Долго вдову не спрашивайте, добавил отец Иона, намучилась женщина, пусть сегодня дома ночует.
Хорошо, святые отцы. Волков поклонился.
А раз дел у нас больше пока нет, так мы и в трактире посидим, там нам поприятнее будет, сказал отец Николас, а вы тут сами сыск ведите, как всех выявите, так и нас позовёте, да только не затягивайте, нам ещё шесть городов объехать нужно.
Волков опять поклонился, и монахи с шумом стали вылезать из-за столов, отодвигая лавки.
Кавалер понял, что теперь всё дело будет делать он. И, честно говоря, это его устроило. Он один, по-хозяйски, расположился за огромным столом. Осмотрел всех, кто остался, и начал сразу по делу:
Женщина, говори, были у тебя мужи, что ходили к тебе от своих жён?
Эта глупая баба стала столбом, только по сторонам глазела. Косилась то на писарей, то на Сыча с его помощниками и молчала.
Отвечай, дура, пхнул её в спину Сыч, господин спрашивают.
Всё и так было ясно, нужно было только имя его узнать, и Волков настоял:
Всё и так было ясно, нужно было только имя его узнать, и Волков настоял:
Говори, не тяни время, кто был у тебя? Имя его скажи.
Женщина мялась, не хотела говорить.
Не хочешь говорить? Начинал раздражаться кавалер. Палач, раздевай её. Не желает говорить по-хорошему, так на дыбе заговорит.
Нет, нет, господин, не надо, сразу затараторила вдова, ходил ко мне Рудольф Липке, подмастерье кузнеца.
Кавалер глянул на монаха-писца, тот всё записывал и он продолжил:
Он женат?
Нет, отвечала вдова, краснея.
Почему? Он убог?
Нет, господин. Она опять замолчала. Стала шмыгать носом.
Чёртова баба, заорал Волков, врезал кулаком по столу, из тебя каждое слово тащить? Говори, или велю Сычу тебя на дыбу вешать.
Он не женат, потому как молод, ему семнадцать лет, захныкала женщина.
Может, еще кто ходил к тебе? Спросил кавалер.
Ходили, тихо отвечала женщина, смотря в пол.
Громче, говори, опять ткнул её Сыч, господин и писари должны слышать.
Да ходили ко мне мужчины.
Мужчины? Волков смотрел на неё с любопытством. И сколько их было?
Ханс Раубе, столяр, начала перечислять женщина. Иоганн Раубе, тоже столяр.
Сын его, что ли? Уточнил кавалер с ещё большим любопытством.
Брат.
Они женаты?
Да, господин. Кивала вдова.
Дальше.
Стефан Роненграуф, возничий.
Женат?
Женат, господин.
Ещё кто?
Вилли Кройсбахер. У него большая коровья ферма.
Женат?
Женат, господин.
Ишь ты, тихо говорил Брюнхвальд за спиной у Волкова, а я всё думал, почему такая пригожая женщина и не за мужем.
Брала ли ты мзду с мужей за то, что давал им? Продолжал допрос кавалер.
Ну как Я-то не просила ничего, они сами предлагали.
Сколько брала.
Деньгами я не брала. Женщина краснела и от стыда переводила дух, словно бежала долго.
Ну, два года назад, Ханс и Иоганн Раубе чинили мне крышу, ну, денег у меня только за половину работы было, я обещала им отдать попозже, а они мне предложили рассчитаться по-другому
И ты согласилась?
Согласилась, господин. Денег-то всегда не хватает.
И всё? Они больше к тебе не ходили?
Ходили господин, опять краснела вдова, то забор надо поправить, то фундамент под чан новый поставить. У меня сыроварня, господин, там всегда работа есть для мужских рук.
И не только для рук, язвил Брюнхвальд.
А с остальных тоже имела прибыток какой?
Ну, Стефан, он, если в Вильбург ехал, так мои сыры вёз бесплатно, сколько мог взять. Говорила женщина.
А этот, как его Фермер, что тебе бесплатно делал?
