Прямо не бываешь, шибко занят!
Уезжаю завтра утром, проститься пришел.
Уезжаешь? Что так? чуть не поперхнулась Надя. Оказывается, сама того не подозревая, она успела привязаться к этому «никудышному» парню и теперь была неприятно удивлена.
Ауфидерзейн-гуд-бай-покедова! пошутил Сашок, но чуткое Надино ухо уловило: ему совсем не весело.
Что ж, скатертью дорога! сказала она, всем видом показывая, что ее совсем не трогает его отъезд, ей безразлично.
И все?
Еще попутного ветра могу пожелать.
И на том спасибо, обиделся Сашок.
К станции подошли молча. На душе смутно, неспокойно. Жалко бедолагу Сашка, и все привязывается неотступная мысль, та поразившая ее в милиции: «Почему часы и какой-то статуй? И что за статуй такой? «В виде лягушки, что ли», сказала Люся-паспортистка.
Не выдержав, Сашок спросил:
Что ж ты так и не спросишь, куда еду?
А мне что? Твое дело!
Сашок уже догадался, что Надя в плохом настроении, а ему хочется расстаться мирным путем.
Погоди! Я пришел попрощаться, а ты надулась, как клещ.
Что же ты раньше никуда не собирался, а тут вмиг и всполошился?
Ехать мне надо. Нельзя мне здесь оставаться, понимаешь? горячо зашептал Сашок в самое Надино ухо.
Вот оно что! Понимаю, как не понять! Убегаешь значит? От кого? Она попыталась заглянуть ему в глаза. Не шутит ли?
Но ему, видно, не до шуток. На всегда самоуверенно-нагловатом его лице растерянность и тревога. Куда девалась презрительная усмешка? Смятение и испуг почувствовала Надя.
Послушай, начал он, я хотел тебя попросить, если
В этот момент от станции с ревом тронулась электричка, и он замолк. Но именно в эту секунду Надя решилась сказать ему все, чем мучилась весь день.
Не выдержав, Сашок спросил:
Что ж ты так и не спросишь, куда еду?
А мне что? Твое дело!
Сашок уже догадался, что Надя в плохом настроении, а ему хочется расстаться мирным путем.
Погоди! Я пришел попрощаться, а ты надулась, как клещ.
Что же ты раньше никуда не собирался, а тут вмиг и всполошился?
Ехать мне надо. Нельзя мне здесь оставаться, понимаешь? горячо зашептал Сашок в самое Надино ухо.
Вот оно что! Понимаю, как не понять! Убегаешь значит? От кого? Она попыталась заглянуть ему в глаза. Не шутит ли?
Но ему, видно, не до шуток. На всегда самоуверенно-нагловатом его лице растерянность и тревога. Куда девалась презрительная усмешка? Смятение и испуг почувствовала Надя.
Послушай, начал он, я хотел тебя попросить, если
В этот момент от станции с ревом тронулась электричка, и он замолк. Но именно в эту секунду Надя решилась сказать ему все, чем мучилась весь день.
Что ж, нашкодил, надо сматываться?
Что? Что ты сказала?
А то сказала! Ты это со своими дружками Нюрку убил, некому больше!
Ты что, очумела? Ей видно в неверном свете платформы, как он испуганно дернулся.
Ты, ты, только ты мог знать про часы и лягушку. Это я тебе о них сказала, уже не бегу бросила ему Надя. В подземном переходе им встретились люди, и она вынуждена была замолчать, но, вынырнув на улицу, тут же продолжила:
Не бреши, только ты мог знать, что Нюра была одна, вы подсмотрели, как я возвращалась без Дины Васильевны.
Заткнись, дура! Говорю тебе, не убивал! злобно зашипел Сашок и с силой тряхнул ее за плечи, стараясь заставить замолчать. Его перекошенное гневом лицо страшно. Но Надю уже не остановить. Ее уже «обуял бес», как говорила тетя Маня. В припадке ярости она теряла рассудок, не зная страха.
Тварь! Подлая тварь! завопила она, вырываясь от него.
