- Слушаться и повиноваться во всём? Гримберт с готовностью улыбнулся, надеясь, что улыбка получилась в должной мере искренней, - Идёт. Если ты говоришь мне остановиться и упасть в снег
Судя по голосу, Берхард не испытывал никакого душевного подъёма от заключённой сделки. Напротив, голос посуровел.
- Ты останавливаешься и падаешь в снег так, будто тебе подрубили ноги. Только это не главное в Альбах.
- Ты останавливаешься и падаешь в снег так, будто тебе подрубили ноги. Только это не главное в Альбах.
- А что главное?
- Не лгать.
Гримберт не знал, можно ли сейчас улыбнуться. Судя по тону Берхарда, на шутку это не походило. И, скорее всего, ею и не было.
- Что это значит?
- Там, наверху, много опасностей, мессир. Много таких штук, что превращают человека в пятно на снегу. В этих горах тысячи троп, да только одна из них вернёт тебя обратно живым и здоровым, а остальные погубят, смекаешь? Поэтому так заведено, что в Альбах люди не лгут друг другу.
Гримберт торжественно приложил правую ладонь к сердцу.
- Клянусь своей бессмертной душой блюсти правду, чего бы это мне ни стоило!
- Это не шутки, мессир, - проворчал Берхард таким тоном, что Гримберт забыл про сарказм, - Это вовсе не шутки. Там, наверху, паршивое место. Тебя может раздавить лавиной быстрее, чем ты успеешь крикнуть последний раз. Ты можешь упасть в расщелину и переломать себе все кости. Можешь замёрзнуть насмерть или задохнуться, когда твои лёгкие лопнут, как пузыри. Но самое опасное, что может тебе повстречаться в Альбах, это человек. Потому среди тех, кто поднимается вверх, такое правило заведено. Не хочешь говорить не говори, но если уж рот открыл, не смей лгать, кто бы перед тобой ни был.
- Что ж, мне это подходит.
- Тогда по рукам, мессир.
Гримберт вслепую протянул руку и сжал протянутую ему Берхардом ладонь, твердую, как кусок каменного угля. От этого грубого прикосновения в душе запели райские птицы голосами один другого слаще, а эйфория прошла по нервам колючей электрической дугой.
- Выходим из города завтра на рассвете, - тяжело обронил Берхард, отстраняясь, - И лучше бы тебе быть у Старых Ворот с первыми лучами. А теперь выметайся отсюда. Может, ты и рыцарь, но воняет от тебя все равно что от дохлятины
***
Альбы. На латыни это означает «Белые», но мрачную иронию этого слова Гримберт осознал только оказавшись там.
Это слово потеряло для него свой смысл. В его мире больше не было белого цвета, как не было и прочих цветов. Самый белоснежный оттенок, доступный императорскому живописцу, для него не отличался от любого другого. Вечная ночь, заключившая его в пожизненный плен, обладала даром стирать все цвета и оттенки с той же легкостью, с какой меняла ход времени.
Если бы у слепых был свой язык, мрачно подумал Гримберт, эти горы стоило бы назвать «Акри» - «острые». Несмотря на то, что он тщательно обвязал ноги тряпьем, подошвы быстро стерлись в кровь. Гримберт не сбавлял шага, но все равно неизбежно отставал от размеренно шагающего спутника, который, казалось, обладал возможностью мгновенно переноситься из одного места в другое.
Только оказавшись в Альбах во плоти, Гримберт понял всю тяжесть своего нового положения, о котором прежде старался не задумываться. Даже маленький Бра ему, слепому, иногда казался немыслимым лабиринтом, не подчиненным законам физики и пространства. Чтобы ориентироваться в его каменных руслах, требовалось неделями напрягать память, сопоставляя в уме количество пройденных шагов и ориентиры.
Грохот кузницы. Запах рыбьего рынка. Покосившийся фонарный столб. Канава. Всё это было его ориентирами, между которыми он двигался, полагаясь на свою клюку и на удачу. Но здесь, в горах, ничего подобного не было. Ни одного знакомого звука, не считая утробного завывания ветра в невидимых вершинах. Ни одного знакомого ощущения, не считая острых камней, врезающихся в подошвы ног. Здесь он вынужден был брести вслепую, нащупывая путь клюкой, и чувствовал себя столь беспомощно, словно острые каменные края скоблили душу.
Единственным сносным ориентиром, доступным Гримберту, было дыхание Берхарда тот довольно звучно сопел, особенно если дорога шла в гору. Но вскоре и это перестало служить надежным ориентиром. Стоило им отойти на несколько миль от Бра, как ветер, смиренно ведший себя в городе, уже норовил показать свою истинную силу, вырывая изо рта слова и гудя как орда голодных демонов. В этом гуле дыхания Берхарда уже было не слышно и Гримберт то и дело замирал, напряженно вслушиваясь, не звякнет ли где-нибудь невдалеке камешек, задетый сапогом контрабандиста? Звякало редко Берхард ступал необыкновенно легко, точно сам был родившейся в горах мантикорой.
Несмотря на все ухищрения, Гримберту часто доводилось терять спутника. Тогда оставалось лишь двигаться в прежнем направлении, надеясь, что внутренний компас не ошибается. Не раз и не два спину ошпаривало ледяным потом при мысли о том, что он движется прямиком в сторону пропасти, даже не догадываясь об этом.
Он не сомневался, что Берхард прекрасно видит его затруднения, но предпочитает не вмешиваться. Возможно, это было формой мести за его собственную дерзость, а может, тот был слишком поглощен дорогой. Лишь изредка, сжалившись, Берхард останавливался и подавал голос, не утруждая себя особенной вежливостью:
- Эй, безглазое сиятельство! Сюда!
