Он шагнул к «шконке», но я совершенно не собирался сидеть в углу и тем более спускать этому придурку «козла». А потому с ходу, не раздумывая и не создавая особого шума, пробил ему двоечку в челюсть слева и в правую скулу, а когда он уже падал добавил снизу в лицо коленом, с патологическим удовлетворением слыша характерный хруст сломанной челюсти, пусть теперь поест через трубочку. Пососет, так сказать. Бульончик. Он любит ломать челюсти, вот и сам пускай попробует, каково это.
Парень грохнулся так, что камера задрожала. Здоровенный бугай! Сотрясение мозга я ему точно обеспечил. И с раздробленной челюстью он теперь долго не захочет пакостить людям.
Вообще-то даже странно большие, сильные люди обычно добры. Им незачем мучить людей, злиться, злопыхать. Они и так сильные! Чего им злиться на жестокий мир? Злятся мелкие, злобные, обиженные судьбой. Тогда какое же должно было случиться детство у этого отморозка, чтобы он превратился в тупого берсерка, набрасывающегося на всякого, кто окажется с ним рядом? Может, это болезнь? Сумасшествие? Тогда зачем его держат на воле? Закрыть в дурку, да и вся недолга! Навечно!
Но пока что закрыли меня. Все-таки придурок, который гоняет соседей и бьет морду жене, кажется, вероятно, гораздо менее общественно опасным, чем некий странный тип, не помнящий своего имени и разгуливающий по дороге в костюме Адама. Дебошир ясен, как дважды два, а этот может, он опасный преступник, скрывающийся от правосудия? Или маньяк! Или того хуже шпион! Все-таки Саратов закрытый для иностранцев город, а тут этот беспамятный!
Утром меня вывели из камеры, даже не посмотрев, что на полу валяется бесчувственный дебошир, я даже немного обеспокоился, не убил ли? Проснувшись утром от топота и шума за дверью, пощупал его шею, убедился глубокий нокаут перешел в обычный сон. Так бывает. Выживет, скотина! Мне не хотелось бы, чтобы он подох на заре моей карьеры в новом мире. Не хочется на пятом десятке присесть лет на пять за нанесение тяжких телесных, приведших к смерти супостата. Пусть живет, тупое животное.
Утром меня вывели из камеры, даже не посмотрев, что на полу валяется бесчувственный дебошир, я даже немного обеспокоился, не убил ли? Проснувшись утром от топота и шума за дверью, пощупал его шею, убедился глубокий нокаут перешел в обычный сон. Так бывает. Выживет, скотина! Мне не хотелось бы, чтобы он подох на заре моей карьеры в новом мире. Не хочется на пятом десятке присесть лет на пять за нанесение тяжких телесных, приведших к смерти супостата. Пусть живет, тупое животное.
Меня ждал опять же «уазик», только покрашенный в белый цвет, с красными крестами по бокам и синей мигалкой-фонарем на крыше. Как я понял, это была «Скорая психиатрическая помощь».
Пришли за мной два дюжих санитара в белых халатах, и на лицах этих грубых мужиков читалась вселенская скука и ненависть ко всему окружающему миру. Они видели, как сходят с ума, как становятся сумасшедшими люди, про которых никогда и не подумаешь, что такие могут спятить. Казалось, на всех людей эти санитары смотрели немного сверху вниз, словно подозревая, что завтра уже приедут и за теми, и за этими. Смотреть сверху вниз им позволял еще и рост, едва ли меньший, чем мой, под сто девяносто, это точно.
Меня не били и даже не заматывали в смирительную рубашку, хотя все это у них в машине было. Как и дубинки, торчащие из карманов халатов. Неприятные такие на вид дубинки. Похоже, сделанные из текстолита. Засвети такой в затылок пациенту, и тогда, возможно, придется его списать как умершего от сердечной недостаточности. Слышал я о таком еще в юности: приятель мой, Федька Жижин, рассказывал. Мол, долбят пациентов психиатрички почем зря те и пикнуть не успевают. Или дубинкой по балде, или укол «серы», после чего у душевнобольных поднимается температура, начинаются судороги и горячка. Пытка такая в психушке не приведи господь это испытать! Так что я дал себе зарок не сопротивляться, что бы со мной ни делали (за исключением самого уж экзотичного вроде обращения в адепты ЛГБТ), и пройти испытание психушкой с честью и достоинством. Нет ничего постыдного в нахождении в психушке тут бывали многие уважаемые люди! Гений и безумец это почти синонимы.
Санитары расслабились, почти нежно усадили меня в свою коляску и даже не стали привязывать, после того как я вежливо и культурно пояснил, что буянить не собираюсь и, наоборот, готов всемерно содействовать процессу моего излечения от злого недуга. Ибо сам хочу обрести память и свою законную жизнь.
Доехали до «Алтынки», психбольницы, довольно-таки быстро. Никаких тебе пробок, никаких транспортных затруднений! Машин-то мало! Все-таки 1970 год! Какие машины? «Москвичи», «Запорожцы», «Победы», «двадцать первые» «Волги». Мотоциклы с коляской. «Волги» «двадцать четвертые» попадались редко. Оно и понятно много ли мы видим на улицах «Бентли» и «Роллс-Ройсов»? А тогда «ГАЗ-24» была именно чем-то вроде «Бентли». Редкий мог ее иметь, какой-нибудь маститый писатель, художник, артист! Ну, или чиновник только там уже скорее служебная, с водителем за рулем.
