Отчаянные попытки проникнуть в казематы и взять их штурмом ни к чему не приводили. Об этом хорошо свидетельствовали лежавшие повсюду убитые, одетые в униформу защитного серого цвета. Потребовался не один день для взятия последнего убежища. Русский гарнизон держался буквально до последнего патрона и до последнего солдата.
Подобное наблюдалось и на вокзале, где подразделения противника, скрываясь в длинных подвалах, отказывались сдаваться. Как я позднее услышал, все помещения пришлось залить водой, поскольку другие попытки взять вокзал в свои руки успехом не увенчались.
Однако мы быстро забыли об этих картинах отчаянного сопротивления и вспомнили о них только в более поздних боях. Путь для продвижения вперед, так называемую рулежную дорожку, которая вела от Брест-Литовска на Восток, нам прокатывали передовые части. Но она не была широкой столбовой дорогой. Более того, слева и справа от нее наши войска вели бои, что не мешало им быстро идти вперед.
Мы видели первые подбитые русские бронетранспортеры. Эти боевые машины, несомненно, были не так хороши, как немецкие, слишком слабая броня, да и вооружение на первый взгляд не самое новое.
Наши танки, по всей видимости, ушли уже далеко. Время от времени нам попадались брошенные ими пустые прицепы. Ведь во время длинных маршей танковые подразделения всегда прицепляли к боевым машинам пару бочек с бензином, что позволяло войскам чувствовать себя более независимо от служб снабжения.
Севернее города Кобрин у меня впервые появилась возможность своими глазами посмотреть, что представляет собой русский колхоз. Огромный склад предназначался для обеспечения жителей близлежащих деревень. Подойдя, мы застали местное население за весьма неприглядным занятием крестьяне тащили все, что могли унести. Они нуждались во всем! Растаскивались даже деревянные поддоны и ящики. Когда русские нас увидели, они бросились наутек, но свою добычу не кинули. После того как все было спрятано, они вернулись и встали на некотором удалении, дожидаясь, скорее всего, пока мы уедем.
На складе чего только не было. Сухари из засохшего черного хлеба лежали рядом с ведрами, наполненными подсолнечным маслом, ящики с гвоздями стояли вместе с бумажными упаковками необычайно крепкого табака под названием «махорка», новехонькие и поношенные стеганые серо-коричневые ватники размещались около рабочей обуви с деревянными подошвами и традиционными валенками. Все это добро, видимо, принадлежало одному ведомству, а здесь был своеобразный распределительный пункт по снабжению окрестных деревень предметами первой необходимости. Во всяком случае, на такой вывод наталкивало отсутствие каких-либо других магазинов или лавок. Да по-иному и быть не могло, ведь разрешались лишь предприятия потребительской кооперации.
Вооружившись несколькими пачками махорки, я направился к местным жителям и попытался с ними поговорить. К сожалению, рядом не было переводчика, и мне пришлось объясняться при помощи языка жестов, понимаемого в большинстве стран мира. То, что крестьяне взяли табак, меня не удивило, но их отказ принять также немецкую папиросную бумагу был непонятен. В ответ все мужчины как один достали скомканные старые газетные листы, мастерски оторвали от них по клочку и в мгновение ока скрутили себе сигареты. В нос ударил неприятный запах горелой бумаги, но им, судя по всему, он нравился.
Постепенно мне удалось выяснить, что товары со склада отпускались крайне редко и крестьянам приходилось экономить. Например, стеганые ватники работавшим в колхозе крестьянам выдавались один раз в два года, а валенки только каждые три года. Сахар и масло считались большой редкостью, и именно их они тащили в первую очередь. К моменту появления наших солдат этих продуктов питания на складе уже не осталось.
Крестьяне были обязаны сдавать государству все, что они производили и выращивали, а власть строго следила за соблюдением этого требования. Тем не менее, как мне показалось, людей такое положение вполне устраивало.
«Видимо, русский народ еще не избавился от пережитков крепостного права, вошедших в его плоть и кровь», подумал я тогда.
Уже через четыре дня мы оказались в районе поселка Городец, где русские организовали так называемое сдерживающее сопротивление. Некоторое время они храбро сражались, а потом при удобном случае оторвались от наших войск и отошли. Тогда все мы были уверены, что натолкнулись на свежие части Красной армии, которые продолжали подходить из глубины. Этим же, по нашему мнению, объяснялось и то обстоятельство, что русские при благоприятной тактической обстановке организовывали весьма чувствительные для нас контратаки.
Под Городцом мне удалось наведаться в бывшую маленькую электростанцию. Ее внутренние помещения оказались совершенно пустыми. Такого мастерски проведенного демонтажа оборудования с последующей эвакуацией я еще не видел не осталось ни одного выключателя, ни единого лампового патрона, ни даже обрывка кабеля. Часть демонтированного материала мы все же обнаружили. Он в беспорядке валялся на близлежащих железнодорожных путях. Видимо, приказ об эвакуации запоздал, и она проводилась в спешном порядке.
