Николай Александрович Лейкин
Неунывающие россияне. Рассказы и картинки с натуры
Коновал
Перенесемтесь, читатель, в Ямскую, в этот патриархальный уголок Петербурга, орошаемый замечательной по своей двухсаженной ширине речкой Лиговкой. Петербуржцы знают этот уголок; для провинциалов же скажем, что он преимущественно населен извозчиками; фабричными, мастеровыми, мелким купечеством и деревенским людом, пришедшим в Петербург на заработки. Поденщики, поденщицы, безместные лакеи, кухарки и горничные всегда здесь находят себе угол за рубль или полтора рубля в месяц. По своему внешнему виду и нравам уголок этот удивительно как походит на провинциальный городок. Для полноты сходства недостает только острога, этого неизбежного, наводящего уныние, здания каждого уездного города, и чиновничества. Чиновный люд часто хоть и гнездится в самых отдаленных кварталах Петербурга, но в Ямской, менее отдаленной от центра города, почему-то не живет. Итак, к делу.
В один прекрасный вечер на постоялый двор, содержимый в одной из улиц Ямской теткой Галчихой, пришел постоялец и потребовал ночлега. Постоялец этот только что приехал в Питер по железной дороге и отличался довольно странным видом. Он был невысокого роста, коряв и череп из лица, крив на левый глаз, имел щипаную бородку, глядящую куда-то в сторону и как-то странно вывернутую кверху ноздрю. На вид ему было лет под сорок. Таких людей, обыкновенно, называют плюгавыми. Невзирая, однако, на свою плюгавость, постоялец держал себя важно, говорил с расстановкой, поминутно подбоченивался, и потребовав на ужин щей, гордо косился своим единственным глазом то на хозяйку, суетившуюся около печи, то на сидевшего с ним за одним столом и евшего кашу мужика, то на разувавшегося на лавке отставного солдата. Похлебав щей, постоялец начал разбираться в принесенных им с собой мешках. Из одного он вынул лошадиный череп и синий кафтан, из другого большой козлиный рог и банку со змеей в спирте. При виде этих предметов сидевший у стола мужик, покосившись, отодвинулся, хозяйка перекрестилась, а солдат кашлянул, и, проговорив «ишь ты какия штуки!», подошел к постояльцу.
К чему-же, таперича, вам эти шкилеты будут? спросил он и робко ткнул пальцем в лошадиный череп.
Снадобья все на потребу, от лихих болезней, ответил постоялец, бережно осмотрел перед сальным огарком свое имущество, и, поставив его под собой под лавку, начал укладываться спать на разостланном тулупе.
Солдат в недоумении стоял перед ним и ковырял у себя в носу.
Так, так на потребу Разные болезни есть. Что-же вы теперь будете? Лекаря, что ли? спросил он.
Коновалы и лекаря. Всякую болезнь лечить можем и всякую болезнь нагнать, ежели все в нашей власти важно проговорил постоялец, и растянувшись на лавке, отвернулся к стене.
Солдат многозначительно взглянул на хозяйку и кивнул на коновала: «вот дескать какая птица!» Хозяйка видимо опешила. «Бог его знает, какой он такой человек! подумалось ей ещё болезнь какую ни-на-есть напустит». В голове её мелькнуло, что коновала надо задобрить.
Что-же так-то лег? Сем-ка, я молочка подам. Похлебаешь продолжала она.
Коновал отказался.
Кафтан-то из-под лавки под себя возьми. Здесь, ведь, постоялый двор. Ночь-то велика. Народу всякого понабраться может. Не ровен час
Не бойсь. Цел будет. Я слово заговорное знаю. Пусть-ко кто польстится, так из избы цел не выдет, самоуверенно и не оборачиваясь, отвечал коновал.
От слов этих хозяйка еще более опешила. У неё даже задрожали ноги. Кой-как знаками она начала вызывать солдата и мужика на двор. На дворе составился совет.
Ах грехи, грехи! Вот не было печали, так принес Господь лихого человека, говорила она. Как тут быть?
Да чему ж быть-то? Сведущий человек. Такие люди бывают, сказал солдат.
Мужик молчал, вздыхал и чесал живот.
Всякую, говорит, болезнь напустить в нашей власти, продолжала хозяйка; не испортил-бы он меня!.. Голубчики, уж вы не оставляйте меня. Ложитесь со мной за перегородку, упрашивала она мужика и солдата.
Будь покойна, не оставим, утешал солдат. Чего-ж бояться! Ведь ему никто худого слова не сказал.
Мужик наотрез отказался спать в избе.
Нет, уж ты там как хочешь, Андреяновна, а я под навес потому христианской душе в одной избе с падалью ночевать не приходится. Вишь, там у него змей? Нешто это возможно? сказал он, и действительно, невзирая на холодную осеннюю ночь, спал под навесом.
Хозяйка хоть и легла спать у себя за перегородкой, хоть и положила недалеко от себя солдата, но всю ночь не могла сомкнуть глаз и творила молитву. Раз десять в течение ночи окликала она и ощупывала солдата и поутру поднялась чуть только забрежился свет. Коновала уже не было в избе. Из-под лавки выглядывал лошадинный череп. Она вышла на двор. На опрокинутой кверху дном койке от телеги сидел коновал и покуривал трубку.
Хозяюшке почтение! Желаю здравствовать! сказал он. Это ваша коровка-то всю ночь мычала? Надо статься хворает. Дай-ко я посмотрю, что с ней?
Услыша ласковый привет, хозяйка приободрилась.
Да вот и сама не знаю, что с ней попритчилось. Вторую ночь мычит, отвечала она и повела коновала в хлев. Только ты, голубчик, не попорть её. Мы люди бедные добавила она, кланяясь.
