Почти одновременно встречный автомобиль тоже решил исправить положение и перешел на правую полосу.
Проклятый болван, чем он думает где здесь тормоз, будь он неладен?
Он зашарил ногой по полу. Тормоза не было вовсе. Право слово, странная машина. Мчится, как ты пожелаешь, но не останавливается до каких пор? Пока горючка не кончится? Тормоза нет. Ничего, кроме нарастания скорости. На полу целая куча круглых кнопок, которые, когда он давил на них, прибавляли оборотов мотору.
Девяносто, сто, сто двадцать миль в час.
Боже всемогущий! воскликнул он. Мы же столкнемся! Девушка, как вам это нравится?
В последний миг перед столкновением он представил себе, что это ей еще как нравится.
Автомобили столкнулись. И взорвались облаком пламени. И разлетелись в куски. И перевернулись. Он почувствовал, как его швыряет и крутит. Он летел в небо, будто изо всех сил подброшенный факел. Его руки и ноги плясали в воздухе безумный ригодон, а он ощущал в обманчивом и мучительном экстазе, как его кости ломались, словно стебельки мяты. Затем, вцепившись в смерть, как в темную подругу, жестикулируя, он выпал в черное изумление, дрейфуя в дальнейшее ничто.
Боже всемогущий! воскликнул он. Мы же столкнемся! Девушка, как вам это нравится?
В последний миг перед столкновением он представил себе, что это ей еще как нравится.
Автомобили столкнулись. И взорвались облаком пламени. И разлетелись в куски. И перевернулись. Он почувствовал, как его швыряет и крутит. Он летел в небо, будто изо всех сил подброшенный факел. Его руки и ноги плясали в воздухе безумный ригодон, а он ощущал в обманчивом и мучительном экстазе, как его кости ломались, словно стебельки мяты. Затем, вцепившись в смерть, как в темную подругу, жестикулируя, он выпал в черное изумление, дрейфуя в дальнейшее ничто.
Он лежал мертвым.
Он долго лежал мертвым.
Потом он открыл один глаз.
Он ощущал под своей душой медленное пламя. Он чувствовал, как бурлящая вода поднималась к вершине его сознания, словно заваривался чай.
Я мертв, сказал он, но жив. Жена, ты видела все это? Мертвый, но живой.
Он обнаружил, что сидит в машине.
Десять минут он сидел так и думал обо всем случившемся.
Ну, что? бормотал он. Разве это не было интересно? Более того, восхитительно. Если не сказать, почти одухотворяюще? Я имею в виду, что оно вытряхнуло из меня напрочь все, что было, выпихнуло душу через ухо, перекрыло мне дыхание и порвало кишки, сломало кости и сотрясло мозги, но, но, но, жена, но, но, но, милая, дорогая Мег, Мегги, Меган, хотел бы я, чтобы ты была здесь, это могло бы вытряхнуть табачную копоть из твоих паршивых легких и раздробить неподъемную замшелую могильную плиту приземленности, гнетущую твою сущность. Дай-ка взглянуть, жена, дай разобраться Харпвелл-мой-муж-поэт
Он защелкал выключателями.
Он запустил мотор, рычащий, как огромная собака.
Не предпринять ли нам еще попытку? Еще один пикник на бастионе? Ну-ка, ну-ка
И он погнал автомобиль вперед.
Почти сразу же машина разогналась до ста, а потом и до ста пятидесяти миль в час.
Почти сразу же впереди появилась встречная машина.
Смерть, сказал поэт. Ты, значит, всегда здесь? Крутишься, так сказать, рядом? Это твои охотничьи угодья? Что ж, проверим твою выносливость!
Автомобиль мчался вперед. Второй ему навстречу.
Он вывернул на соседнюю полосу.
Второй автомобиль повторил маневр, устремляясь к гибели.
Вижу что ж, а если так? сказал поэт.
Он щелкнул выключателем и нажал еще один дроссель.
