Я не стал объяснять, что в Магическом Мире на праздники устраивают чудеса посложней, только молча кивнул. Дескать, знаю. Ну, я и правда знаю. Даже сам когда-то запускал в воздух подобный фонарь.
Пока фонарь летит и горит, он похож на настоящую звезду, сказала Агата. Но слишком быстро гаснет. Была звезда и нет. Желание фонаря гореть бесконечно ничего не меняет, потому что на самом деле он никогда не был звездой. Мало ли, что мнил о себе, пока летел Когда я поняла, что вот-вот угасну, пришла в ярость. Потому что это нечестно, несправедливо, я не должна исчезать, это же не кто попало, а я, с моими удивительными мирами, о которых некому знать и помнить, кроме меня. Я была в отчаянии, проклинала бога, в которого никогда толком не верила, за то, что его действительно нет. А если и есть, кому он нужен, раз не устроил для нас вечную жизнь? И выходит, самые тупые дураки были правы: после смерти для человека ничего нет. И это такой лютый ужас, что впору от него сойти с ума, но когда сознание угасает, от человека остаётся так мало, что сходить с ума уже некому. Да и не с чего. Нет больше никакого ума.
Агата замолчала, видимо, ожидая ответа. Но я не знал, что тут можно сказать. Что понимаю, о чём она говорит, потому что испытал Первый Ужас Небытия, когда пересекал Мост Времени? Явно бесполезная для неё информация. Куда ей сейчас чужой пугающий опыт, со своим бы как-нибудь совладать.
И вот тогда появился ты, наконец сказала Агата. Внезапно, неизвестно откуда, и при этом я знала, что ты был рядом всё это время, что мы вместе смотрели на удивительные пейзажи и города, даже дышали вместе, как сиамские близнецы, сросшиеся грудной клеткой, только я тебя почему-то не видела и не слышала, или просто не отличала от самой себя. Но в самом конце увидела. И услышала, как ты говоришь: «Оставайся с нами, будь всегда». И я сразу как будто проснулась. Перестала угасать. Бумажный фонарь стал настоящей звездой, вот о чём я тогда подумала. И думаю до сих пор. Не знаю, как ты это сделал. Сперва решила, ты какое-то божество загробного мира, которое выбирает, кому следует исчезнуть, а кого надо оставить. Но сейчас-то ясно, что ты человек, примерно такой же, как я. И это самое удивительное! Как один человек может сделать бессмертным другого? Не понимаю! Но, может, однажды пойму. У меня теперь очень много времени Правда же много? Да?
Я, конечно, понятия не имел, сколько у неё времени. Откуда мне это знать? Но кто бы на моём месте ей не ответил: «Очень много. Я же сказал: будь всегда, значит всегда». Агата рассмеялась, торжествующе и одновременно беспомощно, как ребёнок, которого после долгих просьб усадили на карусель, и он пока не понял, за что тут надо крепко держаться, чтобы не вылететь к чёрту. Но, безусловно, вот-вот поймёт.
Потом мы сидели, обнявшись, слегка раскачивались в такт движения поезда, смотрели в окно, где день то и дело сменялся ночью, тёплый ветер холодным, густые леса заболоченными равнинами, древние крепости современными городами; один раз мимо нас, шумно хлопая крыльями, пролетел крупный двухголовый дракон, за ним блестящий воздушный шар в форме сердца, потом какие-то наголо бритые люди в летающей машине, похожей на открытый прогулочный амобилер, они не заморачивались управлением, а глазели по сторонам, приветливо нам махали и громко смеялись, открывая вино.
Иногда Агата говорила: «Этот город я знаю; это Авушаройя, столица страны Сомбайи, здесь живут только близнецы, по одному, без сестры или брата просто никто не рождается, поэтому в Сомбайи человек не может быть одинок. Близнецы из Сомбайи никогда не бывают похожи лицом, телом, ростом, манерами и походкой, но когда один из них пьёт вино, второй становится пьян, а если один из близнецов ввяжется в драку, второй, где бы он ни находился, почувствует на собственной шкуре каждый удар А огненный замок вон на той дальней горе главная святыня империи Ширру. Гора называется Туй-Ирани; что касается замка, никто не знает, как его имя, кто его строил, и кто поджёг. Факт, что он уже три тысячи лет горит, никак не может сгореть. Из-за этого замка в Ширру вечное лето, там отлично живётся, главное слишком близко к этой горе не подходить. А там, видишь, большое пятно белеет? Это не снег, а священная роща Шуайи, где растёт ровно семь сотен белолистных дубов; когда происходит большая беда, дубы роняют листья на землю, специально приносят такую жертву, чтобы людям меньше пришлось страдать».
Я не просто слушал Агату, а целиком погружался в каждый её рассказ, наскоро проживал фрагменты каких-то удивительных, не укладывающихся в голове жизней наблюдал за горящим замком с высокой башни, шёл по роще, собирая белые дубовые листья в специальный ритуальный короб, замирая от незнакомого прежде, а потому не имеющего названия чувства, обнимал вернувшегося из долгой поездки брата-близнеца. Больше всего это наше бесконечное путешествие походило на сон, лишённый привычной логики, запутанный и такой счастливый, что с ним никакая реальная жизнь не сравнится, даже такая замечательная, как моя. Но сновидением оно всё-таки не было, я порой спохватывался и проверял, благо отличить сон от яви худо-бедно умею, у меня были хорошие учителя.