Иногда своего молока у меня не хватала, он мне возил, ну, и корма для моих коров помогал заготавливать бесплатно. То есть без денег.
Так, ну а этот, семнадцатилетний, что он для тебя делал? Продолжал Волков.
Вдова стала совсем пунцовой, стояла, теребила передник:
Рудольф мне ничего не делал.
Ясно, этот значит, был для души, а остальные для дела. Сказал кавалер. Писарь, ты записал имена её хахалей?
Монах писарь положил перед ним лист бумаги. Не заглядывая в него, Волков передал лист Брюнхвальду:
Карл, берите всех вместе с их бабами.
Брюнхвальд забрал письмо, пошёл к выходу, а вдова вдруг зарыдала.
Чего, чего ты воешь, дура? Ласково говорил ей кавалер.
А что вы с ними делать будете? Сквозь слёзы спрашивала она.
Да ничего, выясню, кто навет на тебя написал.
Господин, не надо никого наказывать, я их прощаю.
Прощает она, кавалер невесело усмехнулся, ему через неделю нужно будет жалование людям Брюнхвальда платить, и уж они его не простят, да за постой в таверне, деньги нужны, монахи то жрут, как не в себя, он вздохнул и сказал, навет есть большой грех и преступление. Клеветников надобно покарать!
Смертью? Ужаснулась женщина.
Это решит Трибунал Святой Инквизиции. Отвечал Волков.
Смерть их была совсем не нужна ни ему, ни Трибуналу, им нужны были деньги.
Первой солдаты Брюнхвальда приволокли жену фермера. Бабищу в семь добрых пудов веса. Видно, по улице её тащить пришлось, была она без чепца и вся в грязи и при этом выла не женским голосом, басом:
За что, господи, за что меня-то?
Солдаты, видно, с ней намаялись, кинули её на пол, а один пнул её в бок сапогом немилосердно.
Баба продолжая выть громогласно, повторяя своё: «Меня за что?» Озиралась вокруг, пока не увидела вдову. Тут, видно, она нашла виновницу своих бед, с трудом поднялась с пола, вся юбка в грязи, к коленям липнет, и пошла, огромная и завывающая, к женщине, тянула к ней руку:
Баба продолжая выть громогласно, повторяя своё: «Меня за что?» Озиралась вокруг, пока не увидела вдову. Тут, видно, она нашла виновницу своих бед, с трудом поднялась с пола, вся юбка в грязи, к коленям липнет, и пошла, огромная и завывающая, к женщине, тянула к ней руку:
Ты, шлюха, ты Из-за тебя я тут, блудница.
Она даже кинулась на перепуганную до смерти вдову, да налетела на кулак Сыча. А Сыч бить был мастак. Повалилась бабища на пол, лежала, морду рукой закрыла и выла.
Ну, произнёс кавалер, говорить будешь или тебе ещё дать разок?
Баба даже его не услыхала. Так и лежала на полу склада.
Сыч, приведи её в чувства. Сказал кавалер.
Фриц стал поднимать огромную женщину, помощники ему помогали. А та вдруг стала упираться, вырываться. И началась долгая возня, пока палачи не разозлились и стали бить её уже не милосердно, по лицу и по чреву, разодрали ей платье. Олго возились с ней. И уже полуголую привязали к козлам, накрепко.
Все устали от неё, даже монахи писцы морщились от нескончаемого её воя.
Волков, понимая, что от неё показаний не будет, даже имя своё она не говорила, выла только, зло сказал:
Сыч, заткни ее, наконец.
Тот и сам был в бешенстве, от этой тупой бабищи, взял кнут из арсенала местного палача и полоснул её по жирной спине. Звонкий щелчок! И кожа вздулась фиолетовым рубцом.
Баба и вовсе взорвалась рёвом, да таким, что кавалер едва уши не закрыл руками. Но после следующего удара, она вдруг перестала выть и стала молить:
Не надо, Господа ради, не бейте меня более. Хватит мне уже. Не велите ему меня бить, господин.