Двигаясь дальше в восточном направлении, мы натолкнулись на заболоченные территории Припяти. Для чужаков они были непроходимыми. Тем не менее советское командование именно их мастерски использовало для подтягивания свежих крупных воинских частей.
К северу от маршрута нашего продвижения местность была слегка холмистой. Необъятные пахотные колхозные поля перемежались с такими же бескрайними невозделанными зелеными лугами. Их разделяли большие лесные массивы. Судя по всему, здесь ничего не знали о прореживании для заготовки дров просто начисто вырубались большие просеки. Окультуриванием лесных массивов здесь никто не занимался.
Деревни, через которые мы проходили, оказывались по большей части пустыми население по распоряжению властей отправлялось на Восток. Линии фронта как таковой не было, и немецкие дивизии просто маршировали в восточном направлении. При этом тылы за ними часто не успевали, и снабжение удавалось налаживать с большим трудом. Области, которые мы проходили, от остатков вражеских частей не очищались. Поэтому любое отставание в результате поломки автомашины представляло собой большую опасность. Ведь в тылу орудовали регулярные воинские подразделения противника, которые нападали на небольшие колонны, двигавшиеся в сторону главных сил.
Фронт, по сути, превратился в многочисленные отдельные схватки небольших подразделений и частей. Растянувшись по фронту, части нашей дивизии тоже сражались на значительном удалении друг от друга, причем головные из них находились уже в районе реки Березины. Они собирались было переправиться на другой берег, как вдруг натолкнулись на ожесточенное сопротивление русских. Это привело к тому, что разведывательный дивизион и пехотный батальон, поддерживаемый батареей нашего артиллерийского дивизиона, застряли. В нескольких километрах позади них на перекрестке дорог остановился и штаб дивизии. Небольшой жилой автоприцеп командира нашей дивизии, которого мы меж собой называли «папашей Хауссером», встал возле опушки леса. Здесь же был и небольшой штаб моего полка, в котором находился и я.
Уже час дня, а у меня в животе урчит, ругался полковник Хансен. Было бы неплохо перехватить чего-нибудь горяченького.
Этому можно помочь, ответил я и, к его великому изумлению, словно фокусник, извлек из своей машины пару яиц и шмат сала.
Перед ступеньками штабного вагончика я развел костерок, и вскоре немного подгоревшая и подкопченная на дыму яичница была готова. Не успели мы толком поесть, как вдруг полковник резко вскочил и, приказав мне следовать за ним, бросился к опушке леса, находившейся сразу же за нашим вагончиком. Внезапно позади нас раздались три или четыре, не помню точно, хлопка от разрывов снарядов. Все стены вагончика были иссечены осколками, а нам хоть бы что. Столь ярко выраженную способность чувствовать приближающуюся опасность, какую обнаружил командир нашего полка, я наблюдал впервые в своей жизни. Позднее о ней слагали чуть ли не легенды.
Генерал Хауссер вызвал к себе на совещание командира полка, который, вернувшись, ознакомил нас со сложившейся обстановкой. Головные части дивизии, в том числе и мы, слишком далеко оторвались от основных сил, и было совершенно неясно, свободна ли от противника дорога, по которой нам надлежало идти. Мощности же наших радиостанций не хватало, чтобы по радио запросить подмогу авиации, базировавшейся в ста двадцати километрах от нас. Поэтому следовало, как минимум, подтянуть остатки моего артиллерийского дивизиона.
Я вызвался вернуться за ними. В мое распоряжение выделили мощный вездеход «Хорьх» и пятерых солдат в сопровождение. Все наше вооружение состояло из одного пулемета и пяти автоматов. На моей карте маршрут нашего движения был отмечен, и мне примерно представлялось, где следует искать дивизион. Но я знал, что наши карты не совсем точны, поэтому ехать приходилось, повинуясь больше интуиции.
«Ничего, подумал я, как-нибудь сориентируюсь».
Езда в сопровождении всего нескольких человек по территории, еще не освобожденной от противника, представляла большую опасность, но, как офицеру, мне, естественно, не пристало выказывать свои чувства. Наш путь лежал через необъятные леса, и нам часто приходилось объезжать глубокие, наполненные жидкой грязью ямы, чтобы не застрять. Наши нервы были на пределе, и порой мы слышали то, чего на самом деле не было. Не раз кто-нибудь из солдат давал очередь по подозрительному шороху за деревьями, а водитель давал полный газ.
Примерно на полпути нам попалась деревня. Я помнил, что мы во время марша проследовали прямо через нее, но какое-то внутреннее чутье подсказало мне, что следует проявить осторожность и воздержаться от старой дороги. Наш вездеход свернул влево, и дальше нам пришлось ориентироваться по компасу, поскольку на карте новый путь обозначен не был.
Прошло около семи часов, и наступил уже вечер, когда мы нашли свой дивизион. Там я и узнал, к своей радости, что прежняя дорога действительно оказалась снова занятой русскими. Так что новый маршрут был разведан как никогда вовремя.