Пусти меня сейчас же!
Хорошо еще, что поблизости никого не было, хотя сцены «семейной драмы» малаховцам не в диковину. Их не удивишь.
Правильно говорили: «свои это, свои сделали!» на ходу выкрикивала она. Слезы обиды и гнева застилали ей глаза. Быстрыми шагами она припустилась к дому.
Я-то, дура стоеросовая, зачем, зачем рассказала про часы, про лягушку? Чужим добром хвасталась, думала, человеку
Постой, Надя! догнал ее Сашок. Не блажи, послушай меня! Я правду говорю, отцом-матерью клянусь, не убивал я!
Надя замедлила шаги, она была готова выслушать Сашка. «А вдруг ошиблась? Дело ведь какое страшное. Отцом-матерью клянется! Может, зря оговорила?» Она и рада ошибиться бы.
Верно говорю, с места мне не сойти, чем хочешь поклянусь! Не убивал! Не способен я на такое, я и куру забить не могу, не то чтоб этакое сотворить.
«Верно, верно, не такой он», с облегчением подумала Надя, она уже почти поверила ему.
Я и знать не знал, что она дома, разве я пошел бы на такое Я только часы хотел взять, про которые ты говорила.
Часы? Взять часы! с горестным упреком воскликнула Надя.
Антиквар в Москве посулил за них полторы тысячи. Думал тебе колечко с камушком подарить.
Значит, ты все-таки залез туда, паскудник!
Подожди! Понимаешь, только, значит, я часы-то схватил, а она тут! И откуда взялась, курва, и ну вопить на весь дом. Я еще лягушку ту на рояле заприметил впотьмах и тоже в карман сунул, все одно отвечать и к окну. А она в меня вцепилась, как кошка бешеная, и орать дурманом! Тут я ее и пихнул. Она шмякнулась и затихла. Ну, а я в окно выскочил и давай Бог ноги. Вот! А потом, разве я мог?
Они уже подошли к Надиному дому, и, озираясь по сторонам, чтоб опять не вынырнула откуда-нибудь тетя Маня, все еще с сомненьем Надя сказала:
Это ты сейчас выдумал, ты ее чтоб не кричала!
Нет! дернул на себе рубаху Сашок. Говорю тебе, не я! Ну что мне сделать, чтоб ты поверила? Хочешь, под электричку сигану? Говори!
Надя верила, что в такой момент, когда «бес обуял» человека, от него можно ожидать всего. Но сейчас он был ей мерзок и жалок, и она с горьким презреньем проговорила:
Пошел вон, гадина! Испоганил все. Я-то думала, ты человек, заступалась А ты мразь, мразь, негодяй!
Что, в милицию побежишь, да? Валяй, торопись! Он напугался и уже сожалел о своей откровенности.
«Не надо было, ах, не надо говорить! Молчать, молчать надо было! Поздно! Слово не воробей, вылетит, не поймаешь». Надя настежь распахнула калитку.
Что, в милицию побежишь, да? Валяй, торопись! Он напугался и уже сожалел о своей откровенности.
«Не надо было, ах, не надо говорить! Молчать, молчать надо было! Поздно! Слово не воробей, вылетит, не поймаешь». Надя настежь распахнула калитку.
Беги, беги, не опоздай! вслед ей закричал Сашок, но вдруг, передумав, догнал и, больно дернув за руку, брызгая слюной, злобно крикнул ей в лицо: Ты виновата! Ты! Зачем рассказывала? Подзадоривала, подуськивала? Чтоб понял я все, где что лежит, а без тебя бы я знал? И знать бы не знал! у
Что-то еще хрипло выкрикивал Сашок, но Надя уже не слышала. Как нарочно, откуда-то брызнул дождь. Шлепая по лужам, не щадя новых туфель, она взбежала на крыльцо и рванула на себя дверь. На ночь еще не запирались, ее ждали, и она, постояв в сенях, чтобы успокоилось бешено клокотавшее сердце, задвинула засов и открыла дверь в комнату. Тут только заметила, что ее порядочно замочило. И хорошо, не так заметны слезы на щеках.
