А пахнет-то этими розами как, это ж невозможно пытались возмущаться дачные старушки, втягивая ноздрями воздух и невольно расплываясь в мечтательной улыбке.
И брызгают химией! распалялся председатель. Все отравят!
Сам факт света возмущал Палыча три дня. Он бегал с бумажками, сочинял жалобы и даже всерьез грозился их куда-то отправить.
Вечером третьего дня все еще кипящий Палыч шел по участку в туалет. Поглощенный воображаемой войной со «сволочами», он чуть не врезался в Изольду Марковну, которая стояла на дорожке и смотрела на темнеющее небо с яркими, торжественными облаками.
Красиво, сказала Изольда.
Красиво?! моментально завелся Палыч. Кто им разрешал нас подсвечивать, как как мессершмитт?! Нас они спросили?! Завтра всё отправлю! Пусть их все-е-е проверят и пожарные, и санэпидстанция, и экологи там всякие
Ничего ты не отправишь, спокойно возразила прямая, величественная Изольда. Ты даже не знаешь, куда. Лишь бы на виду быть Вон, три этажа отгрохал. Со всех сторон видно, торчит, как каланча. У тебя же все самое большое должно быть. Думаешь, не заметят твои проверяющие?.. Старый, а все карабкаешься, зубами цепляешься лучше, больше, жирнее, чтоб уважали, чтоб говорили: значительный человек Иван Палыч А зачем тебе это, Ванюша?
Палыч, которого будто колодезной водой окатили, сначала покраснел, потом побелел, потом запыхтел. Изольда, надежный тыл, домовитая собирательница и вдруг так так Он все пытался подобрать слова, выплеснуть на нее эту обиду, и тоже попасть в мягонькое, в чувствительное, метко и культурно, как полагается заслуженному человеку. А Изольда подошла и поцеловала Палыча в лысину. Пахло от нее стиральным порошком и старостью.
Успокойся, сердце беречь надо. Лучше посмотри как красиво
И Палыч, вместо того чтобы достойно ответить на ее выпады, послушно посмотрел вверх. Акварельные оранжевые мазки на лиловом вечернем небе это и вправду было красиво. Надрывались кузнечики, запах роз, к которому все уже привыкли и принюхались, оставлял сладковатый привкус во рту. И на смену обиде пришел покой, а жалящие слова Изольды бесследно растворились в непримечательном прошлом.
И правда, снисходительно согласился Палыч. Ничего.
Людмила сидела на скамейке возле дачи, отхлебывала холодный чай и с удивлением наблюдала, как соседка Яночка, нервно шлепая на потном теле комаров и чуть не плача, уничтожает на своем участке розы. Яна отыскивала захватчиц среди других цветов и в траве, выдергивала изящные колючие стебли из земли и сваливала в кучу. Руки и коленки у нее были расцарапаны, как будто она дралась с кошками, а одна роза, уже раскрывшая бледно-розовый цветок, успела впиться ей в щеку, пока Яна дергала ее во все стороны, пытаясь оборвать крепкий корень.
И правда, снисходительно согласился Палыч. Ничего.
Людмила сидела на скамейке возле дачи, отхлебывала холодный чай и с удивлением наблюдала, как соседка Яночка, нервно шлепая на потном теле комаров и чуть не плача, уничтожает на своем участке розы. Яна отыскивала захватчиц среди других цветов и в траве, выдергивала изящные колючие стебли из земли и сваливала в кучу. Руки и коленки у нее были расцарапаны, как будто она дралась с кошками, а одна роза, уже раскрывшая бледно-розовый цветок, успела впиться ей в щеку, пока Яна дергала ее во все стороны, пытаясь оборвать крепкий корень.
Откуда они? бормотала Яна, морщась и тяжело дыша. Откуда они, откуда, откуда?..
Жаловаться Палыч никуда не стал, и лето опять потекло легко и спокойно, как розовое варенье в блюдечко. Это варенье тогда некоторые мастерицы варили роз было видимо-невидимо, и они все разрастались, заглушая другие цветы. Вареньем удивляли безотпускных тружеников, приезжавших на дачу только в выходные. Это были в основном отцы семейств, неизменно привозившие уксусные шашлыки, сосиски и выпивку, а потом всю ночь восторженно гоготавшие вокруг мангала. Они поначалу удивлялись и безудержному южному цветению, и варенью из розовых лепестков, и густому томительному аромату в воздухе, и ночной иллюминации. Потом привыкли и перестали замечать. И гоготать по ночам тоже отчего-то перестали.
Вера Петровна гремела оконной рамой и тонким, жалобным голосом звала:
Таня! Та-аня! Я не могу закрыть окно! Таня!!!
Невестка Таня вошла в кухоньку, внимательно посмотрела на Веру Петровну, на ее подернутые пленкой, почти ничего не видевшие глаза, на давно и старательно отрепетированное выражение лица безвинно-страдальческое, как у престарелой Крошечки-Хаврошечки.
Это, Верочка, розовый куст разросся, Таня отодвинула измятые цветы, ложившиеся прямо на подоконник, и потянула створку окна на себя. А может, не будем закрывать? Душно.
Нет-нет-нет, изящно покачала головой Вера Петровна. Пчелы летят, осы, ты разве не слышишь? Сплошное жужжание.
Она выговаривала «жюжжяние». Таня покорно закрыла окно. Вера Петровна подошла поближе и принюхалась.
Таня, ты надушилась?
Напудренная, нарумяненная, яркоглазая Таня смутилась:
Немножко
Ты в город едешь? Купи мне банок трехлитровых, марлю обязательно, валокордина и то мое лекарство от печени, запиши
Нет, Верочка, я никуда не еду. Я просто чуть-чуть для красоты.
Угу, поджала губы Вера Петровна. Она уже давно не видела толком ни сына, ни Таню, и искренне полагала, что невестка все та же смазливая вертихвостка из провинции, которая спит и видит, как бы облапошить бедного мальчика.
Таня вышла в сад, огорченно покусывая мягкие розовые губы. А потом закрыла глаза, вдохнула ленивую розовую сладость и снова представила, что она на заграничном морском курорте. Море слепит, солнце яркое, почти жжется, и Таня яркая, сбросившая все свои лишние килограммы, и тоже жжется: берегись, даже смотреть не смей, если ты не загорелый, обходительный иностранец с огромной яхтой А вокруг пальмы, и белоснежный камень, и опьяневшие пчелы кружат над цветочным ковром. Розы красные, белые, желтые, лиловые, пестрые, с лохматыми лепестками, с разноцветными прожилками
Вера Петровна слушала в душной кухоньке радио и иногда настороженно поворачивала голову к окну. Что-то стукалось о стекло слабо, еле слышно. Вера Петровна была уверена, что это осы, и сердилась на невоспитанных насекомых.
В начале августа в «Облепихе» случилось чрезвычайное происшествие громкое, но незначительное. Поссорились Поля и Толя, неразлучные образцовые супруги предпенсионного возраста, всегда приезжавшие и уезжавшие вдвоем, вдвоем ходившие в лес и вдвоем же растившие в теплице умопомрачительные фиолетовые помидоры и желтые баклажаны.
Поссорились они поздно вечером, почти ночью. Единственная улица поселка огласилась криками, захлопали калитки, и Яна тоже пошла узнать, что случилось.
Зрелище было необычное: Толя гнался за Полей, которая пыталась уйти от него быстрым шагом, не переходя на бег, хватал ее за руки и причитал заячьим голосом:
Скучно тебе?! Неинтересно? Надоел старый хрен, молодых захотелось? Не нужно все? А что ж тебе тогда нужно?!
Я счастливой быть хочу! отвечала Поля и хохотала русалочьим смехом, как провинциальная актриса.
Я счастливой быть хочу! отвечала Поля и хохотала русалочьим смехом, как провинциальная актриса.
Супруги вышли в круг света одного из трех фонарей, освещавших «Облепиху» по ночам. Поля была маленькая, сухая, с дряблыми грудками под пышной блузкой в «горошек». У Толи, тоже низенького, беспомощно выпирало под тонкими ребрами пивное брюшко. Яна вся изошла жалостью бедные старички, что же это с ними такое, то ли с ума сошли, то ли напились впервые за последние двадцать лет.
Что тебе нужно-то? в отчаянии выкрикивал Толя. Что тебе тогда нужно?!
А Поля вдруг крепко поцеловала его и потянула за собой, в темноту.
Что ты, ну что ты, ворковала она. Все же это лишнее Все неважное Надо только, чтобы хорошо было, красиво. Вот посмотри, она подняла руку вверх. Как красиво
Толя посмотрел на небо хмуро, обиженно. Потом лицо его разгладилось, и он мечтательно вздохнул.
Пойдем, ласково сказала Поля. Давай, давай
У соседней калитки Яна заметила толстую Людмилу. Она, запрокинув голову, смотрела в небо и улыбалась. За забором напротив стояли Димочка и его теща, и тоже смотрели вверх. Одинокий фонарь был недалеко от Яниной калитки, его частично закрывала старая липа, но Яна все равно видела лица всех своих соседей, вышедших из домов и уставившихся на небо. И улыбки, блуждающие по этим лицам.
Яна тоже посмотрела вверх. Там, высоко, летело страшное, оранжево-фиолетовое, апокалиптическое небо.
Даша прокралась на кухню и сунула в стоявший на плитке горячий суп градусник. Потом старательно его вытерла, быстро осмотрела не лопнул ли, вернулась в свою комнату, юркнула под одеяло и позвала:
Ма-ам!..
Пришла мама, с грязными руками копалась на огороде, но в платье с оборочками, от которого пахло духами. Раньше она никогда не душилась на даче, флакончик с остатками ароматной жидкости хранился в шкафу только для того, чтобы побрызгаться перед возвращением в город. И платье было городское.
Мама взяла двумя пальцами градусник и перестала улыбаться. Даша на всякий случай покашляла.
Мам, ну мы поедем домой? А то мне плохо. Очень-очень.
Даша сверлила маму серьезным и мрачным взглядом. Между редкими бровками прорезалась жалобная складка, губы дрожали, и в случае отказа Даша явно собиралась зареветь.
Мама потрогала оборку на рукаве и чуточку ее запачкала, вздохнула.
Поедем. Маргарите Семеновне тебя покажем. Ты полежи пока, я хоть цветов ей на букет наберу.
Не надо! взвизгнула Даша.
Мама посмотрела на нее удивленно и испуганно.
Не надо цветов повторила Даша и спряталась под одеялом.
Проводив взглядом машину Дашиной мамы, прошуршавшую по гравию мимо забора, Димочкин тесть задумчиво оглядел свой посеревший в сумерках сад. У сарая праздно прогуливался Димочка.
Грядки пленкой прикрой на ночь, благодушно крикнул ему тесть.
Безотказный Димочка шагнул в сторону огорода.
Юлька звонила, тоже на дачу хочет, продолжил тесть. Съезди за ними завтра.
Юлька разродилась третьим месяц назад, Димочка разрывался между дачей и городом, все требовали приехать, что-то сделать, что-то купить. А теперь жена приедет сюда: огромная, крикливая, и продолжит командовать. А ребенок, совершенно на Димочку не похожий, будет орать.