Еврейка часом не с Канавной улицы?
Если и оттуда то нашелся добрый человек, выкупил ее. Только, ты же знаешь, если девочка привыкла передком на жизнь зарабатывать, то ничего больше делать уже не станет. Сколько раз бывало и выкупят, и в магазин продавщицей пристроят, а года полтора прошло и опять она на Канавной. Я узнаю, есть одна старушка, я ее спрошу
Спроси, Лореляй. А сейчас Ян сделает тебе карточки на память
Ты с ума сошел, полицейская ищейка. На что мне карточки?!
Допив кофе, Лореляй ушла, пообещав телефонировать, если что-то узнает о Ротмане. Лабрюйер проводил ее до дверей, даже двери закрыл, но потом выскочил и проводил взглядом маленькую легкую фигурку, словно пролетавшую в щели между увесисто и достойно топающими бюргерами и их супругами.
Они были абсолютно разные белокурая Лореляй, не имевшая никаких иллюзий, и темноволосая пылкая Наташа, идеалистка, способная влюбиться, едва обменявшись с мужчиной взглядом. Честно говоря, воровка была понятнее и ближе. Но отчего-то она, при всей своей симпатии к Лабрюйеру, соблюдала известное расстояние между ними, как будто раз и навсегда запретила себе те чувства, которые окажутся чересчур серьезными и пойдут во вред ремеслу. Она была смела, даже отчаянно смела, когда по веревочной лестнице карабкалась на балкон пятого этажа, но настоящей женской привязанности к мужчине боялась видно, в молодости крепко обожглась.
А вот понять Наташу он еще не мог.
В дверь салона вошел посыльный с картонной коробкой.
Господину Лабрюйеру велено отдать в собственные руки.
От кого? удивился Лабрюйер. Посыльный пожал плечами и вышел.
Коробка стояла на стуле, Лабрюйер смотрел на нее и хмурился.
Господа из Эвиденцбюро прекрасно знали, что «Рижская фотография господина Лабрюйера» довольно опасное для них заведение. Очевидно, наблюдательный отряд чересчур приблизился к агентам Эвиденцбюро, если прислан такой подарок.
Это может быть предупреждением разнесенный вдребезги салон послужит весомой просьбой не совать нос в дела агентов. Но, если так, адскую машину следовало бы хоть под что-то замаскировать, непонятно откуда принесенная коробка кого угодно насторожит.
Лабрюйер прислушался вроде бы часовой механизм в коробке не тикал. Но черт их разберет, этих бомбистов, в пятом году они много чего наизобретали.
Взяв коробку и неся на вытянутых руках, он пошел во двор. Ян, которому было приказано отворять перед ним двери, кажется, что-то понял судя по испугу на лице. В пятом году он был уже довольно большим мальчишкой, чтобы знать о взрывах и убийствах.
Во дворе был большой сугроб. Лабрюйер послал Яна за отцом, который убирал снег на улице. Дворник Круминь явился с лопатой и по указаниям Лабрюйера подкопал сугроб. Получилась пещерка, куда Лабрюйер, отогнав Круминей подальше, засунул коробку и сам завалил ее комьями снега. Ничего лучше он придумать не мог.
Ян и Лабрюйер вернулись в салон. Оба были взбудоражены. Госпожа Круминь, которая из окна видела всю эту снежную фортификацию, прибежала с расспросами, но Лабрюйер отмалчивался.
Вот сейчас он нуждался в помощи Горностая! Но треклятый Енисеев как сквозь землю провалился. Где искать Росомаху с Барсуком тем более непонятно. Что касается Хоря Лабрюйер даже не знал, что хуже, послать за ним Пичу или вообще его не трогать. Хорь, недавно сорвавший операцию, наверняка захочет показать свою сообразительность и отвагу. Может статься, он и умеет обращаться с адскими машинками, начиненными динамитом. А может статься, только слышал краем уха, как их вскрывают, но решит доказать всему свету свой героизм.
Беспокойство и нервотрепка привели к мудрому решению закрыть фотографическое заведение до завтрашнего дня, если он только будет для Лабрюйера, этот завтрашний день. Отправив домой Яна и приказав госпоже Круминь послать Пичу с поручением куда-нибудь подальше, Лабрюйер оделся и, заперев дверь, вышел через черный ход на Гертрудинскую. Там он прошел до Колодезной, повернул, дошел до Александровской, опять повернул и раз десять совершил этот маршрут.
Видимо, дворник Круминь заметил, где он вышагивает, потому что полчаса спустя прислал Яна.
Господин Гроссмайстер, там телефон звенит, прямо разрывается, даже у нас слышно, сказал Ян.
Лабрюйер ждал сообщения из Москвы.
Решив, что адская машинка в сугробе, если до сих пор не взорвалась, то еще пять минут потерпит, Лабрюйер побежал к телефонному аппарату. Он хотел связаться с телефонной станцией, узнать, откуда были звонки, и попробовать уговорить барышню соединить его с Москвой.
Брат Аякс, что там у вас стряслось? спросил Енисеев. Почему никто не подходит к аппарату?
Стряслось
Что?
Нам, кажется, адскую машинку подсунули.
Как это?
Принесли коробку, посыльный сразу сбежал. Коробка тут осталась, не на Александровскую же ее выносить.
И что ты с ней сделал?..
Во дворе в сугроб закопал. У забора. Думал, если рванет, забора не жалко.
А какая она на вид, эта коробка?
Из плотного коричневого картона, веревочкой обвязана. Вершков девяти в длину, вершков пяти в ширину. Да в высоту тоже, пожалуй, пяти.