Зачем за ваши ласки портить? Мы её вылечим, потому, таперича, мы это дело туго знаем. Мы у помещика, у генерала Залихваньева шесть годов над всеми скотными и конными дворами главным коновалом состояли. Коровы были всякие: и тирольки, и лимонские. А что до лошадей, так были такие, что и цены не было, говорил коновал, следуя за хозяйкой в хлев.
Прийдя в хлев, он осмотрел корову, пощупал у нее нос, хвост, уши и задумался. Хозяйка следила за ним взором.
Червь у нее в животе. Нутро топит, сказал он наконец. Кровь-бы ей из ноги кинуть, да коровенка-то молодая. Ну, да мы и так справим, добавил он засучил рукава, пошептал что-то корове в ухо, три раза плюнул, и вырвав у нее из хвоста несколько шерстинок, подал хозяйке.
Заверни в бумажку, да сожги ужо, как печь топить будешь. Червь сам выдет. Да вот еще что: как корм задавать будешь, так присаливай хорошенько.
Все исполним. Много тебе благодарны, батюшка! Как величать-то?
Данилой Кузьминым.
Уж я тебя ублаготворю, Данило Кузьмин. Дай только печь истопить. Пообедаешь у меня.
Ладно. Только за одно ублажи вот чем еще. Нет-ли у вас тут фатерки поблизости? Так гореньки крохотной. Потому мы тут остановиться думаем.
Это что, это пустое дело, это можно. Вот тут рядом рубля за два с полтиной горенку отдадут.
Ну, так и делу конец! Сватай! А мы тебя завсегда в почёте держать будем.
Часа через два рано пробуждающаяся улица, в которой остановился коновал, благодаря языку хозяйки и её боязливых знакомых, почти уже вся знала о появлении знаменитого коновала и лекаря, выгнавшего из больной коровы червя. Нашлись люди, которые разсказывали, что они сами видели этого червя.
Большущий-пребольшущий и весь в шерсти, разсказывала в трактире какая-то прачка-поденщица, пришедшая в трактир сварить кофий. Вышел он из неё и пополз, и пополз
С крыльями? спрашивал прачку кто-то из присутствовавших.
Не заприметила, голубчики. Греха на душу не возьму, не заприметила, отвечала она, и приложа руку к щеке, прибавила: Господи, какая нечисть на белом свете бывает!
Вот-бы этому червю в нашего хозяина войти. Авось меньше-б над женою командовал. Вчера таких синяков понаставил, что живого места не найдешь. На силу отняли, сказал мастеровой, прибежавший растопить клей, и захохотал.
А ты что зубы скалишь? Нешто в человеке такой нечисти не бывает? заметил кухонный мужик. Ещё хуже. У нас в деревне у родного моего дяди змея в утробе сидела. Насмерть пил. Потому она этого самого винища требовала. А как выгнали из него, и пить перестал.
Спаси Господи и помилуй всякого человека! закончила прачка и выбежала из трактира.
Часам к двум дня коновал, угощенный хозяйкой постоялого двора обедом, водкой, ночлегом и снабженный двугривенным денег, уже перебрался к себе на квартиру, которую нанял за два рубля в месяц, хотя квартира эта, то есть комната, и ходила прежде по три рубля. Домохозяйка, вдова ямщичка Поругаева, до того запугалась свирепым видом и славою о всемогуществе коновала, что отдала её не торгуясь, за то что он ей предложил.
Коновал поселился в маленьком, ветхом домишке с поросшей травою крышею и с покачнувшимися, вечно мокрыми воротами, полотна которых были испещрены местными живописцами и публицистами изображениями животных и надписями вроде: строго воспрещается и т. п. На дворе дома в развалившейся избе жили извощики; под навесом помещались их лошади, экипажи. В лицевом флигеле, где находилась и коморка коновала, кроме его и домохозяйки, жила прачка-поденщица молодая, красивая баба, вдова солдата, ходившая поломойничать и «стирать в люди», какая-то старуха, жившая щедротами доброхотных дателей и воспоминавшая о давно прошедших счастливых днях, проведенных ею в экономках у статского генерала Разструбина, и ярославец с женой, торговавшие в шалаше, устроенном в заборе: сбитнем, квасом, пряниками, мылом, ржавыми гвоздями и кнутами. Прийдя в квартиру, коновал тотчас-же начал устраиваться, вследствие чего в углу появилось ложе, сколоченное из досок и четырех поленьев, на подоконнике разложились и разставились пузырьки с «зельями», как он их называл, банка с змеей, козлиный рог, лошадиный череп и бумажки с толченым кирпичем, купоросом и пр. На стене развесились пучки сушеных трав, шкуры, содранные с угрей, и галочьи крылья.
Появление коновала в доме вдовы ямщички Поругаевой произвело сильную перемену в действиях обитателей дома. Голосистая, поющая песни прачка Василиса, стиравшая в сенях белье, умолкла; старуха-жиличка, генеральская экс-экономка, вечно переругивавшаяся с квартирной хозяйкой из-за кофейника и «переварок», смирилась и только злобно кивала головой; торговцева жена, которой нужно было рубить на ужин капусту, удалилась для воспроизведения этого процесса на двор, под навес; сама-же хозяйка, обладавшая звонким голосом, говорила шопотом; когда же коновал, разместя свое имущество, задумал почить от дел, и, разостлав тулуп, улегся на свое ложе, она раз десять выбегала на крыльцо, чтобы кинуть щепкой то в раскудавшуюся курицу, то в горланившего петуха. Одним словом, на всех обитателей дома напала какая-то робость. Робость эта перешла в невольный страх, когда коновал, поспав с час, вышел на улицу погулять, а хозяйка и жильцы вошли в его коморку и начали разсматривать его имущество, разложенное на подоконнике и висевшее на стене.