Ну! заторопил я его. Открывай рот!
Бе-е! сказал носатый, раззявив пустую пасть, и толкнул меня в грудь. Толкнул он меня вроде слегка, но, оказывается, за моей спиной уже стоял на четвереньках один его сообщник так что я будь здоров как полетел прямо под ноги выходившему из класса учителю.
Ну! заторопил я его. Открывай рот!
Бе-е! сказал носатый, раззявив пустую пасть, и толкнул меня в грудь. Толкнул он меня вроде слегка, но, оказывается, за моей спиной уже стоял на четвереньках один его сообщник так что я будь здоров как полетел прямо под ноги выходившему из класса учителю.
А, это ты, хулиган! забормотал учитель, одной рукой ловя заскользившие с носа очки, а другой целясь схватить меня за шиворот. Ну-ка, марш к директору!..
Столь жесткая встреча поубавила мой восторг перед школой, и я решил на время воздержаться от посещения её хотя бы до тех пор, пока примерные мальчики подучат алфавит. А там видно будет. Две возможности не пойти на уроки открывал мне опыт собственный и отцовский.
Можно было расковырять гвоздиком новенькие желтые ботинки из пупырчатой свиной кожи.
Или симулировать болезнь живота.
На ботинки, после целого года босячества, у меня не поднялась рука. Я остановился на втором, не раз проверенном способе.
У матери против этой болезни имелось одно, тоже проверенное, средство: стакан крепкого чая с подгорелым сухариком. К нему она и прибегала.
Промаявшись до обеда от безделья и голода, я сказал матери, что живот у меня вполне прошел, и, чувствуя смутные угрызения совести, даже изъявил желание заняться каким-нибудь полезным делом, например, сходить к железнодорожному переезду поторговать семечками. Приятно удивленная мать тут же насыпала мне в старую наволочку с полведра жареных подсолнечных семечек.
Гляди-ка ты, что школа-то с вами делает, с чертями безмозглыми! одобрительно сказала она. Может, хоть матери научитесь помогать.
У меня же на этот счет были свои соображения. Я думал: вот продам семечки, принесу домой деньги, мать еще больше обрадуется и тогда завтра можно будет попытаться убедить ее, что, пока все подсолнухи не распроданы (а мы наколотили их несколько мешков), в школу мне ходить не стоит.
Возле железнодорожного переезда был не базар, а так себе базарчик на несколько точек. Одна бабушка продавала самосад, крутились иногда пацаны из шайки Мишки-Буржуя с папиросами «Пушки» или старый бабай сидел на корточках возле мешочка с урюком. Семечками здесь монопольно торговал сухорукий инвалид по прозвищу Хайлай. Хайлай стоял у переезда каждый день, в любую погоду, высокий, прямой как палка, с опущенной вдоль туловища левой рукой, а прозвище свое получил за то, что через равные промежутки, как заведенный, открывал рот, набитый железными зубами, и хайлал:
А вот жар-р-р-рен-н-н-ные, кален-н-ные, с Ашхабада привезен-н-ные!
Я устроился с наволочкой возле Хайлая и, подражая ему, завопил про жареные и каленые. Инвалид покосился на меня, но смолчал пока.
Мое преимущество обнаружилось очень скоро. Я захватил из дому в качестве мерки большой граненый стакан. У Хайлая стаканчик был маленький, алюминиевый, с толстым бронебойным дном сделанный, наверное, по заказу. В него входила маленькая горстка семечек, тогда как от моей порции у покупателей заметно толстели карманы.
Хайлай выждал момент затишья в торговле, освободил свою посудину и стал медленно пересыпать в нее семечки из моего стакана. Рюмочка его уже наполнилась с верхом, а семечки все еще текли обратно в наволочку. Хайлай задумчиво посидел возле меня на корточках, пожевал губами, потом придвинул свой мешок и сказал:
Сыпь сюда.
Мы намерили тридцать стаканов и он рассчитался со мной за все.
Отобрали? ахнула мать, когда я ворвался домой, размахивая пустой наволочкой.
Я выгреб из-за пазухи скомканные рубли.
Ай да молодец! всплеснула руками мать. Уже отторговался? Вот это ловко!.. Дак ты, может, еще маленько отнесешь? Сейчас тэцовские девчата со смены пойдут как раз подгадаешь.
У тебя поменьше-то нет стакана? солидно буркнул я, закидывая за плечо наволочку. Даешь чёрт-те какой здоровый.
Да ладно, сходи с этим, отмахнулась мать. Или мы спекулянты стопками продавать?
Такого коварства Хайлай от меня явно не ждал. У него даже брови полезли на лоб, потянув за собой нос и верхнюю губу, отчего железные зубы оскалились, будто в смехе. Но ему было не до смеха. Пошли со смены бойкие тэцовские девчата и начали издеваться над Хайлаем:
Ты, дядька, где такой наперсток взял? У жены стибрил?
Да это не наперсток, это коронка его с коренного зуба!
А одна рыжая девчонка, с круглыми отважными глазами, подступила к нему не на шутку:
Да это не наперсток, это коронка его с коренного зуба!
А одна рыжая девчонка, с круглыми отважными глазами, подступила к нему не на шутку:
Ну-ка, змей сухорукий, сбавляй цену, а то щас мотню оторвем!
На-ко, выкуси, остервенился замордованный Хайлай.
И тут он допустил большой промах: показал ей фигу не правой рукой, а левой бездействующей.
Девки! возмущенно закричала рыжая. Да он здоровый!
И всё. Через минуту мой конкурент был растоптан.
Рыжая схватила за углы его мешок, выхлестнула на землю «привезенные с Ашхабада» семечки и пошла по ним яростной чечеткой, подбоченясь и выкрикивая:
Эх, топну ногой
И притопну другой!..