Всякий раз, когда я пытался встряхнуться эй, погоди, я точно не сплю? приходил в себя хотя бы отчасти, вспоминал о том, что, кроме чудесной поездки в поезде-наваждении и мелькающих за окном невообразимых миров, у меня есть другая, настоящая жизнь, моя спутница смотрела на меня с нескрываемой тревогой, просила: «Скажи мне ещё раз: будь всегда. Мне так спокойнее. Мне очень надо. Я хочу обязательно быть всегда. Очень страшно сейчас, когда всё уже получилось, себя и всё это терять».
И я, охваченный состраданием, в самом буквальном смысле, то есть явственно представляя, как на её месте между жизнью и смертью, где всё так прекрасно, но шатко и ненадёжно чувствовал бы себя я сам, повторял: «Пожалуйста, будь всегда». И всякий раз меня охватывало такое счастливое облегчение, словно это не мёртвой женщине-наваждению, а мне самому выдали официальное приглашение продолжать быть.
Не знаю, сколько это продолжалось. Вечность, как в подобных случаях говорят, но одновременно, навскидку, примерно пару часов. Хотя, конечно, грош цена этим моим подсчётам. У меня с восприятием времени и так-то не очень, а ощущать его ход, находясь внутри наваждения, отдельное искусство, которое я пока даже не начинал изучать; не уверен, кстати, что оно вообще существует на то и наваждение, чтобы кого угодно заморочить, запутать, оставить навсегда в дураках.
Что я мог остаться в этих дураках действительно навсегда, не умозрительно, а на практике, ни на секунду не сомневаюсь. Но моя судьба милосердна по самому крупному счёту, если только чудесные спасения моей шкуры считать, закрывая глаза на все её остальные выходки. Я и закрываю примерно с тех пор, как пальцев на обеих руках для подсчёта чудесных спасений перестало хватать.
Вот и тогда, в очередной раз вынырнув из сладкого оцепенения скорый поезд, вино, объятия, стук колёс, свежий ветер, удивительные земли и города, я почти случайно заметил, что мои руки стали полупрозрачными, как будто сделаны из толстого цветного стекла, и это открытие меня, можно сказать, отрезвило. Даже жалкими крохами, оставшимися от моего ума, я понял, что означает эта прозрачность. То есть, что конкретно она означает, и какими словами называется это подозрительное состояние материи в книжках по магии, я не знал, но что хорошего в этом мало, понял сразу. Не следует живому человеку становиться прозрачным, если только это не следствие специального заклинания, которое он сам в здравом уме, ясно понимая, что делает, зачем-нибудь применил.
А я никаких заклинаний совершенно точно не применял. Я вообще забыл, что умею колдовать; да чёрт бы с ним, с колдовством, кто я такой и откуда взялся, тоже почти забыл, вот о чём я с ужасом думал, когда усилием воли, какого в иных обстоятельствах наверняка хватило бы, чтобы осушить океан, или вздыбить горной грядой равнину, заставил себя встать на ноги, развернуться и сделать шаг. Звучит не особо впечатляюще, но более трудного дела я, наверное, в жизни не совершал.
А я никаких заклинаний совершенно точно не применял. Я вообще забыл, что умею колдовать; да чёрт бы с ним, с колдовством, кто я такой и откуда взялся, тоже почти забыл, вот о чём я с ужасом думал, когда усилием воли, какого в иных обстоятельствах наверняка хватило бы, чтобы осушить океан, или вздыбить горной грядой равнину, заставил себя встать на ноги, развернуться и сделать шаг. Звучит не особо впечатляюще, но более трудного дела я, наверное, в жизни не совершал.
Ты куда? всполошилась Агата.
Она выглядела так, словно сама только проснулась и пока тоже не очень-то понимает, что происходит, но на всякий случай решила, что меня лучше не отпускать.
Мне надо выйти, объяснил я, всем своим ослабевшим полупрозрачным телом налегая на дверную ручку. К счастью, она поддалась, дверь открылась. За ней, хвала магистрам, была не какая-нибудь невыразимая бездна, а просто пустой коридор купейного вагона, освещённый тусклым голубоватым светом ночников.
Выйти из купе? Но зачем? удивилась Агата. Тебе уже надоело со мной сидеть? Так быстро? Но в коридоре нет ничего интересного. Я пока не успела придумать, чем его можно украсить. Он просто так, для виду. Для связности. Для достоверности. Потому что в вагоне поезда должен быть коридор
Из поезда мне надо выйти, перебил её я. Выскочить. Срочно. Прямо сейчас. Иначе я тут у тебя совсем исчезну к хренам. Смотри, руки стали прозрачными, а это не дело. Если исчезну, сама не обрадуешься, некому станет хотеть, чтобы твой поезд был, говорил я, пока, шатаясь от слабости, хватаясь за стены и поручни, брёл по коридору к тамбуру.
Зря говорил, как выяснилось: Агата за мной не пошла. Видимо, так и осталась в купе. По крайней мере, когда я, кое-как отодвинув тугую задвижку и распахнув тяжеленную дверь, оглянулся, чтобы сказать на прощание: «Круто проехались, спасибо, может, ещё увидимся, не скучай», никого рядом не было. Ну и чёрт с ней, сердито подумал я, но в этот момент поезд замедлил движение, явно давая мне возможность нормально спрыгнуть, не ломая ноги, шею, и что там обычно ломают в подобных случаях.
Ага. Похоже, она мне помогает, как может. Ну, значит, не чёрт. И не с ней.