Мать не бранилась, только головой покачала:
Гуляешь допоздна, дочка, страшно ведь, вон что творится!
Надя разделась и, не ужинав, едва ополоснув лицо холодной водой, залезла под одеяло.
Что ж ты, Надюша, хоть чайку бы выпила, озябла! ласково сказала Зинаида Федоровна, поправив ее подушку.
Не, мам, не хочу! Ее трясла лихорадка, зуб на зуб не попадал. «Что мне делать? Не пойду же я в милицию, в самом деле. Так-то я отблагодарила свою дорогую учительницу. Стыд, срам какой! Пропал Сашок! Сволочь этот антиквар, деньгами соблазнил, парня погубил только. Дурак, дурак, и зачем ему столько денег, куда девать их? Прав Сашок, я это, я во всем виновата, зачем хвасталась? Зачем рассказывала, обалдуевна».
Обвиняя и ругая сама себя, Надя незаметно задремала.
Утром она уже четко знала, что в милицию ей идти не след. Поверив Сашку, она представила себе все то, что произошло, как он рассказал, и вся ее неприязнь переметнулась на бедную Нюру:
«И зачем она вцепилась в Сашка! Зачем ей было стеречь, как собаке, хозяйское добро! Сидела бы тихо в своем углу, и ничего такого бы не случилось. Сама себе погибель искала. Жадность заела, хозяйское добро тащат! Пропади они пропадом и часы и лягушка!»
С этой ночи Сашок пропал, и Надя старалась не думать и не вспоминать о нем. Она окончательно поверила ему, зная его незлобливый нрав, и уже не сомневалась в том, что произошел так называемый несчастный случай.
Вскоре вернулась из больницы Дина Васильевна, но на даче жить не пожелала. Теперь она приглашала свою ученицу в московскую квартиру и часто оставляла ее ночевать. Гибель несчастной Нюры так напугала ее, что она не могла оставаться одна по ночам ей всюду мерещились грабители. Часы свои она иногда вспоминала и жалела.
Уникальные часы были, я их все в музей намеревалась отдать, других таких нет, делал их (тут она опять называла мастера, иностранное имя которого Надя запомнить никак не могла). Лягушку из малахита я не любила, уж очень реалистично выполнена, даже неприятно, хотя тоже в своем роде уникальна.
В такие минуты Надя готова была расплакаться и признаться в своей ужасной тайне, покаяться, просить прощения и высказать свое сожаление о ненамеренной, но все же причастности к этому делу. Уж лучше бы Сашок не говорил ей ничего, носил бы свою тайну, как жернов на шее, сам. Но кто мог поручиться, как отнеслась бы к такому признанию сама Дина Васильевна? Возможно, отдалилась бы душой от Нади, не поняла, не простила. И не стало бы в ее жизни самого главного, прекратились бы занятия тогда, когда сделаны такие успехи, а до приемных экзаменов рукой подать. Теперь уже, год спустя, она не пойдет к Гнесиным бедной родственницей, как раньше. Она уже почти певица! И все это благодаря доброй и строгой, снисходительной и очень требовательной Дине Васильевне, так удивительно счастливо оказавшейся тут, рядом, под боком, в Малаховке. Нет и нет! Ничего она не должна знать, пусть пребывает в неведении, так лучше для нее, спокойнее. Как говорила тетя Маня: «Негоже сук рубить, на котором сидишь».
Август, такой долгожданный, наконец, наступил. И в один прекрасный день Надя надела свое «американское» платье и, прихватив ноты и документы, отправилась на Собачью площадку средоточие всех ее чаяний и надежд. Мать, строгая и серьезная, и ворчливая тетя Маня провожали ее почти до станции. Тетя Маня все поправляла бант на затылке Нади, чем очень раздражала ее, и все твердила, что косу лучше вокруг головы положить или сзади пучочком, так приличнее. И уже у самой платформы перекрестила быстрыми, маленькими крестиками и, когда Надя засмеялась, пришла в негодование: