Давайте, сударь, я вас пропихну, предлагает мальчик. Ежели и свалитесь, то там мягко: трава, кусты, песок.
Нет, уж лучше вот что, милый: я тебе дам на чай гривенничек, а ты перелезь через забор, да и побуди их окаянных: «Дескать, хозяин из города приехалъ».
Мальчишка чешет затылок.
Отчего бы, сударь, не перелезть, да там собака на блоке. Даве дворник как увидал, что я через забор махал, сейчас и спустил её. Пес злющий. Мы его второй год знаем. Мясник ходит, так только куском говядины и спасается.
Ну, что ж мне теперь делать? задает себе вопрос дачник.
А вы вот что: вы возьмите камень, да и хватите в стекло сейчас услышат. После вставить можно. Стекольщики тут недалеко в Кушелевке живут.
Дачник поднимает камень и хочет начать бомбардировку, но предварительно решается еще раз прибегнуть к крику и стуку.
Маша! Марья Ивановна! Мавра! Черти полосатые! снова раздается его голос, с акомпаниментом камня о калитку.
На балконе показывается рыхлая женщина в распашном капоте, и, зевая во весь рот, смотрит по направлению к калитке, сделав из ладони над глазами зонтик.
Кто это там? нищие? Мелких нет, Бог подаст, тянет она. Да, наконец, какое такое вы имеете право в чужие строения стучаться?
Маша! Марья Ивановна! Опомнись, отвори скорее, это я! Вишь, до чего доспалась. Протри зеньки-то.
Ах, это ты, Михайло Прохорыч! А я, тебя дожидаясь, села на балкон читать «Огненную женщину», да на диване-то мягко таково, так и вздремнула.
Отворяй скорее. Смучился даже с этими поносками.
А вот я сейчас Мавру пошлю. Мавра! Мавра! Ну, и из головы вон, что я её в аптеку послала разбойничьего уксусу для комаров купить, а то они совсем спать не дают. Искусали всю Батюшки, да ведь ключ-то у неё. Я ей сама отдала. Ты, Михайло Прохорыч, ступай к воротам, а я пошлю кухарку к дворнику, чтоб он тебе их отворил.
Хозяин, теряя терпение, подходит к воротам и ждёт. На дворе показалась кухарка. Она бежит, в дворницкую и дубасит кулаком в дверь. Выходит баба и разводит руками. Слышна, перебранка. Кухарка плюет.
Да скоро ли же отворите то? кричит хозяин.
Чем отворить то? откликается кухарка. Дворник, мерзавец, ушел в кабак и ключ с собой унес. Когда он вернется, кто его ведает. Там у них теперь в кабаке всё равно, что благородное собрание устроено: по целым часам сидят, да в орлянку играют. А вы вот что, сударь, вы пожалуйте с другой улицы, там у нас на задах самодельная калитка устроена; кучер да Мавра забор разобрали, так что две доски вынуть и пролезать могут. Пожалуйте!
Хозяин взбешён.
Да прими ты от меня хоть поноски-то! Все руки оттянуло, вопит он и перекидывает через забор покупки. О, дьяволы, дьяволы! Указывай, куда идти, где у вас калитка. Да поворачивайся-же!
А вот сейчас, только попрошу дворничиху, чтоб она собаку прибрала. Я то её кормлю, так она ко мне привыкла, а вас как бы не покусала.
Через четверть часа, хозяин входит в свой дом.
Словно в крепости живете, говорит он жене, целуясь с ней. И от кого вы это только запираетесь?
Как от кого? Мало-ли тут всякого народу днем шляется. Ночью-то нам не страшно с мужьями. Одни вон цыганские славяне из турецкого разорения одолели до смерти. У Коницыных вчера самовар утащили, как был с угольями и кипятком, так и утащили. Дворник поймал их, а они ругаются: «Ты, говорят, не рус, а собака, коли ежели этого самовара нам не отдашь, нам самовар на пушки нужен, чтоб против турок сражение иметь». Дворник устыдился и отпустил их. Обедать-то, Михайло Прохорыч, будешь?
Еще-бы не обедать! Муж голоден, как собака, а она спрашивает! Вели подавать.
Подают на стол суп. Жена и муж садятся. Муж пьет водку.
И что это здесь за водка, словно водой разбавлена, говорит он. Мне Чижиков вчера разсказывал, что у военных людей вышла новая мода эту самую водку торпедной начинкой настаивать, глицерином то есть. Такая, говорит, крепость, что страсть! Хорошо бы вот с антиллеристом каким-нибудь познакомиться, да попросить у него полфунтика глицерину-то.
Ну, вот! Нужно очень у чужих людей побираться, коли можно этого самого глицерину, сколько хочешь, в аптеке достать. Ужо пошли Мавру. Да как посылать будешь, так скажи, пусть она мне какого ни на есть снадобья для сна купить, а то целый день спишь и белого свету не видишь. Оно-бы и ничего, да сны страшные. Как заведу глаза, так и вижу что будто бы я монитор, и под меня торпеду подводят. Опять же от сна и не ешь ничего. Вот глазами-то бы и съела что нибудь, а утробой не могу.
Оттого и не можешь, что, поди, зоб-то свой раза три уже сегодня разными разностями набила.
Позавидовал уж! Ан вовсе и не набивала! Щец, действительно, за завтраком вчерашних похлебала, пирожка позоблила маленько, кашки манной, ну а потом чай стали пить, так саечку с вареньем съела. Хорошие у нас такие сайки здесь на Муринском. Да вот сейчас на балконе, перед тем как заснуть, баранок вязочку сгрызла. Ах, как вы это попрекать любите! Небось, я вам ничего не говорю, когда у вас этот самый апетит от пьянства пропадает. Помнишь, когда, во время славянского сочувствия, вы этот самый народ в доброволию провожали, так ты две недели ничего не ел и только одним пьянством питался.
