Не знаю, замечал ли кто-нибудь, кроме меня, как смешно встречные собаки осматривают друг друга?
Они очень вглядчивы и видят обычно друг друга еще издалека, где-нибудь даже на противоположной стороне.
Глаза их загораются, они пристально, не отрываясь, глядят одна на другую, серьезно, вдумчиво, изучающе, а когда проходят мимо, еще повернут голову и кинут взгляд вслед.
Правда, бывает и так, что они разражаются лаем, с первого же взгляда невзлюбив друг друга.
Интересно, почему? Какая мысль пришла им в этот момент в голову? О чем они подумали?
Само собой, нам, людям, не узнать. А ведь какие-то мысли и соображения наверняка возникли в их мозгу. Как пить дать, возникли
Однажды, еще в начале своей работы в редакции ежедневной газеты, я опубликовала интервью с известной укротительницей львов.
Я долго добивалась свидания с укротительницей, а ей все было некогда. Наконец она милостиво согласилась встретиться со мною в метро.
Простите, дорогая, журчал в трубке ее мелодичный, изысканно нежный голос. Простите великодушно, но, поверьте, у меня ни минуты лишней. Верите?
Верю, ответила я, вздыхая. Как не верить?
Правда, есть одна отдушина, продолжала укротительница. Я еду на шестидесятилетие знаменитого клоуна
Она назвала имя, известное в дни моей юности каждому школьнику.
Он живет на Русаковской, я буду ехать от «Дворца Советов» до «Сокольников», так что давайте встретимся возле метро «Дворец Советов» и проедем вместе до «Сокольников». Согласны?
Что мне оставалось ответить, кроме одного слова «согласна»?
Я узнала ее сразу малинового цвета пальто с серым песцом, песцовая же шапка колоколом, а под ней хорошо знакомые по афишам аккуратно намазанные глаза, губы в яркой помаде, на лбу густая каштановая челка.
Она удивленно воззрилась на меня, когда я подошла к ней.
Какая же вы юная! Совсем еще девочка!
Это плохо? спросила я.
Нет, она улыбнулась, мне показалась ее улыбка немного насильственной, словно она не хотела, но заставила себя улыбнуться. Это скорее прекрасно, хотя, как вы и сами позднее поймете, проходит с годами бесследно.
Протянула мне руку в тугой лайковой перчатке.
Не сердитесь, милая девочка, я не привыкла к таким молодым корреспондентам
Я ответила:
Но вы же сами сказали, что это проходит бесследно. Так что в следующий раз я уже не покажусь вам столь зеленой
Поживем увидим, сказала она.
Мы вошли в метро, в задний вагон. Народу в вагоне оказалось очень много, хотя до вечера, до часов пик, было еще довольно далеко.
Укротительница стояла рядом со мной, я видела, как она безуспешно оглядывает сидящих на своих местах пассажиров. Должно быть, ей страстно хотелось сесть, и в то же время она еще более страстно боялась, чтобы ее не посчитали пожилой и не уступили ей место.
Она повернулась ко мне, не удостоив больше никого взглядом, и стала рассказывать, не дожидаясь моих расспросов.
Очевидно, сказалась давняя привычка общаться с журналистами.
Вот тогда-то я и услыхала от нее, что животные умеют думать, что они соображают подчас даже не хуже людей.
Я не записывала ее слова, потому что трудно было, стоя в вагоне, писать что-либо, и потом, то, что рассказывала она, было настолько близко мне, что я хорошо запомнила каждое ее слово.
Мы доехали до «Сокольников», и я проводила мою собеседницу до дома, где проживал прославленный клоун, а потом прямехонько отправилась домой и сразу же, в один день накатала пятнадцать страниц текста интервью с укротительницей львов.
Наш ответсекретарь, по своему обыкновению, перечеркнул из пятнадцати десять с половиной, и сотворив четыре с небольшим страницы, напечатал интервью на третьей полосе.
И вот тогда-то в редакцию посыпались письма.
Я не успевала удивляться, как это у взрослых, должно быть, порядком занятых людей находится время писать ругательные письма в различные общественные организации, государственные учреждения или совершенно незнакомым им деятелям науки, искусства, культуры.
Право, близким друзьям не всегда соберешься черкнуть несколько строчек, а тут
Пишут Пишут, словно нет в жизни иного занятия, чем купить конверт, взять лист бумаги, написать ругательное письмо, отправить письмо в редакцию
В каких только грехах не обвиняли меня!
Сколько различных ярлыков неведомые доброхоты и блюстители нравственных основ навешивали на меня!
И мракобес-то я, и последователь чуждой идеологии, и лженаучное исчадие (так дословно написано в письме некоего учителя средней школы).
Еще он обозвал меня «вредным продуктом эпохи, умышленно искажающим ее светлый и сияющий победным светом облик».
Не иначе как, надо полагать, этот самый учитель втайне баловался литературой.
Весь негаснущий пыл, откровенную враждебность, различного рода ругательства я заслужила лишь потому, что процитировала слова укротительницы: «Животные обладают свойством мыслить».
И привела несколько примеров.
Почему-то весь гнев блюстителей нормальных житейских норм (так тоже было написано в одном письме, дескать, я нарушаю нормальные житейские нормы!) обрушился только лишь на меня, журналистку.
Что касается укротительницы, то ее, в общем, не трогали, может быть, ее защищало звание народной артистки, присвоенное ей сравнительно недавно?
