Мы сели в кошмарно грохочущий лифт, сквозь железные решетки были видны какие-то колеса громадные, которые вращаются с громким лязгом. Билеты! Билеты! кричали кондукторы. Им нужно знать, на какой ты этаж купил билет. Чем выше, тем дороже. Лёня купил на первый.
Мы стали кружить по смотровой площадке. Лёня, как человек, приехавший в Париж тринадцатый раз, мне объяснял с видом знатока:
Во-он видишь? Большой дворец и Маленький дворец. Как здесь говорят Гран Палас и Петит Палас.
А я смотрю желтые деревья, туман, зеленая трава, ивы над Сеной, каштаны, платаны и множество огоньков садилось солнце, быстро темнело, дул сильный ветер (и это на первом этаже, какие же наверху там бушуют ураганы!). Он приносил с земли волнующие запахи то палою листвой, то лошадями, то вдруг запахло кораблями. И мыши летучие вжжух! Вжжуух!..
Да, Париж, конечно, жемчужина Земли! с гордостью говорил Лёня. Один Мост Инвалидов чего стоит. Красив также Дворец Инвалидов. А Пантеон??! Знаешь ли ты, Марина, он говорил с простертою во мглу рукой, что в Пантеоне покоится прах Вольтера, Руссо, Виктора Гюго и других великих французов. На площади Пантеона, видишь, видишь?.. Известная средневековая церковь с готической резьбой. За ней на улице Декарта во-он в том, кажется, доме умер Верлен. В двадцатых годах там жил Хемингуэй. Говорят, в этом доме с начала века, пока на дверь не установили код, на лестничных площадках стояли великолепно сохранившиеся писсуары.
Ты так важно себя держишь, сказала я, будто бы заехал не на первый этаж Эйфелевой башни, а на второй.
Я могу отправить тебя на последний, обиженно сказал Лёня. Но не всё ли равно? Если ты взлетел? Если ты оторвался хотя бы на пять сантиметров от земли, то уже летишь. Какая разница, высоко ты летишь или нет? Ведь полет есть полет. Так и здесь: забрался на Эйфелеву башню значит, забрался. Важен сам факт.
Словом, мирно беседуя, мы сидели за столиком, пили кофе. Я купила крем от усталости ног, как раз очень нужный тем, кто целыми днями меряет шагами Париж. И нам за покупку бесплатно подарили шампунь то ли от перхоти, то ли для умащения бороды, мы так и не поняли, но всё равно очень обрадовались.
Назавтра мы уезжали из Парижа в Узерш, и вдруг решили позвонить домой, хотели сказать нашим: Ало! Привет! Вот, звоним с Эйфелевой башни. Чем тут занимаемся? А чем все занимаются? Катаются на пароходах, гладят собак, разговаривают с детьми, пьют кофе в ресторанчиках
Нашли телефон, набираем номер, такие довольные
И если б дозвонились, прямо там бы, на Эйфелевой башне, и узнали, что в этот самый миг по Москве едут танки, и люди стреляют друг в друга, много убитых и раненых, и снайперы с крыш палят по кому попало. Это ж был сентябрь 1993-го. Шел хоть и неудачный, а настоящий государственный переворот.
Но телефон был занят, и жизнь продолжала быть прекрасной.
4. Салют над Узершем
Утром мы взяли с Лёней наш сундук, приволокли его на вокзал. Поезд тронулся. Позади остался Париж. Пригороды Парижа Ландшафт переменился, стал холмистым, холмы превратились в горы, пошли бесконечные тоннели.
Прямо как у меня на Урале! радовался Лёня. Всё-таки я не большой любитель шумных городов, тем более таких вот, ярких, как Нью-Йорк, Лондон, Париж. Мне больше по душе городок Нижние Серги, где я родился. Сесть на горе Кукан и смотреть вниз на лодочки маленькие, которые плавают в озере, как стручки гороха, на домишки деревянные, на людей в черных пальто, в черных ушанках вот мое любимое занятие.
И стал сочинять свою речь, которую собирался торжественно произнести на открытии международного фестиваля в Узерше.
Дорогие друзья! (Шерз ами!) строчил Лёня на листочке. Когда мы ехали на поезде, мы проезжали горы и тоннели. Всё это напомнило мне родной Урал. Я вообще-то, ребята, не москвич, да и вы, я вижу, не парижане Но выставка, которую мы с вами затеяли в Узерше, это настоящая столичная выставка, которая всем этим столицам даст сто очков вперед!..
Нет, так не пойдет, он скомкал бумажку и начал снова.
Нет, так не пойдет, он скомкал бумажку и начал снова.
Шерз ами! Бон жур! Рави де ву вуар!..
Видимо, решил всю речь шпарить по-французски, составив ее из нескольких фраз, которые чудом уцелели у меня в памяти от ускоренного курса изучения французского языка в студенческие годы при Госплане.
Ой, какими мы ехали зелеными горами да темными лесами, вдали на скалах гордо высились чумовые средневековые замки. А среди долин росли одинокие в три обхвата дубы с поржавевшей листвой.
В вагонах зажегся свет. Лёня вырвал еще один лист из тетрадки и сделал новый заход:
Стремительное освоение космоса и генная инженерия, быстро записывал он свои мысли, пришедшие ему под стук вагонных колес, клонирование и компьютерные сети, видеочудеса и распространение радио пусть всё это будет, но пусть будет и Простая Книга, которую мы придумаем и немного размножим для рассматривания.
