Он смотрит на меня, и лицо у него какое-то другое, будто он думает о чем-то грустном.
Эна ты про чего а я и думать забыл говорит он раздумчиво и улыбается ласково. Вот, годи снегу навалит, сваляем с тобой такую бабу во всей-то сбруе!..
Я бегу-топочу по лестнице, и мне хорошо, легко.
Я никак не могу заснуть, все думаю. За черным окном стегает по стеклам снегом, идет зима
Утро, окна захлестаны, в комнате снежный свет вот и пришла зима. Я бегу босой по ледяному полу, влезаю на окошко снегу-то, снегу сколько!..
Грязь завалило белым снегом. Антипушка отгребает от конюшни. Засыпало и сараи, и заборы, и Барминихину бузину. Только мутно желтеет лужа, будто кисель гороховый. Я отворяю форточку свежий и острый воздух, яблоками как будто пахнет, чудесной радостью и тихо, глухо. Я кричу в форточку: «Антипушка, зима-а!» и мой голос какой-то новый, глухой, совсем не мой, будто кричу в подушку. И Антипушка, будто из-под подушки тоже, отвечает: «Пришла-а-а» Лица его не видно: снег не стегает, а густо валит. Попрыгивает в снегу кошка, отряхивает лапки, смешно смотреть. Куры стоят у лужи и не шевелятся, словно боятся снега. Петух все вытягивает головку к забору, хочет взлететь, но и на заборе навалило, и куда ни гляди все бело.
Грязь завалило белым снегом. Антипушка отгребает от конюшни. Засыпало и сараи, и заборы, и Барминихину бузину. Только мутно желтеет лужа, будто кисель гороховый. Я отворяю форточку свежий и острый воздух, яблоками как будто пахнет, чудесной радостью и тихо, глухо. Я кричу в форточку: «Антипушка, зима-а!» и мой голос какой-то новый, глухой, совсем не мой, будто кричу в подушку. И Антипушка, будто из-под подушки тоже, отвечает: «Пришла-а-а» Лица его не видно: снег не стегает, а густо валит. Попрыгивает в снегу кошка, отряхивает лапки, смешно смотреть. Куры стоят у лужи и не шевелятся, словно боятся снега. Петух все вытягивает головку к забору, хочет взлететь, но и на заборе навалило, и куда ни гляди все бело.
Я прыгаю по снегу, расшвыриваю лопаточкой. Лопаточка глубоко уходит, по мою руку, глухо тукает в землю: значит, зима легла. В саду поверх засыпало смородину и крыжовник, малину придавило, только под яблоньками еще синеет. Снег еще налипает, похрупывает туго и маслится, надо ему окрепнуть. От ворот на крыльцо следочки, кто-то уже прошел Кто?.. Михаил-Архангел? Он всегда по снежку приходит. Но Он бесследный, ходит по воздуху.
Василь-Василии попискивает сапожками, даже поплясывает как будто рад зиме. Спрашивает, чего Горкину подарю. Я не знаю А он чайную чашку ему купил; золотцем выписано на ней красиво: «В День Ангела». Я-то что подарю?!
Стряпуха варит похлебку нищим. Их уже набралось к воротам, топчутся на снежку. Трифоныч отпирает лавку, глядит по улице, не едет ли Панкратыч: хочет первым его поздравить. Шепчет мне: «Уж преподнесу ландринчику и мармаладцу, любит с чайком Панкратыч». А я-то что же?.. Должен сейчас подъехать, ранняя-то уж отошла, совсем светло. Спрашиваю у Гришки, что он подарит. Говорит: «Сапожки ему начистил, как жар горят». Отец шубу подарил богатая шуба, говорят, хорь какой! к обедне надел-поехал не узнать нашего Панкратыча: прямо купец московский.
