять кружево, посмотреть, что под ним, становилось страшно и больно. Надо просто закопать, поглубже, чтобы никто не добрался, не разбудил. Хорошо, что земля сейчас мягкая.
Копала она долго, с трудом выворачивая тяжелые мокрые комья. Уже стемнело, и лежащий в уютной постельке из лопуха сверток пронзительно белел в полумраке. Она взяла сверток и осторожно опустила туда, в грязную жижу.
И мозг вдруг пронзила чужая, лихорадочная мысль не убивала, не убивала, нет-нет-нет, она бы ни за что, просто уснула слишком крепко И мысль была чужая, и тело то самое плотное, грудастое, знакомое уже тело незнакомой женщины в мокром насквозь халате.
Она стерла соленую воду с лица, случайно зацепив мизинцем сережку. И вспомнила сразу так ярко, что захотелось закрыть глаза и умереть на месте: как же маленькой эти сережки нравились, все тянула пальчики к прозрачным алым камням, хватала, игралась. Замок никак не поддавался, и она почти вырвала сережку из уха, кровь капнула на шею. Поцеловала нагревшийся от тела металл и бросила на сверток:
Забирай игрушечку, на память
На память, повторила, распахнув глаза, толком еще не проснувшаяся Юки. На память!
Она кричала так громко, что на второй этаж тут же взлетела разбуженная Катя. Юки, всхлипывая, протянула ей кулон, который сделала из найденной сережки. Ведь он все время, все это время висел у нее на шее, она просто забыла о нем. Висел вместе с любимыми бусами из «кошачьего глаза» и образком, который подарила мама. Украшения, которые ей особенно нравились, Юки носила не снимая, и этот дополнительный шнурок даже не чувствовался, как будто его и не было. Катя молча разглядывала сережку, а Юки все причитала: какая же она дура, как же она не подумала, ведь столько ужастиков пересмотрела
Где нашла, помнишь? спросила Катя.
Приме-ерно
Катя задумчиво кивнула.
Они копали до самого вечера. Юки очень боялась, что рано или поздно лопата наткнется на тонкие побуревшие косточки, и вздрагивала от каждого подозрительного стука. Но это, к счастью, оказывались то камни, то корни. Юки успела во всех подробностях пересказать Кате свой сон, и та все время спрашивала, какой именно глубины была яма. Наконец, стерев ладони до пузырей, они решили, что глубина подходящая.
Катя взяла сережку, бросила на дно ямы и очень серьезно сказала:
Забирай свою игрушку и память свою забирай.
Юки покосилась на нее с удивлением. А Катя вручила ей лопату и велела закапывать.
А потом, утрамбовав землю и накидав сверху досок, Катя и Юки отправились в кошачье царство, к Тамаре Яковлевне. После чуть не удушившей Вьюрки ссоры пенсионерки-старожилы сосуществовали мирно и благостно, но на участке Зинаиды Ивановны по-прежнему буйствовала зелень, а покой Тамары Яковлевны оберегали полосатые легионы. Для них Катя приготовила связку мелкой плотвы уже были случаи, когда кошки просто не пускали не понравившегося им гостя за калитку, окружив его шипящим кольцом.
Предлог для визита был благовидный не так давно Катя одалживала у Тамары Яковлевны стакан муки. Муку Юки отсыпала из своего мешка, а еще они прихватили с собой бутылку малиновой настойки, невыносимо сладкой, которая уже не первый год хранилась у Кати в погребе для какого-нибудь особого случая.
Тамаре Яковлевне нездоровилось как она сама утверждала, из-за погоды, она полулежала на диване, вся в подушках и котах. Коты смотрели на гостей бездумно и сосредоточенно, совсем как та кошмарная девочка, и Юки, и без того очень смущавшейся, стало окончательно не по себе. Но малиновая настойка быстро взбодрила Тамару Яковлевну, та разрумянилась, подобрела, даже сказала, что у Юки прекрасные волосы и надо отращивать косу, только смыть сначала чем-нибудь эту ужасную черную краску
Поговорили о погоде, о высоком атмосферном давлении, о том, снимать уже помидоры или подождать, потому что в нынешних условиях совершенно непонятно, когда начинать сбор урожая. А потом Катя ненавязчиво, как опытный киношный следователь, перевела разговор на прежние времена, когда погода всегда была хорошая, лето длилось столько, сколько полагается, Вьюрки можно было покинуть в любое время, а участки здесь получали приличные, заслуженные люди. Вот, например, семья Юлиной бабушки большая, наверное, была, работящая, дружная
Дружная, дружная, закивала Тамара Яковлевна. Дом вон какой отгрохали, сад все сами. Вы уж поддерживайте, следите, старались же люди.
Обязательно, согласилась Катя. А что ж они ездить-то перестали, надоело или случилось что?
А беседка какая, и яблони голландские, и качели за домом висели. Лучшая дача в поселке была, и у генералов таких нет, Тамара Яковлевна погрузилась в приятные воспоминания, прижимая к груди, как спасательный круг, толстого рыжего кота. Гости у них бывали, молодежь, танцы, я сама ходила И работали тоже, не белоручки огурцов по десять кило снимали, все чистенько, все прибрано
И такую хорошую дачу забросили?
Юки удивилась про себя: какая Катя упорная, оказывается, и даже хитрая.
Вот и я говорила что ж бросать, столько вложено! Опостылело им. Это уж после того, как с Зоечкой несчастье случилось. Слышали наверное, да? Ужас, ужас, такое несчастье
Вроде там мать младенца убила?
Тамара Яковлевна, к неудовольствию кошек, резко приподнялась, рубанула воздух рукой:
Не убивала она, нечего сплетням верить! Не знают, а судят, бессовестные!
Да я нет, я просто
Не убивала! Приспала Зоечка дочку, во сне случайно задавила. А после умом тронулась. Похоронила прямо на участке, а потом в милицию я, мол, убила
А вы откуда знаете, что это она случайно? не выдержала Юки и получила от Кати локтем в бок.
Тамара Яковлевна прищурила мерцающие по-кошачьи глаза:
А я, милая, все знаю Признали Зоечку невменяемой, положили в лечебницу, да и с концами, царствие небесное. А вот девочку не нашли, милиция приезжала, весь участок изрыла, а трупика и нет. Может, искали плохо, ленились, сами знаете, дождешься от них Только Нюра, бабушка твоя, мне рассказывала, что племянница к ней во сне ходит. Растет, говорила, потихонечку, совсем ведь кроха была
Ногами ходит?
Тамара Яковлевна удивленно приподняла брови, а Катя опять толкнула Юки в бок.
Девочка эта она ведь она ведь инвалидом была, да?
Это кто тебе глупость такую сказал? Чудесная была девочка, совершенно здоровая.
Когда Катя провожала Юки до дома, было уже совсем поздно. Юки молчала, переваривая историю Зоечки, несчастной бабушкиной сестры, о которой она раньше никогда не слышала. Катя толкнула калитку, Юки увидела свой участок и с необыкновенной отчетливостью вспомнила все и сразу: шлепающие по полу детские ладошки, безвыходную кладовку в чужом и страшном доме, кружевной сверток, синий байковый халат Она вцепилась в Катину руку и запричитала: нельзя здесь ночевать, нельзя, кто его знает, угомонилась эта эта штука или нет, может, она снова придет, может, они не там закопали сережку, или ей еще что-нибудь не понравилось
Утихни, сказала Катя и потянула Юки за собой, во флигель.
Она поставила у двери раскладушку, спросила у Юки, найдется ли запасной комплект белья и, желательно, одеяло с подушкой. Юки сразу почувствовала, что она под защитой, «в домике». Совсем как в детстве, когда после очередного страшного сна на ее крик приходила мама со свернутым одеялом под мышкой и устраивалась на диванчике рядом. И Юки умиротворенно засыпала, хоть и знала, что мама все утро потом будет ругаться: опять из-за тебя не выспалась, всем и всегда что-то снится, зачем же орать на весь дом
А если все-таки придет? шепотом спросила Юки, когда они погасили свет.
Вот и проверим, ответила с раскладушки Катя. Помолчала и вдруг спросила: А у нее точно не было ног? Может, ползала просто?
Не было. Совсем-совсем. Но ведь Тамара Яковлевна сказала
Это игоша
Чего? приподняла голову Юки.
Ничего. Спи.
И Юки по голосу поняла, что Катя улыбается в темноте этой своей кривой, странной улыбкой.
Ночью было тихо, никто не приходил, не шлепал по полу и не скребся в дверь. А утром они позвали Пашку с Никитой и поставили забор между участками Юки и покойного Кожебаткина на прежнее место.
Юки запомнила, что Катя обозначила жуткую девочку каким-то странным словом, а вот само слово растеклось в памяти, распалось на перепутавшиеся звуки. Осталась только уверенность в том, что было в этом слове что-то лошадиное так глупо, прямо как в рассказе из школьной программы. Юки побоялась, что Катя станет над ней смеяться а для пятнадцатилетнего человека нет ничего более унизительного, и не стала ее расспрашивать.
Главное, что мертвая девочка в кружевном платьице к ней больше не приходила.
Главное, что мертвая девочка в кружевном платьице к ней больше не приходила.
У страха глаза мотыльки
Виталий Петрович, одинокий кругленький пенсионер, жил на своем участке в садовом товариществе спокойно и размеренно, с малопонятным суетливому большинству дачников тихим удовольствием. Не заказывал у темных расторопных людей перепревший навоз, не копал истерически в начале сезона и не сбрасывал ближе к осени в помойную яму закисшие, облепленные мухами лишние природные дары, не лезущие уже ни в рот, ни в банки, ни во внуков. Виталий Петрович, казалось, и не жил даже, а произрастал на своем не изрытом садово-огородными траншеями участке вместе со скромным, натурального буро-древесного цвета домиком, забором из рабицы, малиной и уютным орешником.