Голова лежала отдельным темным комком. Виталий Петрович осторожно толкнул ее ногой, она перекатилась и оскалилась на него кошачьим черепом.
Виталий Петрович вывез за калитку в тачке и сбросил в канаву все, до последнего кусочка. Второго урода он тоже казнил, и внутри у него обнаружилась та же дрянь куриные обглодки, палки, а череп заменяла здоровенная мозговая кость. Виталий Петрович даже задумался, а не колдовство ли это, не изводит ли его кто-то особенно хитроумным и мерзким способом. Смутно припомнилось что-то о порче, закрутках, четверговой соли знать бы еще, что это, но не о глиняных скульптурах, неизвестно откуда появляющихся с издевательским упорством.
Избавившись от уродов, Виталий Петрович осмотрел участок и обнаружил полосы и капли глиняной грязи на траве. Вели они к калитке, а оттуда дальше по Рябиновой улице. Внимательно их высматривая, чуть ли не нос уткнув в неровный дачный асфальт, Виталий Петрович добрел до речки. Конечно, отсюда и брали глину, со скользкого берега. Все улики были налицо и ямы, и следы, тут явно кто-то долго топтался, и непохоже, чтобы он был один. Целая шайка. Копали, сволочи, таскали глину, старались. Жаль, собаки нет, по следу пустить
Вы чего? крикнули с насыпи.
Виталий Петрович поднял голову и увидел загорелого мальчишку в синих шортах.
Вы чего? снова заорал тот. Тут же нельзя! Вы уходите лучше!
Нельзя, значит?! прорычал Виталий Петрович и, поскальзываясь, ринулся вверх по склону. Подросток, разглядев его багровое от гнева лицо, схватил свой велосипед, лежавший на земле, и с позвякиванием умчался.
Гады! чуть не заплакал, выбравшись наконец на дорогу, Виталий Петрович. Он бессильно поднимал и опускал побелевшие кулаки. Гады, гады, гады!
В тот же день, а точнее, той же ночью Виталий Петрович установил на участке дежурство. Уроды появлялись по ночам значит, и ловить хулиганов надо было в темноте. Либо он их поймает с поличным и покажет кузькину мать, либо, что даже лучше, они вообще не рискнут соваться на тщательно охраняемый участок. Отныне каждую ночь Виталий Петрович сидел на крыльце или обходил территорию с фонариком, тщательно высвечивая и обследуя каждый уголок, из которого доносился подозрительный шорох.
Сначала было тихо. Скромный заросший участок превращался в темноте в огромное пространство, наполненное шелестом и шепотом. Но все это были мирные, понятные звуки, сонное бормотание природы. Задремывал и сам Виталий Петрович, сидя у дачи с заготовленной палкой. Хоть он предусмотрительно и отсыпался днем, ночь убаюкивала, склеивала глаза. Пискнет протяжно мягкая ночная птица, стукнется в стекло бабочка и снова дремота, покой, тишина.
И во время одного из таких дежурств задремавшего в прохладном свете луны Виталия Петровича вдруг разбудил громкий, отчетливый треск. Звук доносился из недр орешника, где стоял любимец Виталия Петровича, горнист, давно лишившийся горна. И производил этот звук точно не продирающийся сквозь кусты еж, это было что-то большое, внушительное.
Виталий Петрович, обуянный охотничьим азартом, ринулся на шум, полоса света запрыгала по темным веткам. И тут же новый треск раздался с другого края участка. Грозно вопя, чтобы не смели, что он им задаст, Виталий Петрович метнулся туда и снова рассек палкой пустоту. А трещало уже совсем в другом месте, за малинником, и со стороны дома доносился хорошо различимый шум, и лязгнула щеколда в калитке, и Виталию Петровичу показалось вдруг, что он окружен, что в темноте вокруг него целый легион неведомых врагов.
Отважно кидаясь на каждый новый шорох, Виталий Петрович вновь очутился в зарослях орешника, и что-то внезапно ударило его в спину. С криком обернувшись, он понял, что ударился сам о бетонный блок, который заменял горнисту постамент. Виталий Петрович поднял фонарь и снова вскрикнул, ошалело шаря лучом в темноте.
Горниста на постаменте не было. Неведомые враги, похоже, сменили тактику вместо того, чтобы ставить свои издевательские скульптуры, начали красть чужие.
Гады застонал Виталий Петрович.
Уже совсем близко трещали кусты, шуршала трава, сминаемая неторопливыми, уверенными шагами. Кольцо смыкалось вокруг Виталия Петровича, и вот наконец трясущийся луч выхватил из темноты лицо. Спокойное, белое лицо гипсового пионера, строгого советского ангела. Вмятины зрачков смотрели требовательно и печально, прозревая досадные несовершенства мира. Виталий Петрович шарахнулся в сторону и попал в твердые холодные руки. Фонарь упал в траву и превратился в тускло-зеленое пятно. Но и света луны было вполне достаточно, чтобы все видеть, ведь действовали пионеры открыто, честно, никто не прятался по кустам. Они обступили бьющегося Виталия Петровича, заткнули ему пучком травы рот, ловко ухватили за руки и за ноги и понесли. Все были здесь, и все помогали друг другу, даже те, у кого не хватало конечностей.
Сначала Виталий Петрович выл и вырывался, ушибаясь о бледные тела своих любимцев, умоляюще заглядывая в их прекрасные лики, пытаясь перехватить отрешенные взгляды. А потом, почувствовав, как начала облеплять его тело холодная глина, все понял и затих. Юные скульпторы нашли наконец подходящий материал и прилежно его осваивали.