Вон уж и банщики несут крендель, трое, «заказной», в месяц ему не съесть. Ну, все-то все придумали-изготовили, а я-то как же?.. Господи, дай придумать, наставь в доброе разумение!.. Я смотрю на небо а вдруг придумаю?!. А Антипушка он-то что?.. Антипушка тоже чашку, семь гривен дал. Думаю и молюсь не знаю. Все мог придумать, а вот не знаю Может быть, это он мешает? «Священная история» вся ободрана, такое дарить нельзя. И Марьюшка тоже приготовила, испекла большую кулебяку и пирог с изюмом. Я бегу в дом.
Отец считает на счетах в кабинете. Говорит не мешай, сам придумай. Ничего не придумаешь, как на грех. Старенькую копилку разве?.. Или троицкий сундучок отдать?.. Да он без ключика, и Горкин его знает, это не подарок: подарок всегда незнанный. Отец говорит:
Хорош гусь нечего сказать. Он всегда за тебя горой, а ты и к именинам не озаботился хорош.
Мне стыдно, даже страшно: такой день, порадовать надо Ангела Михаил-Архангел всем Ангелам Ангел, Горкин вчера сказал. Все станут подносить, а Он посмотрит, я-то чего несу?.. Господи-Господи, сейчас подъедет Я забираюсь на диван, так сердце и разрывается. Отец говорит:
Зима на дворе, а у нас дождик. Эка морду-то наревел!..
Двигает креслом и отпирает ящик.
Так и не надумаешь ничего?.. и вынимает из ящика новый кошелек. Хотел сам ему подарить, старый у него плох, от дедушки еще Ну ладно давай, вместе подарим: ты кошелек, а я в кошелек!
Он кладет в кошелек серебреца, новенькие монетки, раскладывает за «щечки», а в середку белую бумажку, «четвертную», написано на ней «25 рублей серебром», и «золотой»!
Радовать так радовать, а?!
Средний кармашек из алого сафьяна. У меня занимает дух.
Скажешь ему: «А золотенький орелик от меня с папашенькой, нераздельно так тебя вместе любим». Скажешь?..
У меня перехватывает в горле, не помню себя от счастья.
Кричат от ворот: «Е-едет»
Едет-катит в лубяных саночках, по первопутке взрывает Маленький рыхлый снег, весь передок заляпан, влипают комья, едет, снежком запорошило, серебряная бородка светится, разрумянившееся лицо сияет. Шапка торчком, барашковая; шуба богатая, важнецкая; отвороты пушистые, хорьковые, настоящего темного хоря, не вжелть, прямо, купец московский. Нищие голосят в воротах:
С Ангелом, кормилец Михал Панкратыч во здравие сродственникам царство небесное свет ты наш!..
Трифоныч, всегда первый, у самого подъезда, поздравляет, целуется, преподносит жестяные коробочки, как и нам всегда всегда перехватит на дворе. Все идут за дорогим именинником в жарко натопленную мастерскую. Василь-Василич снимает с него шубу и раскладывает на широкой лавке, хорями вверх. Все подходят, любуются, поглаживают: «Ну, и хо-орь живой хорь, под чернобурку!..» Скорняк преподносит «золотой лист» сам купил в синодальной лавке «Слово Иоанна Златоуста». Горкин целуется со скорняком, лобызает священный «лист», говорит трогательно: «Радости-то мне колико, родненький мои голубчики!..» совсем расстроился, плачет даже. Скорняк по-церковному-дьяконски читает «золотой лист»:
Трифоныч, всегда первый, у самого подъезда, поздравляет, целуется, преподносит жестяные коробочки, как и нам всегда всегда перехватит на дворе. Все идут за дорогим именинником в жарко натопленную мастерскую. Василь-Василич снимает с него шубу и раскладывает на широкой лавке, хорями вверх. Все подходят, любуются, поглаживают: «Ну, и хо-орь живой хорь, под чернобурку!..» Скорняк преподносит «золотой лист» сам купил в синодальной лавке «Слово Иоанна Златоуста». Горкин целуется со скорняком, лобызает священный «лист», говорит трогательно: «Радости-то мне колико, родненький мои голубчики!..» совсем расстроился, плачет даже. Скорняк по-церковному-дьяконски читает «золотой лист»:
«Счастлив тот дом, где пребывает мир
где брат любит брата, родители пекутся о детях,
дети почитают родителей!