Но Гримберт был благодарен ему и за это. Сбивая ноги об острые камни, он устремлялся на звук, ощупывая дорогу клюкой.
- Это еще не горы, - задумчиво обронил Берхард во время одной из остановок, - Так, предгорья. Настоящие Альбы начинаются выше. Они тебе живо напомнят, что зря ты сюда сунулся.
Гримберт молча согласился. Он помнил суровый нрав этих гор.
Пусть в прежней жизни у него не было доступа к церковному Информаторию, полнящемуся информацией обо всем на свете, однако было любопытство, которое он щедро утолял книгами и путевыми заметками известных путешественников. Так, он знал, что Альбы это даже не горы, а исполинский горный массив, раскинувшийся, подобно мертвому левиафану, на многие сотни и даже тысячи миль. Его каменная туша простиралась столь далеко, что части Альб были раскиданы по доброму десятку графств и марок Савойя, Турин, Прованс, Валентинос, Оранж, Лионне, Баден
Один из самых высоких пиков возвышался аккурат между Туринской маркой и графством Женевским. Огромная льдистая громада, которую именовали иногда Белой Горой, была столь высока, что взбираться на нее осмеливались лишь самые отчаянные егеря. Разглядывая снизу ее недосягаемые вершины, юный Гримберт представлял, как когда-нибудь оттуда, из прозрачного и морозного небесного чертога, швырнет вниз бочку с запечатанным внутри Лаубером. При мысли о том, как граф Женевский несется вниз подобно снаряду и острые камни дробят его кости, он испытывал ни с чем не сопоставимое удовольствие. Прошло время, прежде чем он понял, что это будет слишком простой участью для предателя и убийцы
- Медленно идем, - пробормотал под ухом Берхардт, ворчливый с самого утра, - Хорошо, если к темноте доберемся до Серой Монахини. Там хоть проклятого сквозняка нет
- А дальше? спросил Гримберт, задыхаясь и отчаянно глотая ртом воздух. То, что для его спутника было короткой остановкой, для него служило блаженным отдыхом.
- Дальше Двинем на запад, старой госпитальерской дорогой, минуем Мздоимца, затем поднимемся по Сучьей тропе, а дальше поглядим. Если Суконный перевал завален снегом, спустимся до Чертового камня и пойдем долгой дорогой в сторону Яшмы. А нет так прямо в Долину Пьяного Аббата нырнем и там, значит, аж до Черного Чрева
Гримберт ни разу не слышал в руках у Берхарда шелеста бумаги. Возможно, никаких карт у контрабандиста и вовсе не было, а шел он полагаясь исключительно на свою память.
- Сколько всего займет дорога до Бледного Пальца?
Однако на этот простой вопрос у Берхарда не нашлось простого ответа.
- Как повезет, - скупо отвечал он, - На все воля Господа. Если повезет, будем дней через пять.
- А если нет?
- Тогда наши кости найдут через полгода, - невозмутимо отозвался Берхард, переходя на свой обычный стремительный шаг и быстро удаляясь, - Шевелись, ваше сиятельство, если долго стоять, мороз в задницу заползет!
И Гримберт шел, беззвучно проклиная пробирающийся под тряпье холод, сбитые ноги и кружащуюся от звенящего горного воздуха голову. Он знал, что будет идти до тех пор, пока не упадет.
***
К тому моменту, когда Берхард объявил ночевку, Гримберту был уверен, что продержался на ногах добрых два или три дня. То, что начиналось как сложная и утомительная прогулка, быстро превратилось в изматывающую пытку, от которой невозможно было отойти за те короткие минуты, что длился привал.
Тропа, по которой они шли, поднималась так круто вверх, что Гримберт мысленно чертыхался по его расчетам они уже должны были задеть головами Царствие Небесное. Иногда тропа вовсе пропадала, оборачиваясь крутой каменистой осыпью или петляя меж огромных валунов с острыми, как шипы рыцарской брони, выступами. Гримберт то и дело поскальзывался на лишайнике или влажных от горной мороси камнях, сжатая до судорожного хруста клюка не всегда помогала сохранить равновесие.
Иногда он падал, больно обдирая кожу с замерзших рук или ушибая колени, но спешил тут же вскочить и броситься дальше Берхард не считал это уважительным поводом для остановки. Потеряв в скрежете ветра звук его дыхания, Гримберт начинал паниковать, терять направление и совершать много ненужных действий, отчего задыхался еще сильнее.
Иногда он падал, больно обдирая кожу с замерзших рук или ушибая колени, но спешил тут же вскочить и броситься дальше Берхард не считал это уважительным поводом для остановки. Потеряв в скрежете ветра звук его дыхания, Гримберт начинал паниковать, терять направление и совершать много ненужных действий, отчего задыхался еще сильнее.
В непроглядной темноте, обступившей его, одиночество невообразимо пугало, он буквально ощущал себя крохотной песчинкой меж огромных каменных гряд, песчинкой, которую вот-вот сдует в пропасть особенно сильным порывом ветра или перетрет в месиво под несущимися с обрыва валунами.
Что еще хуже, собственное тело постепенно стало ему изменять. Истощенное и слабое, даже в городе оно не раз подводило его, но здесь, в Альбах, столь резко обозначило ту черту, за которой уже не будет ни боли, ни усталости, ни сознания, что Гримберт испугался. Руки и ноги отекали и ныли, причиняя боль на каждом шагу, сердце билось как сумасшедшее, едва не проламывая грудную клетку, а воздух, который он вдыхал, казался столь едким, что разъедал его изнутри, ничуть не насыщая мышц.