Где больная? спросил начальник конвоя.
Здесь, на нарах, ответила Надя.
Пусть встанет!
Она не может!
Я говорю, пусть встанет, повысил он голос. Космополитка, через силу, при помощи Нади и Надежды
Марковны, с трудом спустилась вниз. После недолгого осмотра доктор спрятал свои трубочки и повернулся к начальнику конвоя.
Немедленно в больницу.
Что, тиф?
Возможно, неопределенно сказал врач.
Быстро помогите собрать ее вещи, приказал начальник. Через минуту, едва держась на ногах, она уже шла к двери.
Ира! Соболь! подбежала к ней Света. Если встретишь Петьку Якира или Соню Радек, она в Инте где-то, но теперь ее фамилия Токарева
Молчать! заорал конвоир и толкнул ее прикладом к нарам.
Скажи им, Стелла Корытная получила десять, крикнула она через плечо.
Доктор обернулся и посмотрел на нее, потом покачал головой и вышел.
Сын Ионы Якира! пробормотал он, спускаясь с вагона.
Сонька твоя на Инте чалится, сказала Манька, как только задвинулась дверь за бедной Космополиткой.
Откуда ты знаешь? встрепенулась Света.
Откуда ты знаешь? встрепенулась Света.
Да я с ней на одном лагпункте была, у нее десятка. По пятьдесят восьмой на всю катушку, пункт десять. Только фамилия ее там Токарева. Хотя все знают, что она Радек.
Манечка, Маня, чуть не плача, взмолилась Света, когда ты ее видела?
Зачем она тебе? Иль кто приходится?
Она про одного человека может знать, моего друга детства.
Друга! Небось любовничка?
Но Света не стала доказывать, что друг детства не обязательно любовник, ей было важно узнать свое.
Дай Бог память наморщила свой узкий лобик Манька. В феврале я ее видела, вот когда!
На Инте?
Я в марте освободилась, она еще там была.
А сюда как ты попала? уже с недоверием спросила Света.
Как? Обычным маршрутом через Таганку. Освободилась да и погуляла по прешпекту.
Пионерка засмеялась и запела:
Таганка! Все ночи полные огня!
Таганка! Зачем сгубила ты меня.
Таганка! Я твой бессменный арестант.
Заткни хавальник, и без тебя муторно, злобно процедила Манька.
Но Пионерка заголосила еще громче:
Пропали юность и талант в стенах твоих.
С уходом этапа на верхних нарах освободилось много мест, но никто не спешил перебираться к блатной компании. Боялись не воровства, противно было слышать их пошлые разговоры, пересыпанные матерщиной. Наде невольно приходилось слушать эту болтовню, а песни, что пелись ими, она возненавидела лютой ненавистью. Отвращение и жалость одновременно внушали эти молодые, здоровые, а некоторые из них даже красивые, бабенки и непонятно, как можно попадать за воровство по нескольку раз в тюрьму да еще гордиться своими подвигами.
И уже совсем непонятны были политические. Как можно быть врагом Советской власти или не любить вождя? Говорить о нем скверно, без уважения? С самых ранних дней своей жизни она знала, что там, в Кремле, живет и трудится дорогой всему народу человек. День и ночь он печется о том, как улучшить жизнь страны. Враги то и дело мешают ему, строят козни вредители, затевают войны фашисты, но он уверенно ведет страну к победе коммунизма. Наш великий кормчий, наш рулевой, как нарисовал его художник на плакате «Сталин у руля». И в киножурнале она видела, как стоя встретил зал какого-то съезда дорогого вождя, тысячью рук аплодируя каждому слову. А в школе? В ее классе на самом видном месте висела вырезка из журнала, где товарищ Сталин по-отцовски, так ласково, обнимал девочку Мамлакат Нахангову и мальчика Баразби Хомгокова. Каждый хотел бы быть на месте этих счастливчиков. А война? Бросаясь в атаку на врага, они кричали, умирая: «За Родину, за Сталина!» А Зоя? Зоя Космодемьянская. Как это все понять? А в то же время невозможно поверить, что Ира Соболь продавала Родину! Кому? Как? А миловидная, черноглазая Света Корытная, отпетая контрреволюционерка, агитатор и пропагандист, да сколько ей лет? Кажется, с 26 года, девчонка. А Бируте? А те монашки, что сидят в углу под нарами и молятся день и ночь! И уж совсем непонятна пожилая колхозница Нюра, у которой блатнячки утащили мешок с сухарями, пока она выносила парашу. Кроткая, тихая, ее не видно, не слышно, а обвиняется по 58-й статье, тоже антисоветская пропагандистка. Непонятно!