Там благодать Господня»
Все слушают молитвенно, как в церкви. Я знаю эти священные слова: с Горкиным мы читали. Отец обнимает и целует именинника. Я тоже обнимаю, подаю новый кошелек, и почему-то мне стыдно. Горкин всплескивает руками и говорить не может, дрожит у него лицо. Все только:
Да Господи-батюшка за что мне такое, Господи-батюшка!..
Все говорят:
Как так за что!.. Хороший ты, Михал Панкратыч вот за что!
Банные молодцы подносят крендель, вытирают усы и крепко целуются. Горкин то их целует, то меня в маковку. Говорят монашки из Зачатиевского монастыря одеяло привезли.
Две монахини входят чинно, будто это служение, крестятся на открытую каморку, в которой теплятся все лампадки. Уважительно кланяются имениннику, подают, вынув из скатерти, стеганое голубое одеяло, пухлое, никаким морозом не прошибет, и говорят распевно:
Дорогому радетелю нашему матушка настоятельница благословила.
Все говорят:
Вот какая ему слава, Михал Панкратычу во всю Москву!..
Монахинь уважительно усаживают за стол. Василь-Василии подносит синюю чашку в золотце.
На столике у стенки уже четыре чашки и кулич с пирогом. Скорняк привешивает на стенку «золотой лист». Заглядывают в каморку дивятся на образа: «Какое Божие Милосердие-то богатое старинное!»
«Собор Архистратига Михаила и прочих Сил Бесплотных» весь серебром сияет, будто зима святая, осеняет все святости.
На большом артельном столе, на его середке, накрытой холстинной скатертью в голубых звездочках, начисто пройденном фуганком, кипит людской самовар, огромный, выше меня, пожалуй. Марьюшка вносит с поклоном кулебяку и пирог изюмный. Все садятся, по чину. Крестница Маша разливает чай в новые чашки и стаканы. Она вышила кресенькому бархотную туфельку под часики, бисерцем и шелками, два голубка милуются. Едят кулебяку и не нахвалятся. Приходят певчие от Казанской, подносят кулич с резной солоницей и обещают пропеть стихиры пославить именинника. Является и псаломщик, парадный, в длинном сюртуке и крахмальном воротничке, и приносит, «в душевный дар», «Митрополита Филарета» «наимудреющего».
Отец Виктор поздравляет и очень сожалеет говорит он. У Пушкина, Михайлы Кузьмича, на именинном обеде, уж как обычно-с но обязательно попозднее прибудет лично почет-уважение оказать.
И все подходят и подходят припоздавшие: Денис, с живой рыбой в ведерке: «Тут и налимчик мерный, и подлещики наскочили» и водолив с водокачки, с ворошком зеленой еще спаржи в ягодках на образа, и Солодовкин-птичник, напетого скворчика принес. Весь день самовар со стола не сходит.
Только свои остались, поздний вечер. Сидят у пылающей печурки. На дворе морозит, зима взялась. В открытую дверь каморки видно, как теплится синяя лампадка перед снежно блистающим Архистратигом. Горкин рассказывает про царевы гробы в Архангельском соборе. Говорят про Ивана Грозного, простит ли ему Господь. Скорняк говорит:
Не простит, он Святого, митрополита Филиппа, задушил.
Горкин говорит, что митрополит-мученик теперь Ангел, и все умученные Грозным Царем теперь уж лики ангельские. И все возопиют у Престола Господня: «Отпусти ему, Господи!» и простит Господь. И все говорят обязательно простит. И скорняк раздумчиво говорит, что, пожалуй, и простит: «Правда, это у нас так, в сердцах а там, у Ангелов, по-другому возмеряют»
Всем милость, всем прощение там все по-другому будет это наша душа короткая воздыхает Антипушка, и все дивятся, мудрое какое слово, а его все простачком считали.