Она всех собравшихся раздражала своей заносчивостью. Городские молча наслаждались её позором, никто из городских не крикнул бы ничего, все боялись её родственников, а вот те, что приехали из соседних мест, стали свистеть и кричать:
Палач, ты ей спесь-то укороти. Чего она такая?
Крепче бей её! Ишь, выпятила свою мохнатку старую, стоит, гордится!
Порви ей шкуру то, а то прежних ты только гладил.
Сыч учёл пожелания людей, да и пожеланий ему не нужно было, он и так ненавидел эту сволочную бабу.
И как только её привязали к столбу, он размахнулся, как следует, со звонким хлопком, врезал ей по спине. Сразу рассёк кожу.
Магда Липке не выдержала, застонала тяжело и протяжно, а народ обрадовался, услышав её стон:
Ты глянь, проняло, спесивую, завыла!
Вжарь её ещё палач, что бы прочувствовала!
И каждый следующий удар был соревнованием, палач, старался бить, чтобы женщина выла, а она старалась держаться, чтобы не выть. Но палач победил. Последние страшные удары она вынести не могла, орала на всю площадь, чем радовала толпу. А уж на последнем так и вовсе взмолилась:
Господин, не бейте больше, простите, сил нет. Нет сил терпеть.
Сыч рад был слышать как она его «господином» зовёт, очень рад, но не простил, и ударил последний раз. А уж как радовались люди на площади:
Заскулила гордая!
Палач, пиво тебе от нас будет.
И свиная нога!
Фриц Ламме кланялся довольный. Но дело ещё было не закончено.
Женщину отвязывали от столба, крутили ей руки, а она говорила как заведённая, глядя на палача:
Женщину отвязывали от столба, крутили ей руки, а она говорила как заведённая, глядя на палача:
Господин, простите меня, простите.
Рот открой, сухо говорил Сыч.
Магда Липке послушно открыла рот.
То ли Сыча она уговорила, то ли он выполнял наказ святых отцов, но язык ей он весь резать не стал, отрезал маленький кусочек, как и остальным бабам. Показал всем клещи и крикнул:
Это всё, последняя, эй, кто там обещал мне пива?
Магду Липке несли с эшафота, сама она идти не могла, вся спина её была располосована кнутом до мяса. А толпа смеялась, появились музыканты. Появились торговцы кренделями и сосисками, бочки с пивом. Кто-то стал расходится, а кто-то стал покупать еду.
А что, говорил отец Иоганн, наверное, и поросёнок уже поспел.
Да-да, соглашался отец Иона, должен поспеть.
После казни он, кажется, стал себя чувствовать получше.
Волков поехал в трактир, в телеге туда же поехали и святые отцы. Ёган, брат Ипполит и Максимилиан ехали с кавалером. Сыч остался на площади, обещал скоро быть, а Брюнхвальд исчез ещё до того как Магде Липке отрезали язык. Кавалер так увлёкся действием, что не заметил, как исчез ротмистр. Но кавалер знал, куда тот делся. Потому что с площади исчезла и вдова Вайс.
Было утро, Волков рассчитывал, что, как только святые отцы отобедают, он расплатится с трактирщиком, и уже сегодня они все отправятся дальше на юг, а в дороге им будут встречаться менее дорогие трактиры, чем тот, в котором они живут сейчас.
Кавалер не рассчитывал на поросёнка, у него был этот чёртов пост, попы даже не пригласили его за стол, чтобы не смущать. А поросёнок был очень аппетитный. Волков сидел над тарелкой проса на постном масле, и всё, что мог себе позволить, так это пиво.
И ещё он ждал бургомистра Гюнтерига с деньгами, а потом ему предстоял неприятный разговор с трактирщиком, кавалер даже предположить боялся, какую сумму ему выставит трактирщик. Монахи-то жили на широкую ногу. Спали в хороших комнатах, на перинах и простынях, а уж ели
Бургомистр принёс положенные пятьдесят два талера. Попрощался. Был вежлив, хотя взгляд его говорил: век бы вас всех не видеть.
Настроение у рыцаря было плохое. Но делать было нечего, и он позвал трактирщика. Трактирщик Фридрих сел напротив него и сухо сказал:
За всё с вас восемь монет и двадцать два крейцера.
Что? Сколько? Да ты в своём уме? Удивляйся Волков, он, конечно, подозревал, что денег тут они потратят много, но не столько же!
Видимо, трактирщик был готов к такой реакции, он своей лапой приложил к столу лист бумаги, видно, грамотный был мерзавец и стал грязным ногтем водить по строкам, приговаривая:
Первый день, комнаты господам, комнаты холопам. Еда господам, еда холопам и солдатам. Фураж лошадям. Вода и уборка лошадям сами убирали, так я и не приписываю. За еду лишнего не беру, все, что дали вам на стол или солдатам вашим, вот тут записано. Вот все цены. И того за первый день постоя один талер двенадцать крейцеров.
Талер, двенадцать! Морщился Волков. Бандит ты.
Да как же бандит, господин! Возмущался трактирщик. Вы ж со святыми отцами и с вашим офицером пять хороших комнат занимали, все с кроватями, с перинами, с окнами. Комнаты на ночь вам топили все, а ещё холопов и солдат, да монахов почитай пять десятков всех без малого. А лошади! Отчего же бандит!
Семь монет дам, не забывай, ты дело богоугодное делал, ты Святую Инквизицию приютил!
Приютил, оно конечно. Уж вам тут неплохо жилось. Бубнил трактирщик. Я и так для вас все цены на четверть скинул, а вы семь монет даёте!
И начался унылый торг, в котором каждый считал себя правым.
Закончился он к обоюдному неудовольствию сторон на сумме семь талеров и шестьдесят крейцеров.
Разозлённый трактирщик ушёл, а Волков в плохом настроении сидел за столом и пил пиво, но недолго, вскоре к нему за стол подсел Брюнхвальд. Кавалер сказал ему:
Наконец-то, где вы ходите, Карл, нам уже скоро выезжать, пора грузить подводы и седлать лошадей.
На что ротмистр ему ответил недолго думая:
Я не еду, Иероним.
Волков опешил, смотрел на него и не знал, смяться ли ему или орать, поэтому он спросил:
Что значит, не едете? Мы, вроде как, договорились с вами, и вы, вроде как, работаете на меня.
Я хотел просить вас об одолжении, я прошу отпустить меня. Мой сержант толковый малый, он сможет меня заменить.
Сержант был и впрямь толковый малый, но кавалера всё равно начало потряхивать, он бледнел от негодования:
Сержант был и впрямь толковый малый, но кавалера всё равно начало потряхивать, он бледнел от негодования:
Карл, вы в своём уме? Что за шутки?
Мне нужно остаться тут. Отвечал Брюнхвальд твёрдо.
Из-за этой вдовы? Да вы в своём уме, ротмистр? Вы бросаете меня в начале дела. Из-за этой женщины? Карл, у вас треть бороды уже в седине, а вы ведёте себя как безмозглый юнец!
Мне нужно остаться тут. Упрямо повторил Брюнхвальд.
Она вас приворожила! Догадался Волков. Она точно ведьма!
Она не ведьма, она добрая женщина и мягкая, она даже вас читает добрым человеком. Хотя никто другой про вас так даже не подумает.
Она добрая и мягкая? Кривился кавалер.
Да она добрая и мягкая. Настаивал Брюнхвальд.
Волкова так и подмывало сказать, что вдова настолько мягкая и добрая, что половина города побывало у неё под подолом. Исключительно по доброте душевной. Но благоразумно сдержался.
Иероним, продолжал ротмистр серьёзно, с ней хотят расправиться. В городе куча мерзавцев, которые ненавидят её.
Волкова это ничуть не удивляло. Он готов был уже принять решение Брюнхвальда, к тому же он вдруг вспомнил, что по договору, ротмистр обходился ему в три офицерские порции, то есть один стоил как двенадцать солдат. И кавалер произнёс:
Ну, что ж, раз так, то оставьте себе пару солдат покрепче, но жалования я вам с сегодняшнего дня больше не плачу.
Я знал, что на вас можно положиться, мой друг, как ребёнок обрадовался Брюнхвальд, пойду, скажу ей, что вы меня отпустили.
Он встал из-за стола.
Смотрите, что бы вас тут не зарезали, сказал кавалер всё ещё недовольно.
Я не позволю этим мерзавцам, обещал ротмистр.
Ну, будь по-вашему, ладно. Значит, вас заменит сержант?
Да, вы ж его знаете, он толковый человек. А меня не зарежут, это ж бюргеры, я и не таких успокаивал. А сержанту я передам дела сейчас же.
Напоследок скажите ему, что б командовал «сбор», пора собираться, кажется, святые отцы уже прикончили несчастного поросёнка.
Брюнхавльд встал, обошёл стол и вдруг обнял Волкова крепко и сказал:
Спасибо вам, Иероним.
Да-да, отвечал кавалер растерянно, а сам думал: «Вот старый болван, радуется как ребёнок, ладно бы была стоящая баба, а то так местная потаскуха, которую соседи забьют камнями, если им позволить. Хотя всё дело может быть в сыроварне».
Ротмистр ушёл, вернее, убежал даже, а Волков остался сидеть за столом с кружкой пива. И тут он вспомнил, что у него не так давно тоже была бабенка, которую местные считали шлюхой, и что ему даже пришлось проткнуть ляжку одному сопляку из-за неё на дуэли. Но то была благородная дама! Хотя тоже шлюха, как и вдова. Конечно, сравнивать хозяйку поместья и хозяйку сыроварни было нельзя, это разные женщины, хотя хозяйка сыроварни была чуть симпатичней. В общем, кавалер не пришёл к однозначному выводу, и позвал Ёгана.
Звали, господин, спросил тот.
Сыч пришёл? Спросил Волков.
Нет, пьянствует на площади с мужичьём. Там его все угощают. Он вроде как палач!
Собираться надо, а он пьянствует.
Уезжаем?
Да уж, быстрей бы, иначе разорит меня этот трактир. Скажи Максимилиану, чтобы доспех мой собрал. И коня пусть седлает, а ты сундук мой погрузи в большую телегу.
Да, господин, Ответил Ёган уходя.
И Сыча найди, вслед ему кричал кавалер.
Да, господин.
Волков лежал на лавке у стола, сгибал и разгибал колено левой ноги и прислушивался к ощущениям, нога, вроде, и не болела, но всё равно не давал чувствовать себя хорошо. Долго согнутой была болела, мёрзла болела, в седле долго ехать опять болит. Он сел на лавке, вздохнул, взял тяжёлую глиняную кружку, допил последние капли пива.
Суета отъезда. Верховые лошади уже осёдланы, тягловые впряжены в телеги. Солдаты пришли, стали таскать нехитрый скарб монахов, грузить его в возы, и тут случилась какая-то заминка. Кавалер не прислушивался к разговором монахов и солдат и был удивлён, когда к нему подошёл монах из писарей и робко сказал:
Господин, отец Николас просит повременить с отъездом.
Чего? Волков едва ли не подпрыгнул на лавке. Что? Как повременить? Вы там в своём уме?
Он даже и мысли допустить не мог тут остаться, одна ночёвка в этом трактире обходилась ему в талер! Минимум в талер!
Отец Николас просит предать, что отец Иона крепко занедужил. Мямлил монах.