Сказано «в три дня», ну и буду сдавать 3 дня, отрезал Гаврила Никитич.
Все дело было в том, что Лука Иванович, по желчности своего характера, решил повалить атамана и занять его место, и давненько пописывал на него доносы окружному атаману. Наконец окружному атаману надоело, и он прислал вышеупомянутое распоряжение. Жара в воздухе была такая, что и окружной атаман не выдержал!
Сдать должность! Значить отдать булаву, или так называемую атаманскую насеку, т. е. эмблему атаманской власти хуторского, станичного, окружного и войскового Атамана.
Насека делалась из крепкого дерева, и в древности на ней насекались рубцы, отмечавшие даты атаманства. Но впоследствии это была длинная трость с серебряным набалдашником и наконечником.
Во всех торжественных случаях атаман выходил с насекой, т. е. с булавою. Булава хранилась под ответственностью атамана, и утратить булаву было все равно, что потерять винтовку, за которую казак отвечал по суду. За потерю булавы взыскивалось строго, и чтобы получить новую, нужно было посылать ходатайство в Петербург, т. е. подвергать неприятности и окружного, и войскового атаманов.
Это отлично знал Гаврила Никитич и решил действовать в этом направлении.
После трех дней попойки, от которой болели головы у всех, приступили к сдаче должности. Когда было сдано все немудреное имущество, незатейливые бумаги и l рубль 67 с половиной копеек хуторской кассы, приступили к самому торжественному: к сдаче булавы. Старый атаман должен был, перекрестившись, положить булаву на стол перед всем обществом и сказать:
Передаю власть свою достойному.
Когда наступил этот торжественный момент для заместителя, мечтавшего об этом дне, Гаврила Никитич Хмара, прежний атаман, вдруг заявил:
А булавы нэма!
Если б ударил гром с неба, повалил крышу хаты и придавил бы всех присутствующих, это не произвело бы такого эффекта на собравшихся
Как нэма? Где же она?
Нэ-ма! коротко ответил атаман и, вынув кисет, закурил.
На заместителя напал столбняк. Он только моргал веками, и, казалось, не видел ничего перед собой. На лице его были написаны все страдания и унижения, и оморой, и тридцатилетнее ожидание булавы, которая теперь где-то в тумане маячила перед глазами в виде какого-то неясного насмешливого знака.
Никакие уговоры не действовали на атамана, никакие просьбы станичного вспомнить, куда хуторской положил булаву, не производили впечатления.
Нэ-ма! Дэсь була, а тэпэрь нэма!..
Станичный атаман решил вызвать окружного. Тот явился во всем своем величии, на тройке серых, в шарабане и с двумя верховыми позади.
Вместе со станичным атаманом составили план подпоить хуторского и выпытать у него, куда он дел булаву. Но не таков был Гаврила Никитич Хмара.
Пил много. Но не хмелел, и ума не терял. Уже и станичный остановился, а окружной уже спать пошел, а Хмара сидел и говорил одно:
Нэма булавы!
В воскресенье рано пришел окружной к Хмаре и говорил с ним наедине долго. Вышли вместе, отстояли обедню. Молящиеся обратили внимание на то, что когда священник вынес Святые Дары, окружной вдруг повернулся к хуторскому, и истово перекрестился, глядя хуторскому в глаза.
Из церкви вышли все, и пошли за окружным и хуторским атаманами.
А атаманы шли к речке. Подошли к корявой раките, что росла прямо из воды. Хуторской снял штаны и сапоги.
Толпа с любопытством наблюдала, ибо многие еще и не знали, в чем дело. Окружной стоял у самой вербы и глядел вниз в воду, будто что-то хотел там разглядеть. Хуторской в бешмете, без штанов вошел в воду, направился к вербе, и долго под ней шарил руками. Потом выпрямился и, безнадежно разведя руками, вымолвил:
Нэма!
Что-о-о? переспросил окружной. Ищи ее, ради самого Господа!..