Должна сказать, что теперь, спустя годы, я все чаще встречаюсь с людьми, любящими животных. Они не только любят животных, но и по-настоящему заботятся о них, принимая их интересы и нужды искренне к сердцу.
А я не мыслю себе моего существования без братьев наших меньших.
С детства со мною постоянно бок о бок обитали рыбки, птицы, кошки, собаки.
Жил как-то ежик, которого я нашла в лесу, хомяк с многочисленным семейством, казалось, возраставшим с каждым днем, умиравшая с голоду белка, подобранная в Тимирязевском парке, жаба в банке, несколько лягушек.
Уже основательно повзрослев, а вернее, состарившись, я все равно не забываю о животных.
И теперь со мною вместе проживают дворняжка Клуша, которую однажды, морозным февральским вечером, я нашла на улице, кот Филипп и голубь с подбитым крылом по имени Аристарх.
Иные в открытую подсмеивались надо мной:
Скоро на пенсию выходить, а ни прочного положения, ни нормальной семьи, ничего не завоевала, одни четвероногие да пернатые, вот и вся семья.
Пусть так. Да, я ничего не сумела добиться: должно быть, и вправду порядочная бездарь. Ни литературного имени, ни семьи, ничего не сумела создать.
Когда-то я мечтала стать писательницей, выпустить хотя бы одну книгу. Не вышло.
Разумеется, я писала. Приходя домой после целого дня беготни по заданиям редакции, я почти сразу же садилась за стол, начинала писать.
Тогда еще был жив отец, и мне жилось значительно легче: отец покупал продукты, готовил, выгуливал собаку и ждал меня.
Он умел ждать. Знал, что я, идя домой Рождественским бульваром, всегда смотрю на наши окна, и он зажигал свет, даже если было еще совсем светло, и, едва я поднималась по лестнице вверх, уже открывал дверь квартиры.
Он умел ждать. Знал, что я, идя домой Рождественским бульваром, всегда смотрю на наши окна, и он зажигал свет, даже если было еще совсем светло, и, едва я поднималась по лестнице вверх, уже открывал дверь квартиры.
И еще у него было чисто женское тяготение к порядку, он любил накрывать стол парадной скатертью, хотя за столом нас всего двое, поставить красивые тарелки, вазочку с бумажными салфетками, старинный графин, в котором самая обыкновенная вода.
Пусть хлеб будет ржаной, но хлебница фарфоровая, по возможности старинная, говаривал он.
Случалось, кроме жареной картошки, на обед ничего не было. Но зато картошка была изящно разложена на кузнецовских тарелках (у нас сохранилось пять тарелок из целого сервиза), и в фаянсовом кувшине налита вода с лимоном, а на столе красуется скатерть, некогда вышитая руками сестры отца, великой рукодельницы, кремовая, льняная, по краям васильки
Отец не выносил клеенки на столе, граненых стаканов, алюминиевых, легко гнущихся вилок и ножей, толстых обливных тарелок.
Наверное, я все-таки аристократ, признался он как-то.
Безусловно, согласилась я, хотя хорошо знала, что его отец, а мой дед был лесничим в Брянской губернии, а бабушка, которую я еще застала, была родом из Катыни, из многодетной крестьянской семьи.
К старости отца покинула страсть покупать ненужное старье, уйдя из магазина на пенсию, он довольно охотно вел наше скромное хозяйство и перечитывал любимые книги Монтеня, Тацита, Тэна, Плутарха, академика Обручева и стихи Пушкина, Тютчева, Фета.
Время от времени отца навещали старинные друзья и клиенты, увы, год от года их становилось все меньше.
Отец подчас невесело шутил:
Сужается круг друзей, выходит, и мне в скором времени
Я не давала ему договорить. Потому что, несмотря на свою общительность, «артельность», как называли это мое качество некоторые друзья, я все равно больше всего на свете любила отца и преклонялась перед ним, считая, что он абсолютно, решительно недооценен и, может быть, потому не сумел сделать себе карьеры, которую заслуживал.
В сущности, его разносторонние познания, эрудиция, поистине феноменальная память все это могло сослужить ему хорошую службу, он легко мог стать видным ученым, писать интереснейшие исследования, посвященные различным областям литературоведения и искусства. Он мог прославиться и остался безвестным.
Выйдя на пенсию, он не потерял связи с некоторыми букинистами и порой доставал редкие книги и для себя и для некоторых своих старых друзей.
И больше ни о чем, что могло бы быть для него выгодным, не заботился и не думал.
Однажды я спросила его:
Ты нравишься самому себе?
Да нет, не очень.
Почему? не отставала я.
Не знаю. Не нравлюсь, и все.
Мне ты тоже не нравишься, сказала я. Потому что ты на редкость нечестолюбив.
Отец равнодушно усмехнулся:
Ну что ж, значит, таким уж уродился.
Но почему же?
Таким уродился, повторил он.
Это несправедливо, попыталась я убедить его. Это ужасно несправедливо! Ведь благодаря тебе, и только тебе, многие стали докторами наук, а некоторые, я знаю точно, даже членами-корреспондентами. А уж о кандидатах я и не говорю, их, должно быть, тьма-тьмущая. И во многом именно ты, не кто иной, помог им стать тем, чем они стали, ты не только доставал для них всякие раритеты, ты им, я сама, своими ушами слышала, читал иногда целые лекции
Я не преувеличивала. Как-то к отцу заладил ходить некий весьма прилипчивый гражданин. Я его прозвала Молчалиным.