После «ледового побоища» неуютно почувствовали себя девушки из блатняцкой команды. Их стало мало, им перестали подчиняться, того и гляди заставят парашу тащить на равных с контриками. Не удивилась поэтому Надя, когда однажды около нее уселась сама Манька Лошадь воровка в законе, уважаемая всей воровской кодлой.
Инта скоро! сказала она, дружелюбно поблескивая в сумерках темными, широко расставленными глазами.
А Воркута когда? спросила Надя, чтоб поддержать разговор и дать понять, что прошлое напрочь забыто. В душе она была польщена, что гроза всей теплушки пришла именно к ней.
Воркута это дальше. Сперва еще Ковжа, Печора, Абезь, потом Инта, а уж потом Воркута.
А что, и в этих местах лагеря? Манька присвистнула:
Еще какие! На Кожве, к примеру, лесоповал страсть. Зеки там, как муховня дохнут, работа каторжная, а еда На Инте доходяг больше. Интруд.
Что это, интруд?
Доход Петрович, значит, индивидуальный труд. Я когда на Воркуте дошла, меня в Инту списали.
Почему же ты дошла?
В шахте работать не хотела, вот меня по бурам и таскали, а тем, известно
«В законе она, работать не положено», вспомнила Надя и сказала: Сколько тащимся, и все лагеря да лагеря.
Считай, от самого Горького: Унжлаг, Каргополлаг, а уж от Котласа сплошь лагеря, до самой Воркуты одни вышки да проволока.
Что ж ты Рыбинск, Манюня, забыла? напомнила Лысая.
А Норильск? А центр вселенной Магадан?
А Экибастуз?
А Тайшет? Караганда?
А Потьма? Темняки? понеслось со всех сторон.
Ну, будет вам, все равно всех не сосчитаете, сказала Манька.
Сколько же там народищу! Можно подумать, что на воле и людей нет! И за что только? поразилась Надя.
Тебе сколько лет-то?
Девятнадцать скоро, а что?
За что взяли?
Чего взяли? не поняла Надя.
Ну, посадили за что?
Да, в общем, ни за что!
Вот и они ни за что!
Как? Ведь там почти все политические, я слышала!
Ну и чего? Некоторые в оккупации были, кто анекдотец стравил или ненароком Сталина ругнул, да и просто колхозную корову блядью обозвал. Вот тебе и срок. Контрреволюция!
Известно ведь, нельзя против Советской власти болтать и еще хотела сказать что-то, но запнулась: таким насмешливо-уничтожающим взглядом посмотрела Манька, что слова застряли в горле.
Дурочка ты, я вижу!
Почему это? обиделась Надя.
Ты маму свою всегда слушалась?
К чему это она клонит?
Нет, не всегда.
