засушенными;
заспиртованными;
заклеенными сургучом;
запертыми в музыкальные шкатулки
уф-ф!..
И какие отели соответствовали разным возрастам Алекса? В наш он заглянул бы лишь случайно, в крайне сомнительном возрасте двадцать один переждать туман и на скорую руку перепихнуться с до одури юной поклонницей оркестрика «Буэна Виста Соушал Клаб», она утверждает, что уже курила сигары, смех, да и только!..
Ах да! Секс со мной не доставит вам никакого удовольствия, я и забыла!
Крайне сомнительный возраст двадцать один отменяется, так же, как и крайне сомнительный возраст двадцать семь, и тридцать три, и все последующие, до которых Алекс Гринблат еще не добрался, напрочь законсервировавшись в своих тридцати пяти. Надо бы вынести из холла пепельницы с окурками, куда только смотрит Фатима?
На дворец Бахия в обрамлении бледно-сиреневого.
Мы пришли, говорю я, остановившись перед дверью Доминика и переводя дух.
Стучите, командует Алекс.
Но и без его понуканий я впиваюсь костяшками в слегка разбухшее от постоянной влажности дерево.
Никакого ответа.
Доминик, это я! Открой!
Он мог куда-нибудь уйти, замечает Алекс.
Вряд ли. Он наверняка дома.
За дверью по-прежнему тихо. Спустя минуту тишина начинает раздражать меня.
Доминик! Мы же договаривались, Доминик!..
Шорох, шлепанье босых ног, покашливание слава богу, хоть какие-то подвижки.
Это ты, Саша́?
Ну конечно!
Мне не нравится голос Доминика: придушенный, хриплый, дрожащий как осиновый лист, загнанный. Он пропитан влагой, так же, как вход в его берлогу, ничего хорошего ждать от этой влаги не приходится. С Домиником что-то не так, это чувствуется и через дверь.
Черт возьми, Доминик! Откроешь ты или нет?
Покашливание переходит в сопение, как будто Доминик пробежал марафонскую дистанцию и остановился в пяти метрах от финиша: двигаться дальше он не в состоянии, бедняга Доминик. Остается надеяться, что ему еще хватит сил повернуть ключ в замке.
Мы пришли посмотреть доски, уламываю я Доминика. Я ведь говорила тебе
Дверь распахивается наконец-то!
Дверь распахивается, и передо мной предстает Доминик. То есть я понимаю, что это он, ведь никого другого здесь быть не должно. Перемены, произошедшие в Доминике за те несколько часов, что мы не виделись, разительны. Полнота, и без того его не красившая, теперь кажется болезненной, щеки обвисли, глаза ввалились, по вискам струится пот, губы запеклись и покрылись струпьями. Картина, открывшаяся мне, так неожиданна и так страшна, что я не в состоянии произнести ни слова. Если бы мужем Фатимы был не Наби, а сам Доминик, я решила бы, что он потерял кого-то из близнецов, Джамиля или Джамаля, или, что вероятнее, их обоих.
Доминик раздавлен. Уничтожен. Он едва держится на ногах.
Что-то случилось? решаюсь спросить я.
Ничего. Все в порядке.
Ты неважно выглядишь, Доминик.
Сколько раз то же говорил мне сам Доминик и по гораздо более ничтожным поводам!
Я же сказал все в порядке!
Это Алекс Гринблат, представляю я стоящего за моей спиной Алекса. Он заинтересовался твоими досками. Прилетел сюда ради них. Ты впустишь нас?
Доминик колеблется. Облизывает струпья на губах. Скребет щетину на подбородке. Хватается за дверной косяк; единственное, что заслуживает сейчас внимания, руки Доминика. Они перепачканы красным, мне даже начинает казаться это кровь. Наваждение длится секунду, от силы две; наличие крови объяснило бы все и ввалившиеся щеки, и общую болезненность.
Твои руки
Пустяки, Доминик сглатывает слюну. Я перевернул банку с краской.
Твои руки
Пустяки, Доминик сглатывает слюну. Я перевернул банку с краской.
Краска, ну конечно же! Кровь не может быть такой вызывающе яркой, такой однозначной, ее удел приглушенность, ее удел полутона. Я судорожно пытаюсь вспомнить, как часто Доминик прибегал к помощи красного (все его работы я изучила до последнего мазка) ничего убедительного на ум не приходит. Аквамарин да, кобальт да, охра да, умбра может быть, но кармин никогда не был определяющим цветом Доминика. Доминик всегда его побаивался, всегда был осторожен с ним и вот теперь, пожалуйста, перевернул целую банку!..
Сейчас не самое подходящее время для визита, Саша́.
Вымой руки и приведи себя в порядок. Так просто я не сдамся! Мы подождем.
Не стоит. Разве что потом. Позже.
Ситуация глупее не сыскать, представляю, что думает о нас с Домиником Алекс. Специальный гость Алекс Гринблат, ради которого все и затевалось.
Когда?
Я готова к любому ответу, «приходите вечером», «приходите завтра» не самый шокирующий вариант, рано или поздно я дожму толстяка.
Так когда?
Никогда! выдыхает Доминик и с треском захлопывает дверь.
Вот ублюдок!
Что это с ним? вяло интересуется Алекс.
Понятия не имею. Причуды гения.
Он грешил ими и раньше?
Да нет. Доминик милейший человек. Вполне адекватный.
Я вижу. Попытайтесь поговорить с ним еще раз, Саша́.
Я с тоской смотрю на дверь, волшебным образом увеличившуюся до размеров крепостных ворот, такая играючи выдержит любой таран. А стенобитных орудий у меня под рукой нет.