Семечки застучали по бурым штанам разоренного Хайлая.
Так неожиданно я завоевал рынок.
Однако монополией своей я наслаждался от силы минут десять. Знать бы тогда про волчьи законы частного предпринимательства я бы, наверное, подхватил наволочку и удрал куда подальше. Но я продолжал лихо сыпать семечки в подставляемые карманы, пока не почувствовал, как кто-то крепко берет меня за ухо. Я скосил глаза вверх и увидел над собой пожилого, усатого милиционера. Рядом с ним возвышался запыхавшийся красномордый Хайлай.
Ну, пойдем, жареный, мирно сказал милиционер.
Родители в детстве никогда не запугивали меня милиционером. О том, что в милицию лучше не попадать, я узнал сам много позднее. Как-то, уже старшеклассником, я попытался запрыгнуть в трогающийся трамвай и был на лету схвачен известным на весь город своей беспощадностью и вездесущностью автоинспектором Копытовым. Видать, у Копытова в этот день не было крупных происшествий, а деятельная натура его не терпела простоев.
Та-ак, сказал Копытов. Скочим, значит?.. Ну, плати три рубля, скакунец.
Три рубля у меня были. Свернутые в шестнадцать раз, они хранились в маленьком кармашке брюк, прикрытом сверху ремнем. Но отдавать их Копытову показалось мне обидным, и я ответил, что денег нет.
Тогда ходим до отделения, решил он.
Я шел в отделение и усмехался. Что могли предъявить мне за такой пустяк? В трамвай, ползающий по-черепашьи, у нас запрыгивали на ходу вдоль всего маршрута, ездили на подножке, на «колбасе», на крыше и преступлением это не считалось. Между тем именно в ерундовости моего поступка и таилась опасность. Копытов задержал меня вгорячах или, может, припугнуть хотел и теперь, когда мы уже переступали порог милиции, он должен был отрекомендовать задержанного примерным злодеем. Иначе пошатнулся бы его авторитет.
В отделении Копытов, вытянувшись, доложил:
Вот этот, товарищ начальник, прыгнул на ходу в трамвай и спихнул на ходу старуху! С ребенком, помолчав, прибавил он для верности.
Не хвати Копытов так беспардонно через край, дело могло бы обернуться для меня плохо. Но он перебрал и я возмутился так бурно и так искренне, что начальник не успел меня остановить!
Ну и закатил же я им речь! Низкого человека Копытова, пошатнувшего святую веру в мою милицию, которая меня бережет, я уничтожил, разжаловал, произвел в прислужника магнатов капитала, в унтера Пришибеева! Меня трясло, глаза мои полыхали неподдельным гражданским гневом я чувствовал, как они наполняются горячей влагой.
Ошарашенный начальник бледнел, медленно поднимался из-за стола, рот его самопроизвольно раскрывался. Кончилось тем, что он плюхнулся обратно в кресло, рванул ворот гимнастерки и задушенно прохрипел:
Копытов!.. Гони его отсюда к свиньям собачьим!
Думаю, что он принял меня за сумасшедшего.
Но это, повторяю, случилось много лет спустя.
А пока я первый раз в жизни шагал в милицию.
Встречные женщины скорбно смотрели на меня, на волочившуюся по земле наволочку, в глазах их было написано: «Господи, господи! Что же это деется-то? Такие маленькие, а уже воруют! Светопреставление, и только!»
В отделении сидела за столом и что-то писала тоненькая черноглазая девчонка.
Шить доложить, тырщ лейтенант! обратился к ней усатый. Вот жареного-каленого привел.
Девчонка бросила карандаш и спросила:
Ну чего натворил-то?
Я молчал.
Девчонка вздохнула.
Отец есть?
Есть на фронте.
Девчонка снова вздохнула, на этот раз громко: «Охо-хо!»
Охо-хо! сказала она. Я тебя, Бусыгин, сколько раз просила: не таскай ко мне эту шпану веди их домой или в школу. Просила я тебя, Бусыгин?..
На улице Бусыгин стал думать:
Куда же тебя вести-то: домой или в школу?.. Да-кось подсолнушков В школу, однако, ближе будет как считаешь?
И мы пошли в сторону школы.
Медленно постигал я весь ужас своего положения: вчера учитель выставил меня хулиганом сегодня утром я не явился в школу вечером меня приведет к директору милиционер. Мама родная! Получалось, что мне от «хулигана» теперь сроду не отмыться.
Дяденька! захныкал я. Не ведите меня в школу Я больше никогда не буду Честное слово
Бусыгин остановился. Дощелкал семечки с корявой ладони.
Обещаисси, значит? сплюнул он шелуху. Да-кось ещё подсолнушков-то Ну, если твердо обещаисси, тогда ладно не поведу. Тогда бежи домой
Так бесславно закончилась моя попытка основать коммерческое предприятие.
На другой день я снова отправился в школу и этот-то день по-настоящему надо считать первым моим школьным днем.
Очкастого учителя в классе я уже не застал. Не знаю, куда подевался этот человек, имени которого я даже не успел запомнить. Скорее всего, его взяли на фронт. Учитель, правда, был подслеповат, но в военное время это не играло большой роли. Когда забирали на фронт отцова дружка дядю Степу Куклина, врач спросил его:
На что жалуетесь?
На зрение! не моргнув соколиным глазом, соврал дядя Степа.
На зрение, хмыкнул врач. И неожиданно вскинул два пальца: Сколько?!
Два, сказал застигнутый врасплох дядя Степа.
Годен, объявил врач.
Вот так, может быть, и учителю нашему кто-то показал два пальца.