За мгновение до удара обе машины преобразовались. Просочившись через иллюзорную вуаль, они сделались реактивными самолетами на взлете. С громким визгом два самолета, извергавшие пламя, разорвали воздух, громыхнули, преодолевая звуковой барьер, а потом раздался еще более мощный грохот когда две пули столкнулись, сплавились, переплелись, слились кровью, сознанием и вечной чернотой и упали в сеть незнакомой и умиротворяющей полуночи.
«Я мертв», снова подумал он.
И, слава Богу, это ощущение было приятным.
Придя в себя, он почувствовал, что улыбается.
Он сидел в той же самой машине.
«Дважды умер, думал он, и с каждым разом чувствую себя все лучше и лучше. Почему? Разве это не странно? Все страньше и страньше. Чудестраньше и чудестраньше».
Он снова завел мотор.
Что на этот раз?
«Может быть, локомотив? думал он. Как насчет поезда с большим черным паровозом из почти доисторических времен?»
И он стал машинистом мчавшегося по рельсам паровоза. Небо переливалось наверху, и на киноэкранах или что там еще имелось, быстро менялись иллюзорные изображения клубов дыма и струйки пара, вырывавшейся из свистка, и огромные колеса грохотали по рельсам, и рельсы впереди, плавно изгибаясь, уходили в холмы, и вдалеке из-за горы показался другой поезд, черный, как стадо буйволов, выбрасывавший сливавшиеся в непрерывную ленту клубы дыма, и несся он по тем же самым рельсам, прямо навстречу роскошному столкновению.
Ага, сказал поэт, я начинаю понимать. Начинаю соображать, что это такое и для чего оно предназначалось, для таких, как я, жалких бесприютных скитальцев мира, преисполненных растерянностью и скорбью сразу же по выпадении из материнского чрева, уязвленных христианским понятием вины и свихнувшихся из-за тяги к разрушению, и собирающих, как милостыню, то боль, то шрам и, сверх того, почти непереносимые попреки жены, но несомненно, что все мы хотим умереть, мы хотим быть убиты, и здесь это нам предоставляется в самом удобном виде с немедленной оплатой! Так плати, машина, выдавай, железяка, этот сладкий бред! Выжимай меня досуха, смерть! Я весь твой.
И два локомотива столкнулись и взгромоздились на дыбы. Они вкатились по черной лестнице взрыва, и заклинили свои шатуны, и слепились своими гладкими негритянскими животами, и потерлись котлами, и эффектно озарили ночь синхронным наклоном вбок и россыпью шрапнели и пламени. Потом локомотивы в тяжеловесном хищном танце схватились и со всем обоюдным неистовством и страстью слились вместе, приветствовали друг друга чудовищными реверансами и упали с обрыва и тысячу лет летели в каменную пропасть.
Поэт очнулся и немедленно ухватился за рычаги. Чувствуя себя полуоглушенным, он что-то напевал себе под нос. Или орал что-то на дурной мотив. Его глаза сверкали. Его сердце часто-часто билось.
Еще, еще; теперь я понимаю, я знаю, что делать, еще, еще, умоляю, о Боже, еще, ибо истина даст мне свободу, еще!
Он надавил на три, четыре, пять педалей.
Он перебросил шесть выключателей.
В автомобиле-самолете-локомотиве-планере-торпеде-ракете.
Он мчался, он изрыгал пар, он ревел, он парил, он летел.
Ему в лоб выворачивали автомобили. Мчались локомотивы. Его таранили самолеты. Его взрывали ракеты.
На протяжении своего трехчасового загула он разбил две сотни автомобилей, пустил под откос двадцать поездов, разбил десять планеров, взорвал сорок ракет и, далеко в космосе, расстался со своей славной душой в заключительном, пышном, как на празднике Четвертого июля, торжестве смерти, когда межпланетная ракета со скоростью в двести тысяч миль в час налетела на железный метеор и очень живописно отправилась в ад.
В общей сложности, по его прикидкам, за несколько коротких часов его разорвало в клочья и вернуло воедино без малого полтысячи раз.
