Улочка перед пекарнею уже была пуста. Мертвый Фальконе так и лежал на мостовой. Синьор Дито с женой стояли на коленях поодаль, а рядом с Фальконе, в его крови, точно на одной с ним кровавой постели, простерлась Августа.
Она прижалась головою к его груди, и ее тонкие пальцы сплелись с похолодевшими пальцами Фальконе.
Лиза медленно закрыла глаза, не в силах двинуться с места, не в силах подойти, обнять, утешить Августу, заставить ее подняться. Вся тайна этой страстной, неистовой, глубоко скрытой любви сделалась ей очевидна. Но поздно, поздно! Они были пронзены одним ударом Фальконе и любившее его сердце.
Синьора Дито, всхлипывая, тихонько молилась, ее горестный шепот сливался с шепотом Августы:
Сокол мой, сокол
Да смилуется над ним Иисус
Глава 14
Фонтан Треви
Луидзина! зазвенел в саду голос синьоры Дито, и Лиза, караулившая под дверью, тотчас выглянула:
Это вы, синьора Агата? Пожалуйста, зайдите на минуточку. Я сейчас, сейчас.
Это вы, синьора Агата? Пожалуйста, зайдите на минуточку. Я сейчас, сейчас.
И она придержала тяжелые створки, чтобы Агата со своей огромной корзиной для продуктов смогла пройти.
Дверь захлопнулась, и приторная улыбка слетела с лица синьоры Дито.
Скорее, Луидзина, прошептала она возбужденно, подставляя корзину.
У Лизы все уже было приготовлено. Миг и под чистую белую холстинку, прикрывшую корзину Агаты, уложен тугой сверток.
Что сегодня? спросила синьора Дито, поправляя лоскут.
У тебя нижние юбки, ответила Лиза, подхватывая с пола вторую такую же корзину. А у меня теплая накидка. Пошли, на сегодня хватит. Я приготовила еще башмаки, но лучше захватим их завтра.
Уж лучше завтра, согласилась Агата. Они могут что-нибудь заподозрить, если корзины будут оттягивать нам руки.
Хорошо, идем.
Несмотря на ранний час, какой-то оборванец уже слонялся вдоль улицы, а старик нищий сидел на паперти церкви Сант-Элиджио-дельи-Орефичи. Один из них бил баклуши, другой просил милостыню уже много дней подряд; оба так и обшаривали взорами всякого, кто входил на виллу Роза или выходил из нее.
Впрочем, таких людей можно было пересчитать по пальцам одной руки. Из обитателей виллы это была Луидзина, а навещали их только синьора Дито да изредка ее муж.
С некоторых пор Агата зачастила на виллу Роза. Со стороны это выглядело так, как если бы хозяйственная, опытная синьора взяла под свое покровительство соседей, внезапно оставшихся без прислуги; и поскольку все хлопоты упали на плечи Луидзины, то синьора Агата каждое утро выводила ее за покупками.
День начинался с посещения пекарни, где брали только что испеченный хлеб. Поскольку же всем было известно, что хозяин пекарни дядюшка Агаты, то никого не удивляло, что она приходила к нему сама и приводила новых покупателей. В пекарне никто, кроме самого дядюшки Фроло, не знал, что племянница и ее подруга поднимаются каждое утро в каморку, где он вел свою бухгалтерию, не для того, чтобы выпить по стаканчику холодного лимонада или отведать горячих булочек, но чтобы спрятать в огромный сундук, стоявший в углу, все новые и новые вещи: платья, чулки, башмаки, накидки, платки, шляпы, белье все, что нужно для женщины в долгом путешествии.
Потом Лиза и Агата шли на рынок и возвращались, нагруженные продуктами.
Все их предосторожности и хитрости необходимы были потому, что после убийства Фальконе с виллы Роза не сводили глаз какие-то подозрительные личности; и вели они себя столь нагло, что даже не считали нужным скрывать слежку.
Сколько раз Лиза просыпалась по ночам от того, что слышала скрип песка под чьей-то осторожною стопою! Однажды сквозь дрему она почувствовала опасность и, вскинувшись, увидела чье-то мутное, бледное лицо, прильнувшее к стеклу. Не закричала только потому, что онемела от страха. Однако у нее хватило смелости украдкой встать и, внезапно распахнув створку, ударить ею разбойника по голове. Тот мешком свалился в колючий розовый куст и, тихонько подвывая, бросился наутек. Больше в сад никто не заходил.
Лиза и Августа не сомневались, что их преследуют не грабители: скорее всего орден, уничтожив единственного защитника русской наследницы, решил пока не трогать ее, но и не сводить с нее глаз. Лиза предполагала, что мессиры ордена вновь ищут связи с кем-то из возможных преемников больной императрицы, потому и держат Августу под надзором, не то выжидая удобного случая для начала новых переговоров, не то вычисляя вероятность ее восшествия на престол, не то просто решив сделать невозможным ее возвращение в Россию до тех пор, пока не найдут там себе достойного ставленника. Августа придерживалась именно такого мнения, но это не имело для нее никакого значения. Как, впрочем, и все остальное.
Лиза оказалась права: Фальконе и княгиня были убиты одним ударом. Августа так привыкла таить истинные свои чувства от окружающих, что выглядела и держалась почти как прежде, разве что исхудала до полупрозрачности да лишилась последних остатков молодой, беззаботной веселости. Тот взрыв чувств, который видела Лиза в день гибели графа, был единственным и случайным. Казалось, Августа, рухнув тогда на окровавленную мостовую безутешною возлюбленной, поднялась молчаливой вдовой, утратившей всякий интерес в жизни, кроме одного: возвращения в Россию.