Так ведь то славянское сочувствие. Все свою повинность несли. Опять же с нами черногорец один путался, так должны же были мы его, как следует Ведь, брат славянин.
Ну, уж ты мне зубы-то не заговаривай насчет братьев! Приедет турок пленный, ты и с ним будешь пить.
С пленным турком из человеколюбия, потому завсегда нужно показать, что мы не варвары. Однако, довольно! От этих глупых прениев у меня только апетит пропадает.
Ну, а потом-то зачем пили, когда эта самая доброволия назад вернулась? продолжает жена.
Тоже из сочувствия. Слушали их зверские разсказы про турок, их подчивали, и сами чокались.
Мы тоже-бы могли это самое винное сочувствие делать, однако, не делали. У нас вон и по сейчас по Лесному болгарок пруд пруди. Ходят по дачам и насчет турецкого насилия, которое с ними было сопряжено, рассказывают. Тоже есть что послушать; а поговоришь с ними через запертую калитку, распросишь, как дело было, молодые или старые эти турки, подашь копеечку, да и довольно. Тут даже иго турецкое по дачам носили, однако, мы не шли же на него смотреть, коли это к нам не прикасается. Просила я одну болгарку развернуть тряпку и сквозь забор его показать, та не хотела, ну, и не надо.
Вы, Марья Ивановна, в себе и замечания не содержите, что вы заврались. Кабы вы в вашем просвещении имели поболее образования, то взаместо того, чтобы читать Огненных Женщин, скорей-бы в газеты заглядывали и тогда знали бы, что иго это самое в тряпках носить нельзя, потому что его на четырех лошадях возят, так как оно из железа сделано, и в нем триста пудов.
Ну вот! Фелицата Герасимовна ещё вчера себе за двугривенный кусок у болгарки купила. Говорят, оно от зубов помогает.
В невежестве, конечно, всякая медицина в ход идет, но образованный человек должен только лекарствами лечиться. Да и надула твою Фелицату Герасимовну эта болгарка и вместо ига кусок какой-нибудь дряни продала.
И вовсе даже не дрянь, а с благоуханием. Мавра видела: как бы смола, говорит, или сапожный вар.
А я тебе говорю, что этого быть не может. По газетам, иго это теперь в Москве вместе с пленными турками находится, так как телеграмма пришла. Если бы не измена у турок, его бы и не отбили. Московское купечество не тебе чета, просило себе махонький кусочек от него отшибить, да и ему не дали. Казаки охраняют. Засим довольно и молчи! Киселя я не хочу и лягу спать, а к девяти часам поставь самовар. Где газета?
Как-же, Михайло Прохорыч, ты обещался после обеда в Беклешов сад гулять идти?
А вот спервоначалу посплю, потом попью чайку, и тогда можно.
Ну, уж, знаю я это гулянье! Разоспишься, так тебя тогда хоть поленом по брюху бей, ты и то не встанешь. А ещё хотел соловья слушать!
И соловья, и кукушку послушаем. На всё будет время. А теперь дай мне газету. Нынче, кто хочет содержать себя в современности, даже обязан про всё известия знать. Сойдутся двое, и первый разговор телеграммы. Давеча, вон, в трактире толковали, что взаместо папы теперь римская курия сидит, и это будто у неё ребенок есть от папы, которого она на престол прочит.
И соловья, и кукушку послушаем. На всё будет время. А теперь дай мне газету. Нынче, кто хочет содержать себя в современности, даже обязан про всё известия знать. Сойдутся двое, и первый разговор телеграммы. Давеча, вон, в трактире толковали, что взаместо папы теперь римская курия сидит, и это будто у неё ребенок есть от папы, которого она на престол прочит.
Очень тебе нужно знать! Для тебя что папа, что курия один интерес.
Совсем даже напротив того, так как через это шелк вздорожать может. За сим извольте пришить ваш язык и молчать.
Супруг удаляется и ложится на диван. Слышен шелест газеты. Супруга, оставшись одна, начинает всхлипывать.
Маша! Марья Иванова! поди сюда! раздается через несколько времени голос супруга.
Оставьте меня, пожалуйста, лежите там с вашей курией на диване, коли вы её на жену променять хотите.
Ну, поди же, дура! Я тебе телеграммы почитаю. Вон во Франции правая сторона потерпела поражение от левой. Полно сердиться, не будь левой стороной.
Плевать я хотела на вашу левую и правую сторону!
Да брось! Разскажи-ка мне, что тебе болгарка про турецкое насилие разсказывала
Ах, оставьте пожалуйста! Пусть лучите я слезами истеку, а уж властвовать над собой не позволю. Я не болгарка.
Ну, иди, моя рыхленькая, иди, моя полненькая, иди миром. Не верблюда же мне за тобой посылать.
Жена улыбается сквозь слезы и направляется к мужу. Пауза.
И соловья послушаем? слышится её вопрос.
И соловья. Соловьи только ведь, по ночам и поют.
И кукушку?
Не токма что кукушку, а даже дятла, если хочешь.
В таком разе, помиримся.
Мир возстановляется поцелуем.
II. Черная Речка
Утро. Десять часов. На Черной речке все обстоит благополучно. Мутные воды её издают запах, не имеющий ничего общего с одеколоном. Скрипят блоки парома, перевозящего чиновников с портфелями, купцов, спешащих пробраться, по тенистым дорожкам Строгонова сада до вагонов конно-железной дороги. На балконах дач виднеются остывшие самовары. Мужская половина дачников отправилась в город, остались только женщины. Вот известная всем подполковница Ия Патрикевна сидела, сидела, за кофейником, зевала, зевала во весь рот, и, наконец, встала, направившись в комнаты.