Леопард, твоя бдительность делает тебе честь. Ступай, откопай эту адскую машинку и спрячь в лаборатории. Да не бойся, спокойно открывай коробку! Все, больше говорить не могу
Во дворе в сугроб закопал. У забора. Думал, если рванет, забора не жалко.
А какая она на вид, эта коробка?
Из плотного коричневого картона, веревочкой обвязана. Вершков девяти в длину, вершков пяти в ширину. Да в высоту тоже, пожалуй, пяти.
Леопард, твоя бдительность делает тебе честь. Ступай, откопай эту адскую машинку и спрячь в лаборатории. Да не бойся, спокойно открывай коробку! Все, больше говорить не могу
Лабрюйер понимал, что Енисеев его смерти не желает. Но добывал коробку из сугроба с некоторым трепетом. Принеся ее в лабораторию и вскрыв, он невольно выругался.
В коробке был новенький чугунный утюг.
Енисеев сдержал слово и возместил госпоже Круминь загадочную утрату.
Теперь оставалось договориться с Пичей, чтобы подсунул матери утюг. Это было проще всего. Парень страшно обрадовался и обещал, что вечером, когда госпожа Круминь пойдет к соседке поздравлять с именинами, он поставит утюг именно туда, где обычно стоял старый. Мать, конечно, будет утверждать, что это его шалости и проказы, но не слишком сердито.
Вечером Лабрюйер опять не дождался ни Енисеева, ни Росомахи. Он сидел в фотографическом заведении допоздна и глядел на телефонный аппарат. На столе перед ним лежали конверт со шпаргалкой и карманные часы. Нужно было собраться с духом и написать наконец ответ, а то получалось уж вовсе неприлично.
Лабрюйер достал хорошую плотную бумагу, вставил в ручку новое перышко и убедился, что в чернильнице есть чернила. Отступать дальше было некуда, и он вскрыл конверт.
Шпаргалка оказалась подозрительно большой, он развернул ее, прочитал первые строчки и охнул. Это было второе письмо от Наташи Иртенской.
«Я пишу тебе в перерыве между занятиями. Письмо мое может затеряться в дороге и попасть в чужие руки, поэтому без подробностей, сообщала Наташа. Саша, я очень много занимаюсь. Я хочу быть достойна твоей любви. Кто я была? Взбалмошная барынька, нервическое создание, чуть было не наделала больших бед. Мне стыдно за себя прежнюю, больше ты меня такой не увидишь. Я стараюсь перемениться»
Так сказал Лабрюйер. Это «так» вмещало в себя целый монолог: я не понимаю, зачем должен все это знать, я не понимаю, почему ты хочешь выглядеть передо мной нервической барынькой, чуть что падающей в обморок, я вообще ничего не понимаю, но теперь придется отвечать уже на оба письма разом, и это просто жуть.
«Саша, я должна рассказать тебе об одном человеке. Это очень важно для меня чтобы ты знал. Он единственный протянул мне руку помощи, когда я попала в беду и у меня отняли сына, писала Наташа. Я месяцами жила у него в усадьбе, о нас ходили бог весть какие слухи. Саша, я признаюсь тебе, как на духу: я хотела стать его женой, хотя он намного старше меня. Я хотела быть с ним рядом до конца, чтобы отплатить ему за его доброту ко мне. Почему я пишу об этом именно теперь? Я сегодня ездила верхом по-мужски, как он меня учил, и вспоминала его. Я бы очень хотела познакомить вас Помнишь ли ты мою серебряную брошечку?»
Прочитав это, Лабрюйер несколько ошалел. Он не ожидал от женщины, которую считал неглупой, такого дурацкого вопроса. Спрашивать мужчину, помнит ли он какую-то брошечку! Но в следующей строчке все объяснилось.
«Я носила ее с собой в кошельке и оставила в твоей фотографии, я думала, что потеряла единственную память о нем, которую всегда носила с собой, но ты мне вернул ее. Это было как будто он издали благословил меня, как будто он сказал: вот этот послан мной, вот этого ты сейчас полюбишь. Серебряная подкова, так он сказал тогда, на удачу, а буквы РСТ ты уже знаешь, что они значат. Я верю в тайные знаки судьбы и ты действительно вернул мне удачу, вернул мне счастье. Я не знаю, как благодарить тебя»
Да уж пробормотал Лабрюйер. Впервые женщина писала ему такое и он понимал, что это правда, он ведь в самом деле и спас Наташу от смерти и помог ей вернуть сына. Но было страх как неловко.
Отложив письмо, он встал и прошелся по пустому и темному салону. Свет фонарей с Александровской падал на фон последние клиенты, почтенный член городской управы Эрнест Рейтерн, его супруга и их дочь, захотели фотографироваться непременно на берегу Средиземного моря, а может, и на крымском берегу, Лабрюйер не знал, с какой почтовой карточки мазила скопировал бирюзовую воду и крутой берег, уступами спускавшийся к пляжу, а уж замок, норовящий сползти вниз, точно стянул из какой-то книжки по средневековой истории.
Вспомнив, как фотографировали солидную пару, Лабрюйер усмехнулся у заглянувшей на минутку госпожи Круминь глаза на лоб полезли. Наверняка потом понеслась рассказывать соседкам, что в заведение приходил сам Рейтерн! И какой он любезный, и как трогательно ухаживает за супругой, целует ей руку от муженька Круминя таких нежностей не дождешься, а если дождешься, то перепугаешься, не спятил ли на старости лет.
Особое внимание кумушки уделят дочке Рейтернов, Ангелике. Девица унаследовала от батюшки широкую кость, и тут никакой корсет не поможет; крупное лицо тоже красивым не назовешь; супруга дворника наверняка подметила все особенности фигуры и с точностью до двух недель определила возраст Ангелики. Сам Лабрюйер дал бы девушке лет двадцать пять, не меньше.