Твердые пальцы тщательно, не торопясь, облекали его во влажную гипсовую броню, лепили, создавали заново. Виталий Петрович медленно и мучительно превращался в художественное произведение и никто, даже он сам, не смог бы это оспорить, каким бы ни оказался конечный результат, потому что в основе этого произведения лежала реальная жизнь и подлинная боль. Он стал священной жертвой на алтаре искусства, о чем прежде и помыслить не мог. В затухающих мыслях Виталия Петровича его незначительная жизнь вдруг обрела безупречный, как линии античных статуй, смысл. Только быстрей бы все это уже закончилось, потому что слишком сильны были телесный ужас и отчаяние, паника душила, мешала проникнуться необычайностью происходящего, а ведь такое даже избранным дается только раз, последний раз.
И Виталий Петрович умиротворенно дрогнул губами под слоем глины, ощутив на веках шелковое прикосновение крыльев мотылька.
Зовущие с реки
И Виталий Петрович умиротворенно дрогнул губами под слоем глины, ощутив на веках шелковое прикосновение крыльев мотылька.
Зовущие с реки
Когда Ромочка в первый раз увидел того, кто бродил в лесу за забором, погружаясь бесследно в землю и снова выныривая из нее, он сразу рассказал маме, но мама не стала слушать. Мама Ромочку никогда не слушала, как будто речь его была чем-то вроде воздушного или птичьего шума. Он не обижался, так уж была устроена мама. С ней всегда было тепло и вкусно, а на ночь она обязательно подтыкала ему одеяло, чтобы Ромочка безмятежно спал в мягком коконе. Он очень боялся того, кто сидел по ночам под кроватью и хватал почему-то за свесившуюся во сне ногу или руку. Целиком его Ромочка никогда не видел, только вот эти лапы, которыми он хватал, серые, голые, многочисленные. Один раз, когда приезжала тетя с двоюродным братиком, они все вместе ходили в специальное морское место, где было много аквариумов с разными водяными зверями. Там Ромочка очень испугался зверя креветки потому что если его вынуть из воды и увеличить во много-много раз, то лапы получатся точь-в-точь как у того, кто сидел под кроватью. Даже слова были похожие «кровать» и «креветка», и Ромочка пытался сказать маме про огромную подкроватную креветку, но мама не слушала. Зато всегда подтыкала одеяло, чтобы Ромочке было не так страшно. Даже на даче подтыкала, хотя это было необязательно многолапый зверь оставался в городе, он, наверное, мог жить только там.
В летнем дачном мире раньше было хорошо, только ребята на улице иногда обзывали Ромочку и кидались в него гадостью, но это потому, что они глупые. А он не за ними совсем за калитку ходил, а за лесом, за рекой, стрекозами и блестящими жуками, которые быстро-быстро зарывались в землю. Раньше тут было очень хорошо, и все Ромочке нравилось, пока он не проснулся однажды в совсем другом мире, совсем непонятном. Откуда-то пришли и поселились во Вьюрках странные существа с изменчивым обликом, которых Ромочка толком даже описать не мог, поэтому называл уклончивой скороговоркой всякие-странные. Первого он увидел на рассвете того дня, когда мир изменился: стояло в лесу за калиткой что-то темное, высокое и покачивалось туда-сюда. Деревья в одну сторону качались, а оно в другую, и смотрело на Ромочку, только не глазами, потому что глаз у него никаких не было.
И все дачные люди тоже заметили, что мир изменился. Они бродили по Вьюркам испуганными стайками, шумели, пытаясь эти перемены как-то для себя объяснить. Только вот всяких-странных они как будто не замечали, смотрели мимо и даже проходили сквозь них как ни в чем не бывало. Но это потому, что всякие-странные прятались: таились в темных углах, прикидывались тенями и бликами. Даже Ромочка видел сначала не всех, он учился их распознавать, как охотник в лесу, искал следы и прислушивался к звукам. Он и хотел бы на них охотиться с большим ружьем и развешивать потом по стенам их опустевшие шкуры, потому что чужие они были, эти всякие-странные, жуткие, непонятные, и от одного их вида холодело под ребрами. Лучше бы их не было, думал Ромочка, лучше бы все оставалось, как раньше.
Пожилая женщина, которую соседи продолжали, невзирая на возраст, называть Таней, жила в ветхой синей дачке на углу Вишневой улицы, перед самой рекой. Таня ни с кем не дружила и не общалась без необходимости, все свое время уделяя дачному хозяйству и сыну Ромочке, который и стал причиной ее угрюмой замкнутости. Таня была не из тех матерей нестандартных детей, которые сбиваются в стаи, начинают отстаивать права и трудноопределимую избранность, но и дежурной жалости от более везучих она тоже не желала. Вот и существовала обособленно, отгородившись от тех и от этих и целиком посвятив себя заботам о сыне тем более что больше заботиться не о ком, только Ромочка в Таниной жизни и был. Крупный, долговязый, приближающийся по общепринятым меркам к совершеннолетию, но застрявший по неизвестным вьюрковцам причинам в малоосмысленном детстве. Ромочка ездил по поселку на велосипеде, посматривая из-под густых мужских бровей безоблачными глазами, купался в Сушке, с ревом прыгая с мостков и тут же возвращаясь на мелководье, поскольку не умел плавать, бродил в лесу, держась по маминому указанию поближе к забору и иногда пугая грибников внезапными безмолвными появлениями из кустов.