Красивое место эта психбольница. Пруды, сады, парк все, что нужно для того, чтобы обрести душевное здоровье. Старинная больница, я помню. И даже помню, что ее первым главврачом (и строителем!) был психиатр с мировым именем, Штейнберг, который, в общем-то, и создал эту больницу. За что был «награжден» «благодарным» народом травлей и репрессиями от черносотенной организации (ибо был «жидом»!), и в результате репрессий скончался от сердечного приступа, не застав революции. Тут, на территории больницы, его и похоронили.
Откуда знаю? Знаю, да и все тут. Все-таки я родился в этом городе, хотя теперь его недолюбливаю. Не тот это город, что был в моем детстве, совсем не тот!
Впрочем, почему ТЕПЕРЬ я его недолюбливаю? Если я все просчитал правильно ЭТОТ Саратов именно тот, из моего детства! Тенистый, пахнущий сдобой и помоями, украшенный невероятным количеством моторных лодок, стоящих на приколе возле заборов даже в центре города. И Волга нынешняя не чета Волге 2018 года с ее пафосными пластиковыми катерами, сделанными в «забугорье». Волга семидесятых жужжала моторами «Вихрь», «Нептун», «Ветерок», тарахтела дизелями гулянок, клокотала от проносящихся по ней «Метеоров» и «Ракет», теплоходов на подводных крыльях.
У меня вдруг даже захолодело под ложечкой не от голода, нет! От предвкушения того, что я увижу! Увижу мое детство, которое вспоминается только самым лучшим, самым красивым, самым дорогим Господи, неужели Ты дал мне такую возможность увидеть мое детство?! Нет, все равно не верится. Все равно!
У меня вдруг даже захолодело под ложечкой не от голода, нет! От предвкушения того, что я увижу! Увижу мое детство, которое вспоминается только самым лучшим, самым красивым, самым дорогим Господи, неужели Ты дал мне такую возможность увидеть мое детство?! Нет, все равно не верится. Все равно!
Тем временем машина остановилась перед зданием старинной постройки, на котором было написано: «Приемное отделение». Меня вывели из машины, и я зашагал между двумя санитарами один впереди, другой сзади. Оба явно не ожидали нападения, да и с какой стати им его ожидать? Во-первых, наверняка они уже давно научились определять, кого стоит опасаться, а кого нет. И это точно зависит не от комплекции. Во-вторых, это только в ужастиках пациенты поедают с зеленым горошком печень санитара. На самом деле 99,9 процента пациентов такие же люди, как и все мы. Просто в мозгах у них что-то щелкнуло, и начали они жить в другой реальности. Сталкивался, знаю. «Настоящих буйных мало» говорил великий бард.
Дальше все пошло по накатанной. Меня завели в приемное отделение, тут же загнали в душевую, выдав мыло, застиранное чистое вафельное полотенце, а также больничную пижаму по типу той, что была у Шурика в «Кавказской пленнице». Когда отмылся и оделся (трусов, кстати, не выдали), повели в глубь больницы, по переходам-лабиринтам, и скоро я очутился в небольшой, вполне себе уютной двухместной палате. Если бы не тяжелые решетки на окнах, можно было бы подумать, что находишься в обычной городской больнице обычного провинциального города. Никаких тебе смирительных рубашек, ремней и других пыточных приспособлений. Конечно, они где-то есть, но не здесь.
Дверь за мной закрыли на ключ. В палате больше никого не было вторая кровать не застелена. Из чего я сделал вывод: то ли сумасшедших в этом мире поменьше, так что пустуют психиатрические лечебницы и больных можно размещать по одному в палате, то ли меня пока что держат на карантине. И по заразным болезням, и по поведению вдруг я буйный людоед? Возьму да и сожру ночью своего несчастного соседа!
Через примерно пятнадцать минут мне принесли завтрак пшенную кашу на молоке, два куска белого хлеба, кусочек масла, вареное вкрутую яйцо и стакан с теплым, как моча, чаем, пахнущим размоченным банным веником. Пшенную на молоке не люблю, но заставил себя все съесть, памятуя о том, что настоящий солдат ест не тогда, когда хочется, а тогда, когда надо. В запас, так сказать.
Поев, завалился на кровать и мгновенно уснул. Уже засыпая, вдруг возмечтал о том, чтобы все это было сном. Пусть и интересным сном, но все-таки кошмарным сном. Это в фантастической книге легко: рраз! и герой в другом мире, геройствует себе, завоевывает авторитет. А в реальности все это очень и очень печально. Лишиться всего дома, социального статуса, семьи это кошмар, а не приключение!
В юности я мечтал о том, что вот прилетят инопланетяне и заберут меня к себе на просвещенную планету. И вернусь я через двести лет, такой весь из себя Мессия, и буду вещать неразумным землянам, рассказывать, как правильно себя надо вести. И то обстоятельство, что останусь без семьи, без родителей, вернусь в незнакомый мир, в котором я на фиг никому не нужен, как-то меня и не смущало. Я о таком, если честно, даже и не думал! Дурачок
Сколько я спал, не знаю. Час? Два? Может быть, три часа? Часов я не ношу с тех пор, как ушел со службы. Сотового телефона нет. Как тут узнаешь, который час? Светло, день, солнце вроде как еще высоко стоит, судя по теням.
Меня разбудили словами: «Эй! Вставай!», и через минуту я уже шел по коридору следом за санитаром. Он меня привел к некоему кабинету, оставил сидеть на скамье, очень похожей на садовую, и велел ждать, когда меня вызовут. Я откинулся на спинку скамьи и погрузился в нечто среднее между забытьем и бодрствованием. Эдакое состояние транса, когда поднять подняли, а разбудить-то и забыли.