Я подожду вас в номере. Поговорите с ним.
Я не уверена
Вам он откроет. Алекс делает ударение на первом слове. Уж поверьте
Он едва не добавил «спасителю мира», но вовремя ограничился «психологом со стажем», каждую минуту Алекс Гринблат открывается для меня с новой, неожиданной стороны. Я отдаю Алексу пакет с рыбой и с тоской провожаю взглядом его прямую спину. И снова сосредотачиваюсь на двери.
Доминик?
Да.
Как и следовало ожидать, Доминик никуда не делся его сопение нестерпимо, к нему добавились хрипы и странное бульканье, неужели весь этот обвал звуков вызван инцидентом с перевернувшейся банкой краски?
Я одна. Ты впустишь меня?
Ты правда одна?
Правда.
Доминик прячет руки за спину, чтобы не смущать меня и себя заодно. В комнате царит страшный беспорядок, на полу валяется испачканная краской ветошь, постель не убрана, стулья опрокинуты. И только библиотека, занимающая одну из стен, дышит спокойствием. Совершенно машинально я ищу глазами франкоарабский словарь, это самый толстый том в библиотеке Доминика. Словарь на месте, только его сафьяновый переплет еще больше посерел от пыли.
Что за представление ты устроил?
Ничего я не устраивал.
На кого ты только похож!
Да ладно тебе, Саша́
Я предупреждала тебя. Алекс очень заинтересовался тем, что ты делаешь. Не поленился и прилетел в наше захолустье. Я в сердцах машу рукой. Как это понимать, Доминик?
Мне нечего ему показать.
Что значит нечего?
То и значит.
А доски?
Досок больше нет.
Смысл сказанного Домиником не сразу доходит до меня: расписанных досок для серфинга не меньше тридцати, а то и сорока, они не могли разом исчезнуть, они не могли оптом отправиться в прокат, их гибель в огне тоже представляется мне проблематичной в этом случае сработала бы пожарная сигнализация.
Пожарная сигнализация в нашем отеле всегда была на высоте.
Обойдя Доминика, я направляюсь в комнату, которую до сегодняшнего дня занимали доски. И первое, что я вижу, огромная карминовая лужа. Ее размеры поражают, одной банкой дело явно не обошлось. Все остальное поражает не меньше, пейзаж после битвы, да и только! Доминик не соврал, досок больше не существует. Вместо них по всей комнате валяются обломки, осколки, щепы груда бесполезного дерева, еще недавно бывшего мечтами о Марракеше, Касабланке, Рабате. Рыбный рынок разрушен, тщательно выписанные тела женщин обесчещены и густо замазаны краской. Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, кто мог сотворить такое такое синонима произошедшему так с ходу и не подберешь, даже рейда во франко-арабский словарь будет недостаточно.
Успокойся. Голос подошедшего Доминика заставляет меня вздрогнуть.
Успокоиться?
Успокоиться?
Ты кричала.
Разве я кричала?
Что это, Доминик?
Ты же видишь
Нужно вызвать полицию.
Полиция не поможет.
Но Может быть, хоть что-то уцелело
Присев на корточки, я начинаю копаться в обломках, прикладывать их друг к другу, и это тоже разновидность пасьянса хотя, в отличие от пасьянса Фатимы, мой никогда не сложится. Обломков так много, что ими можно было бы растапливать печь на протяжении нескольких дней, а то и недели. Если бы мы жили на севере. Но мы не живем на севере, от этого гипотетические поленья выглядят еще безнадежнее.
Не стоит, Саша́ Оставь это.
Я не могу Не могу так этого оставить.
Оставь. Я сам их уничтожил. Сам.
Слова Доминика настигают меня в тот самый момент, когда я безуспешно пытаюсь собрать лицо Девушки С Девятью Жизнями. Девушка не марокканка. Европейкой ее тоже не назовешь: такого сумеречно-золотистого цвета кожи не существует в природе. Я была без ума от доски с Девушкой, я сфотографировала ее первой и первой же вложила в конверт с письмом для знаменитого галериста Алекса Гринблата. О предыдущих восьми жизнях Девушки мне неизвестно ничего, что касается девятой Похоже, окончилась и она. Была насильно прервана.
Прервана. Насильно.
После чудовищного признания Доминика комната уже не кажется мне обычной комнатой при отеле. Она стала местом преступления, впору обклеивать вход в нее желтой лентой, снимать отпечатки, рыскать в поисках улик и вести пространные рассуждения о действиях серийного убийцы. Ничем не мотивированная жестокость, иррациональность мотива, вот что их отличает. От бойни, которая здесь произошла, мутит; от лужи, занимающей середину комнаты, тянет специфическим запахом крови, ее так много, что хватило бы не на девять на девяносто девять жизней. А есть еще и другие жертвы. Девушку не воскресишь, и лучше не думать о ее последних минутах. И об ужасе, обрушившемся на ее сумеречно-золотистую кожу. Дополнительные подробности будут выяснены при вскрытии, но уже сейчас общая картина ясна: Доминик убийца.
Самый настоящий маньяк.
Зачем ты это сделал, Доминик? прерывающимся голосом спрашиваю я.
Мне они надоели.
Не слишком убедительно это прозвучало.
Но зачем нужно было разбивать их? Таким варварским способом
Мне они надоели.
Хорошо Если уж они тебе надоели, ты мог бы сделать так, чтобы они не попадались тебе на глаза.
Я должен был сослать их в багажный отсек? У Доминика хватает сил отпускать сомнительные шуточки.
Не обязательно. В конце концов, я Я могла бы их приютить.