И я буду атаман снова? тихо спросил Хмара.
Господи ты Боже мой! Я же сказал, что, ты! Ты, ты и больше никто, только достань ты ее, пожалуйста, не мучай, ну тебя совсем! уже стонал окружной.
Тогда Хмара сунул руку под ракиту и вытащил, сверкающую на солнце мокрую булаву. С нее стекали веселые алмазные капельки, и радостно звенели, падая в воду. Но Хмара не подал ее окружному.
Отойдить, пожалуйста, ваше высокоблагородье к народу, я сейчас, сказал он.
И вылезши на траву, быстро оделся, обулся и, подойдя к окружному, подал ему булаву.
Так я буду атаманом? спросил он.
Ты, ты! ответил сияющий окружной.
Тогда Хмара принял снова булаву от окружного, отыскал глазами незадачливого доносчика и, повернувшись к нему, сказал:
А тоби во!!!
И он протянул заместителю, сложенную из корявых пальцев, огромную дулю
«Русская мысль», Париж, 24 августа 1951, 374, с. 23.
На Уссури
К вечеру дневной зной начал заметно спадать под заброшенным в тайге казачьим поселком. Небо все в мелких барашках, скупо, словно через решето, цедит солнечные лучи. В воздухе душно.
Река щетинится фиолетовой рябью на перекатах, разливаясь желтой мутью на глубинах.
У поселкового берега в ленивых всплесках толкутся низкобортные плоскодонки. За рекой, за свисающими у берега тальниками млеет манчжурская степь. Над ней громадный коршун воровато уплывает вдаль с добычей.
У самого поселкового берега, на высокой жердяной вышке, дремлет, обняв бердану, бородатый казак. На нем, несмотря на лето, порыжелая, лохматая сибирская папаха и валенки. Штаны с выцветшими желтыми лампасами и одна штанина вылезла наружу. Вдоль единственной улицы с новыми тесовыми избами пылит поселковое стадо. Тучи комаров и прочего таежного гнуса стелятся над ним.
За поселком густо заросшая тайгой невысокая сопка.
Пахнет хвоей, речным илом и прелым навозом. Бабы идут к реке с ведрами.
Местная «флиртачка», жалмерка уже торопится на реку купаться, стягивая на ходу припотевшую кофту с смуглых молодых плеч и кричит задорно на вышку:
Эй, служба! Вахту-то не проели! Ружжо-то в воду не упустишь! Эй!!
На середине реки, на быстрине, в лодке с самодельным якорем, сидит поселковый пастух и разматывает удочки.
Энта вот на сома А энта на сазана а энтая на лешща Приговаривает пастух, нанизывая жирного червя на маленький крючок. Хитрый червяк не дается и старается всячески отдалить последний свой час, извиваясь, он выпускает изнутри на корявые пальцы пастуха что-то желтое и липкое. Пастух вытирает грязные пальцы о такие же грязные штаны, но продолжает операцию с червяком.
Пастуху на вид лет 50. За совершенно лысую голову его прозвище дед Лысань. А настоящее его имя Касьян Поликарпович Бурлак.
Ну ловись, рыбка большая и малая, а я закурю покедова. Говорит дед свою обычную поговорку, забрасывая осторожно волосяную лесу с маленьким грузилом. Грузило, коснувшись поверхности воды, даже не булькнуло, а издало лишь нежный, знакомый и понятный лишь заядлым рыбакам, звук не брызнув, исчезло в пучине. Закинув, дед Лысань усаживается поудобнее и вынимает кисет с китайским самосадом, растирает между шершавыми, как жернова, ладонями листья и набивает маленькую на две-три затяжки китайскую трубочку.
Закурил, пустил дымок и завонял по всему плесу.
Дед Лисань известен всему поселку и даже, пожалуй, и всему берегу Уссури не только, как общественный пастух и рыбак, а еще и как неподобный бабник. За две его страсти знает поселок: рыбка и молодушки-жалмерки.