Художники и поэты мира сами собирают свои создания в библиотеку странных и необычных книг. Их одинокие книги не смогут наполнить книжные магазины. Лишь единицам суждено увидеть эти живые листы. Вот почему я везу по городам и весям железный сундук, который почтительно именую Странствующая Библиотека Художников и Поэтов (СБХиП). Это путешествие длиною в жизнь, и мы, как медленные верблюды, груженные книгами, пересекаем Татарскую пустыню, чтобы в ближайшем оазисе развернуть свои шатры и пригласить окружающих посмотреть на наши диковинные создания.
Когда мы приехали в Узерш, была глубокая ночь. Нас встретила на машине устроитель фестиваля Софи Дессу и отвезла к себе в суровый каменный дом, почти что замок, на скалистой горе. Там было холодно, сыро, когда мне показали душ не прогреваемое каменное помещение с чуть теплой колонкой и двуспальную королевскую кровать под балдахином, стало понятно, что я в серьезном турпоходе.
Покинув сундук, мы поехали снова на станцию встречать испанцев, чуть позже немцев, одного бельгийца, голландцев, чехов, швейцарцев, итальянцев, австрийцев И всех по очереди отвозили в отель, чем была страшно недовольна старенькая консьержка. В обслуживании этой бабушки не было никакого парижского лоска, вообще отель в первозданно средневековом Узерше с его настоятельницей особая песня.
Ночью до нее не достучаться. Она ворчала, долго не шла, шаркала тапочками, отказывалась пускать квартирантов. И всё это на какой-то заоблачной горе, время за полночь. Звезды, осенний холодок, полнолуние Две громадные белые луны плыли во мгле Узерша одна по небу, другая по реке.
Софи бранится со старухой, стучит в стекло, то молит, то грозит А мы испанцы, французы, шведы стоим на улице перед закрытой дверью, зуб на зуб не попадает, и каждый прижимает к груди свои самодельные книжки.
Я даже не помню, чем дело кончилось. Видимо, их всё-таки пустили. Потому что наутро мы с Лёней проснулись в мрачной крепости Софи в холодной комнате на средневековой кровати, я повторяю, под балдахином. И сразу меня заторопили, давай-давай, скорей, ну что ты там копаешься, пора ехать строить павильон! Ни толком умыться, ни помедитировать, ни кофе попить в спокойной обстановке, вот это всё, чего я очень не люблю.
Мгновенно выяснилось, что мы накрепко прикованы к Софи. Ибо в этой местности не может быть никакого свободного передвижения. Кругом заливные луга, тучные стада, бескрайние поля, высокие горы, глубокие реки, непроходимые леса (зачем она всё это тут устроила?) Плюс началась забастовка на железной дороге.
До города можно добраться только на машине, причем сначала надо развезти по отдаленным школам ее четверых детей. А дальше мчаться на ярмарку сооружать, монтировать, координировать Поэтому всякий раз, кубарем скатываясь по винтовой лестнице из спальни в гостиную, я с завистью смотрела на отрешенного мужа Софи Жако.
Жако Дессу тракторист, интеллигентный французский крестьянин в очках. Он всё время сидел задумчиво у горящего камина, шевелил дрова кочергой, грел руки у огня, пробовал сыры, пил вино и слушал средневековую интеллектуальную музыку.
На ярмарке шум, кутерьма, никакого покоя, во рту целый день ни маковой росинки. В павильонах гуляли такие ветры, что с прилавков сдувало самодельные открытки. Мы спешно раскладывали и развешивали содержимое нашего сундука даблоиды, чурки, стомаки невиданные в этих местах фантастические существа из Нового Бестиария имени Леонида Тишкова: их жития, приключения и духовные подвиги.
Под куполом выстроенного на площади ангара протянули леску, подвесили Пушкина. И он полетел, стремительно и вдохновенно рисуя бессмысленные кинетические каракули гусиным пером на рулоне туалетной бумаги. Исписанная бумага обрывалась и летела, летела, как лист осенний, на головы хлынувшей в ангар публики.
Все флаги в гости были к нам, вагон экскурсантов прикатил из Парижа, во множестве прибыл народ из Центра современного искусства Помпиду Школьников подвозили автобусами. Местные подваливали семьями: дети, старики, инвалиды в колясках
Все жадно тянули руки, хватали эти листки, как отпускающие грехи индульгенции, пытаясь прочесть, что там написано, ни у кого ни черта не получалось. Наверно, Пушкин, решили они, строчит стихи по-русски. А мог бы и по-французски, знал ведь, знал в совершенстве французский, сукин сын!
Зато в Узерше не только русский английский никто не знал. Лёню кинулось снимать местное телевидение. Корреспондент задает вопросы на французском. А какой-то белозубый африканец в радужном хитоне и тюбетейке переводит на английский. Лёня отвечает, негр переводит обратно. Аж взмок, пока переводил, потому что Лёня рассказывал вот что:
Говорят, Борхес завещал свою кожу для переплета некоей книги, названия которой мы не помним. Но это неважно. Ее никто никогда не откроет, а будет держать, как маленького нового человека, и чувствовать нежное прикосновение ее кожи. Один исландский художник, продолжал он, создал книгу изо льда, вмораживая в нее громко произносимые слова Младшей Эдды. Это было двадцать лет назад, художник умер, а теперь, когда на севере меняется климат, книга начинает таять, и летом жители деревни приходят слушать, как слова высвобождаются ото льда и разносятся вокруг звонкие, как капель. А мой знакомый японец, радостно говорил Лёня, собрал опавшие лепестки слив мэйхуа из всех садов острова Хонсю, на каждом лепестке колонковой кисточкой написал стихотворение и переплел. Теперь эта тысячадвухсотпятидесятитрехстраничная книга хранится в Музее редкой книги в Эдинбурге. И я вам очень советую специально поехать в Шотландию, чтобы пошелестеть ее страницами.