Говорить будешь или ещё хочешь кнута? Сурово спросил кавалер.
Буду господин, скажите, что говорить нужно. Подвывая и истерически всхлипывая, спрашивала толстуха.
Волков задать вопрос не успел, дверь отворилась, и в комнату вошёл Брюнхвальд, следом солдаты его втолкнули в склад мужика бледного, как полотно, а за ним ещё и сухую, видимо, болезную бабу с постным лицом и серыми поджатыми губами. Баба та, как увидала, что толстуха рыдает полуголая растянутая на козлах, а на спине у неё уже синие рубцы, так сразу и заорала истошно:
Господи, да будь ты проклят, Ханс Раубе!
И закатив глаза, плашмя рухнула на пол, Брюнхвальд едва успел поймать её, что бы она об каменный пол голову не разбила.
А Волков стал жмурить глаза и тереть их пальцами возле переносья, голова у него начинала болеть от всего этого, полдень уже дано прошел, а он ещё и не обедал. И обед, видимо, откладывался.
Брюнхвальд ушёл ловить остальных, а кавалер опрашивать доставленных людей не стал, послал Ёгана в ближайшую харчевню за едой. Он забыл, что брат Иона утром возложил на него епитимью с постом. И поэтому с удовольствием принялся за горох с салом, а потом и за пирог с зайчатиной. Хотя сало прогоркло, а зайчатина в пироге местами была сыра, бывшему солдату вся еда сошла за хорошее. Всё это улучшило его настроение, а пиво, хотя и не очень доброе, вроде как спасло его от головной боли.
А тем временем Брюнхвальд переловил почти всех, кто был у него в списке. Не было только молодого кузнеца Рудольфа Липке, хотя он как раз и не был Волкову нужен: «Вряд ли молодой парень будет писать донос на смазливую бабёнку, которая ему даёт», размышлял кавалер.
А мужики и бабы сидели тихонько на лавке у стены, бабы поскуливали и едва дышали от страха, даже жену фермера отвязали от козлов. Она куталась в рваные одежды, сидела с разбитой мордой смирная, тихая.
На улице к этому времени уже темнело, кавалер нехорошим взглядом смотрел на всех этих скулящих и хнычущих женщин, перепуганных мужчин, и вдруг махнул рукой, и сказал Брюнхвальду:
Карл, тащите их всех к дьяволу, в крепкий дом. Завтра ими займусь. Сегодня сил нет.
А вдову с ними посадить? Спросил Брюнхвальд тихо. И склонившись к уху кавалера, добавил: Или, может Он многозначительно замолчал.
Чего? Так же тихо спросил Волков. О чём вы?
Просто у меня давно бабы не было, оправдывался старый солдат, может, я возьму её себе на сегодня. Уж больно она приятна.
Берите, только не вздумайте её в трактир тащить, а то мне отец Иона всё утро высказывал за неё, епитимью наложил.
Я видел. Кивал Брюнхвальд.
Сейчас отпустите её, да скажите, что ночью к ней придёт, чтобы ждала.
Думаете, не откажет она мне?
Не откажет, не ей сейчас отказывать, а вздумает кобениться, так скажите, что посадите её в один подвал с этими, Волков кивнул на баб и мужиков, что сидели у стены. Уж ей точно с ними в одном подвале сидеть не захочется.
Брюнхвальд слушал и кивал, его лицо озарило восхищение:
И то верно, хорошо, как вы всё придумали, ох, и умны вы, кавалер.
Его слова Волкову польстили.
Брюнхвальд, видно, с вдовой договорился. Был он в чистых штанах, вымыт, и сапоги его были начищены. Они сидели за столом, но не с монахами. Пред Брюхвальдом стояло пиво, Волков, вспомнив, что ему пост в наказание назначили, сидел с водой кипячёной. И тут к ним подошёл человек в доброй одежде и, поклонившись, сказал:
Доброго вам вечера, добрые люди. Мой господин барон фон Виттернауф, желает знать, не хотят ли добрые господа разделить с ним ужин?