Как не может дед равнодушно смотреть на любую водную поверхность, будь то озеро, река, пруд или просто лужа, чтоб не присмотреться внимательно, так же дед не пройдет мимо любой жалмерки, чтоб не прищурить на нее своих бурятских глазок. Всякий шевелящийся предмет в воде для деда Лысаня имеет особое значение: не рыба ли? Каждая встречная молодушка магнитом тянет старого греховодника к себе:
Ой, да кака ты, дева, ладная, да гладкая. Приговаривал дед в таких случаях, а молодки в таких случаях шарахаются от него в сторону, для приличия.
Живет дед на окраине поселка у самого проезжего тракта в бревенчатой избушке, вросшей в землю и крытой земляной крышей с двумя узенькими окошечками, похожей издали на лицо самого деда, когда он бывал в шапке.
У деда на дворе хороший огород со всякой овощной всячиной. Пожалуй, ни у одной казачки в поселке не было такого, с ранними огурцами, морковью, длинной китайской редиской, петрушкой, укропом, луком и чесноком.
Знал дед какой-то секрет от китайцев, с которыми всегда якшался. Оттого и воняло от его огорода, не приведи Господь. Допытывались бабеньки, да дед отнекивался:
Зайди на часок когда, полон подол отвалю. А чтоб секрет выдать, ни-ни.
Ну, бабочки, известно, любопытны секрет вот как охота узнать огородный, просто невтерпеж.
А кое-кто будто из них уже и видел, как темными вечерами сигали бабенки к деду в землянку, а потом, попозже, крались вдоль дедовского забора. Всякое, конечно, болтают бабы, да кто им поверит? Плетут, конечно, одна на другую, будто, если сама мазнет своим хвостом другую, так и чище станет.
Сидит дед Лысань в лодке и смотрит на поплавки. Те бодро торчат из воды, покачиваются. Иногда какой из них нырнет вдруг, и снова появится. И снова торчит, как ни в чем не бывало.
Но деда Лысаня не обманешь. Он опытный, известный на весь берег рыбак. Да дед и не интересуется всеми поплавками. Он знает, что к вечеру все равно у него на днище лодки будет плескаться в мутной грязи немало добычи. Будут там и окуньки, и касатки, и налимчики, и сомики, и всякая мелочь. Река богата рыбой.
А хочется деду другого. Никто не знает его заветной тайной мечты увидеть на дне лодки черного леща.
Всего раз в жизни видел дед черного леща, как тащил его матрос на корму парохода. Лещ был большой, фунтов на 45. Что твоя океанская камбала, и черный, как трубочист.
Видел дед и то, как черный лещ висел тряпкой у самого борта и как он в последний момент незаметным движением хвоста дернул за крючок и, оставив удивленному матросу свою нежную губу на память, камнем упал в воду.
Слышал дед, как отчаянно, со всей матросской фантазией, ругался тогда матрос, поминая и всех родных, и всех святых, и сахалинских зеленых крабов, полумутный чей-то глаз и закон
По-дедовому выходило, что поймать на удочку черного леща превеликое умение. Уж очень он хитер и осторожен. Не в пример всем рыбам.
Знал уже дед и то, что трудно обмануть черного леща и приманкой. Иногда ему нравится простой червяк, иногда мятый в вареном бобовом масле недопеченный мякиш ржаного хлеба, иногда свежий горох.
Но если даже на все эти прелести черный лещ соблазнился, он и тогда не всегда проглотит приманку, а пососет, пососет и выбросит.
Даже подсеченный удачно опытным рыбаком, черный лещ еще не пойман. В этом дед убедился не раз.
Поймать же черного леща на удочку, а потом появиться с ним, в поселковом кабаке, где особенно под праздники полно всякого проезжего и прохожего по тракту люда, где можно было бы показать свою добычу не только своим, но и чужим, было заветной мечтой деда Лысаня.