В тщательно подавляемой и глубоко скрытой страстности ее натуры всегда было нечто обреченное. Теперь же она и вовсе напоминала Лизе приговоренную к смерти, которая ждет эшафота почти с нетерпением, ибо он избавит от мучений. Этим эшафотом для Августы был вожделенный трон, которого она положила себе добиться во что бы то ни стало не из властолюбия, не из тщеславия или алчности и даже не из любви к своей стране. Лиза ощущала, что Августа винит в смерти графа только себя (так же как и в смерти Хлои и болезни фрау Шмидт, чье здоровье ухудшалось с каждым днем), порою даже ненавидит страну, которая требует от нее все новых и новых жертв, ничего не давая и даже не суля взамен. Августе теперь нужен был российский престол для того лишь, чтобы, взойдя на него, сказать себе: «Да, я потеряла свою единственную любовь, да, я загубила свою жизнь, но мой возлюбленный погиб ради того, чтобы я взошла на сей трон, а значит, я должна царствовать».
Дух Августы был тяжко болен, но не слабость, а только скорбь отображалась в лице ее. Взор порою становился таким отсутствующим, словно душа ее бродила где-то в уединенной дали, и уж там-то она всегда была рядом с Петром, и ничто не мешало их встречам и взглядам. Это были сны наяву, сопровождаемые слышной только Августе музыкой печали, между тем они не помешали ей измыслить тот самый хитроумный план, выполнение которого теперь, изо дня в день, неуклонно приуготовляла Лиза с помощью синьоров Дито.
Пришлось довериться Агате и Джакопо. Риск был огромен, но, по сути дела, супруги сами предложили свою помощь. Как Лиза и ожидала, проницательный Джакопо Дито давно почуял полуправду существования виллы Роза, но он всей душой жалел княгиню; кроме того, его итальянская романтичность и благородная экзальтированность теперь каждодневно получали самую лучшую пищу для своего утоления. Лиза не сомневалась, что он считал план Августы слишком медлительным, пресным и предпочел бы что-нибудь с выстрелами, погонями, каждоминутными опасностями Впрочем, несомненно, это все еще ожидало их. Поэтому следовало ценить хотя бы временное затишье.
Если это слово вообще годилось хотя внешне дни текли однообразно и медленно. Лиза ощущала скрытое напряжение, которое пронизывало жизнь на вилле Роза, подобно некоему раскаленному стержню, и удивлялась тому, как летит время. Лизе казалось, что с той поры, как венецианская танцовщица и Мария Стюарт в убранной цветами calessino отправились на Корсо в последний день карнавала, боги на небесах подхлестнули лошадей, везущих колесницу их Судьбы, и не перестают безжалостно погонять их.
Дни и недели исчезли. Остались минуты. И, самое большое, часы. Даже и потом, позже, вспоминая завершение их с Августою римской жизни, Лиза ощущала нетерпеливую дрожь, волнение, от которого стыли руки, и неистовое желание, чтобы нынешний день, едва начавшись, уже истек и поскорее настало завтра, завтра, завтра!..
Августа решила оставить Рим тайком, взяв с собою только Лизу, ибо единственным документом для передвижения у них были бумаги княгини Дараган и ее горничной: все, что удалось раздобыть Фальконе. Обставить побег надобно было так, чтобы у преследователей как можно дольше сохранилась иллюзия их присутствия на вилле Роза. Во исполнение этого плана Августа почти совсем перестала выходить из дому, лишь изредка появлялась в саду в глубоком трауре и под вуалью. Все дела вела Лиза. Тоже скрыв лицо черной вуалью, она сновала туда-сюда и так примелькалась следившим за виллою, что на нее уже почти не обращали внимания, хотя ей всякий теперь казался шпионом ордена: и юный носильщик, предлагавший поднести корзинку, и хорошенькая круглолицая цветочница с черной ленточкой на шее, расхваливавшая свой товар так настойчиво, что увязалась за Лизой до самого дома, и желчный патер, бросивший на нее неприязненный взгляд
С помощью синьоры Агаты Лиза уносила из дому вещи, потребные для путешествия, а дядюшка Фроло поклялся пред образом Пресвятой Девы никогда не соваться в сундук, ключ от которого теперь хранился у его бойкой племянницы.
Но самым трудным оказалось не придумать сей план и даже не осуществить его. Самым трудным оказалось решиться оставить Яганну Стефановну
Если даже у Лизы болело сердце при одной только мысли об этом, так что же сказать об Августе? Она ведь ни разу не видела своей матери: с первого мгновения жизни отданная на попечение фрау Шмидт, Августа узнала любовь, заботу, ласку только от своей воспитательницы; и та уж не скупилась на искреннюю, самоотверженную нежность для этой всеми забытой царевны-сироты. Августа охотно звала бы ее матерью и относилась бы к ней с дочерней покорностью, но фрау Шмидт превыше всего ставила свой долг. Эта пухленькая, голубоглазая, переменчивая, то мягкая, как воск, то взбалмошно-сердитая немка, которая могла бы написать на невинно-чистой поверхности души и разума несмышленого ребенка все, что ей заблагорассудится, жизнь положила на то, чтобы заботливо взлелеять в своей подопечной ее врожденную царственную гордость, великодушие и величие, не по-женски острый, стремительный ум, редкостное самообладание при отчаянной смелости и любви к риску. Воспитывайся Августа при дворе, она и то не могла быть лучше приуготовлена к престолу, чем в шелково-стальных руках фрау Шмидт! Но, поощряя у Августы готовность все принести в жертву ради ее высокого предназначения, Яганна Стефановна теперь превращалась в жертву своих же уроков, ибо ее воспитаннице, ее дочери, ее надежде, единственной любви и счастью, надобно было как можно скорее уезжать в Россию, а самой оставаться одной на чужбине.