Вот и они отца родного не слушались! в голос заржала Манька, довольная своей шуткой, и, сощурив свои лошадиные блестящие глаза с прямыми ресницами, добавила:
Я вот тебе чего посоветую: ты лагеря не считай, бесполезняк, труд напрасный, а то на моей бытности парню хорошему срок навесили. Довесок. Он в своем бараке возьми да ляпни вслух: «Земля, говорит, наша родимая, Россия-матушка, вся проволокой обмотана, да, видно, мало показалось, в Казахстан, да на Север полезли вышки. Спасибо, говорит, отцу родному Сталину. Не оставил ни чукчей, ни комяков без лагерей. Тысячи-тысяч послал Север осваивать». Через час его к оперу вызывают. Кум ему и говорит: «Что, Епифанов, подсчитал, сколько лагерей?» Тому придурку отказаться надо было, а он: «Да нет, гражданин начальник, разве их перечтешь? Срока не хватит». А кум ему: «Тебе, Епифанов, и правда мало дали, не успеешь пересчитать. А я тебе срочок добавлю, чтоб успел». И что думаешь? Добавил, падло, пять лет и на пятьсот первую стройку отправил.
Ой, воскликнула испуганно Надя.
Вот тебе и «ой» не считай лагерей!
Где ж такое могло быть?
Да, можно сказать, в Москве!
В Москве лагерь? Ты что, окстись, не поверила Надя.
Ну и чего? Полно там лагерей! Спецстрой МВД. К примеру, я в Черемушках была, недолго правда, так мы там спецобъект строили. Начальник у нас был, Ганелин Лейба Израильевич, хоть еврей, но мужик, что надо. Гужевались при нем, как хотели, и свиданки давал, и передачи, хоть каждый день носи, и опера там были не дерьмовые. Сафонов да Леонов, я и там не работала. Да ты чего рот-то раззявила?
Чтоб в Москве лагерь? Не верится.
Пиши письменный запрос, скажу адрес: Москва-7, п/я,334/3.
Что же это такое? Лагерь в Москве?
Балда! До едреной матери там лагерей: в Черемушках, в Химках, в Подлипках, на Калужской заставе лагерь, это я сама которые объехала. А сколько не знаю? Вот так-то; малолетка, поживешьувидишь, и ушла в свой закуток, довольная произведенным впечатлением, оставив Надю в полном потрясении размышлять
Думай себе Надя, думай! Времени отпущено для размышлений много, никто не помешает.
А, пожалуй, и не врет Манька, пришла она к выводу. Вот товарищ Сталин живет себе в Кремле и даже не подозревает, какие злодейства творятся за его спиной, прикрываясь его именем. А если б мог выйти из Кремля, как Гарун аль Рашид, о котором ей рассказывал когда-то Алешка, переодетый в простое платье, да послушал, что говорят люди, да поспрашивал народ о житье-бытье, он бы навел порядок. Некогда ему, он день и ночь работает, ответила она сама себе и вдруг, ни с того ни с сего, вспомнила песню, что всегда звучала по радио:
Побеждая полярные дали.
Мы вернемся к родным берегам,
Где любимый и ласковый Сталин
Улыбнется приветливо нам.
Вот! Любимый и ласковый! Кто-то ведь писал эту песню. Какие-то образованные люди поэт и композитор тоже любили его, считали ласковым. Они что же, не знали, что в тюрьмах и лагерях томятся тысячи тысяч людей, как сказал этот парень Епифанов? Или им было наплевать на них? Ну, положим, в далекой Средней Азии акын Джамбул, сын народа, мог не знать и от всего сердца писал стихи, что мы учили в школе.
А Сулейман Стальский? И радио. По утрам, каждый день:
Партия Ленина,
Партия Сталина
Нас от победы
К победе ведет.
Как же все это понять? Где правда? «Родной», «любимый», «мудрый» и бесконечная вереница лагерей, опутавшая страну, не пощадившая даже столицу Москву? И решила: он ничего не знает, все бесчинства творят враги за его спиной, другого и быть не может. Придя к такому заключению, она укрылась с головой своим пальто и, подтянув ноги к самому подбородку, заснула.
Спустя несколько дней, ночью, как ей помнилось, состав остановился в Инте. После утреннего «молебна» пришел сам начальник конвоя, хмурый, всегда насупленный капитан, и два молодых лейтенанта, а в открытую дверь видны были еще два вертухая.