Кода все закончилось, замер, сидел, не прикасаясь к рулю и не трогая педали.
Просидев так с полчаса, он начал смеяться. Он запрокинул голову назад и издавал оглушительные военные кличи. Потом он встал, потряс головой, чувствуя себя пьяным, как никогда в жизни, теперь уже по-настоящему пьяным, и знал, что теперь останется таким навсегда и спиртное ему больше не понадобится.
Я наказан, думал он, действительно наказан наконец. Я наконец почувствовал боль, и сильную боль, много-много раз, так что больше мне не будет нужно искать боли, не нужно будет стремиться к разрушению, не нужно будет принимать новые оскорбления или получать новые раны или искать просто обиды. Благослови, Господи, человеческий гений и изобретателей таких машин, что позволяют расплатиться с виной и в конце концов избавиться от темного альбатроса и неподъемного бремени. Спасибо тебе, Город, старый светокопировщик алчущих душ. Спасибо тебе. И где здесь выход?
Сдвинулась, открываясь, дверь.
Там, ожидая его, стояла жена.
Ну, явился, сообщила она. И все еще пьян.
Нет, возразил он. Мертв.
Пьян.
Мертв, сказал он, восхитительно мертв наконец-то. Что значит: свободен. Я не буду больше нуждаться в тебе, мертвая Мег-Мегги-Меган. Ты тоже выходишь на свободу, как страшное угрызение совести. Тирань кого-нибудь другого, девочка. Разрушай. Я прощаю тебе все грехи передо мною, ибо я, наконец, простил их сам себе. Я сорвался с христианского крючка. Я возлюбленный скитающийся мертвец, который, скончавшись, сможет наконец-то жить. Иди и сделай так же, леди. Да пребудет сущность с тобой. Получи наказание и освободись. Пока, Мег. Прощай. Бывай.
Он побрел прочь.
И куда же ты намерен отправиться? крикнула она.
Ну, как же прочь отсюда к жизни и крови жизни; наконец-то счастливый.
Вернись! взвизгнула она.
Нельзя остановить умерших, ибо они скитаются по Вселенной, счастливые, как дети, в темном поле.
Харпвелл! скрипуче воззвала она. Харпвелл!
Но он вступил на ленту серебристого металла.
И позволил мертвой реке нести его, а сам хохотал, пока на щеках его не заблестели слезы, прочь, прочь, от криков, и визга, и брани этой женщины как ее звали? впрочем, неважно, обратно и дальше.
И, достигнув Ворот, он вышел наружу и пошел вдоль канала ясным днем, направляясь к далеким городам.
Теперь он, как шестилетний мальчишка, распевал подряд все старые песенки, какие только знал.
Это была церковь.
Нет, не церковь.
Уайлдер дал двери захлопнуться.
Он стоял в полутемном соборе и ждал, что же будет дальше.
Крыша, если здесь была крыша, дышала великой неизвестностью и текла вверх за пределы поля зрения.
Пол, если здесь был пол, представлял собой просто твердь внизу. Он тоже был черным.
Пол, если здесь был пол, представлял собой просто твердь внизу. Он тоже был черным.
А потом появились звезды. Это было почти точно так же, как в ту, первую, ночь, когда его, еще ребенка, отец взял за город на холм, где огни не заглушали Вселенную. И оказалось, что темноту заполняют тысячи, нет, десятки тысяч, нет, десять миллионов миллиардов звезд. Звезды были очень разными, яркими и равнодушными. Даже тогда он твердо знал: им безразлично. Дышу я или не дышу, живу или не живу глазам, глядящим со всех сторон, безразлично. И он взял отца за руку и цепко ухватился за нее, как будто мог свалиться в эту бездну.
Теперь же, в этом здании, он был исполнен того же прежнего ужаса, и прежнего ощущения красоты, и прежнего призыва к другим человечествам. Звезды пробуждали в нем жалость к крошечным людям, затерянным в необъятном пространстве.