Тем временем Андреа и Людовика убегают и скрываются за забором. Я нахожу это непростительным. Не знаю, чего они больше заслуживают наказания или снисхождения, но что меня по-настоящему приводит в бешенство, так это положение, в котором я оказался. Зачем он сказал мне, чтобы я ждал, пока они поцелуются? Зачем? Неужели они не могут поцеловаться в другой день, когда за ним заедет мать или бебиситтер?
Я в растерянности. Нетерпеливо хожу взад-вперед и, не выдержав, начинаю кричать: «Андреааа, хватит, пора ехать! Андреааа, нас ждет мама!» Понимаю, что нехорошо мешать человеку целоваться. А что подумает про него Людовика? Да сколько же можно целоваться в пять лет! Озабоченный, продолжаю звать сына.
Наконец Андреа и Людовика показываются и бегут ко мне.
Папа, там столько людей ходит, что мы не можем поцеловаться. Подожди еще, просит Андреа.
Хмурый взгляд Людовики как бы вопрошает: «Есть проблемы?»
Как это подожди? взрываюсь я.
Но они уже снова скрылись за забором. Я замечаю, что чешу в затылке, продолжая кричать:
Хватит! Пора домой! Пора ужинать!
Эти слова не имеют смысла. На самом деле я хочу и должен кричать совсем другое, а именно: «Вы дети, вам по пять лет, и вы не должны целоваться в губы! В любом случае я не должен знать, что в эту минуту вы целуетесь в губы! Какого хрена ты мне сказал, чтобы я ждал, пока вы будете целоваться?»
Наконец они снова появились на этот раз довольные, возбужденные. Людовика тут же побежала к кому-то, стоящему поодаль. Я было подумал, что надо побежать с ней и извиниться перед этим кем-то, но сразу понял, что если никто ничего не знает, тем лучше. Взбудораженный Андреа сообщил мне, что сначала она поцеловала его сюда (между носом и верхней губой), а потом сюда (в губы). И, сказав это, счастливый, быстро побежал от меня. Когда я догнал его, он сказал, что расскажет то же самое всем членам семьи и бебиситтерше, но только нам, и больше никому.
Прошу тебя, больше никому ни слова, предупредил я.
И ты тоже, сказал он.
Договорились, заверил я его.
Когда дома мне говорят, что я не должен мыть голову этим шампунем, имея в виду, что он слишком хорош для меня.
Официанты, когда приносят горячее и, ставя передо мной тарелку, говорят: «Вуаля!»
Когда кто-то говорит, что мы все должны действовать заодно. И поскольку это говорится в моем присутствии, значит, я тоже.
Я делаю подарок. Говорю:
Если тебе не нравится, можешь поменять.
Что ты! отвечают мне. Это мой любимый цвет. Ты угадал.
И на следующий день бегут в магазин менять подарок.
Притом что всем известно, что собаки живут меньше людей, люди продолжают заводить собак.
Не знаю, насколько оно соответствует действительности, но у меня такое впечатление, что в последнее время выходит все больше книг о животных. Постоянно растущая гора страниц, посвященных уму и отзывчивости животных, рассказывает об их сходстве с человеком и даже превосходстве над человеком.
Что касается меня, то вынужден признаться, что я не люблю животных. Не люблю и поэтому не виноват, что меня раздражает огромное количество книг о них. Если я должен согласиться с мнением, что животные так похожи на человека и такие же умные, как он, тогда я попросту всецело на стороне человека.
Если говорить о собаках, то они вечно норовят тебя облизать. Летом подойдут и лижут голые ноги. А мне не нравится, чтобы меня лизали. И не только животные. Не нравится, и точка. Не считая интимных обстоятельств при непременном условии очевидного обоюдного согласия. Если бы кому-то вздумалось лизнуть меня на улице, я бы, мягко говоря, не обрадовался. Поэтому не понимаю, почему я должен радоваться, когда меня лижет собака, что бы она этим своим лизанием ни выражала.
Ясно, что это моя проблема. Так или иначе, но в последнее время выходит все больше книг о животных.
Идет дождь. Когда у тебя в кои-то веки есть работающий зонт и ты не забыл его дома либо где-нибудь еще, рядом с тобой обязательно оказывается человек, у которого сломался зонтик или который забыл его дома либо где-нибудь еще. И тебе приходится выручить этого человека. Весь путь вы будете меняться местами так, дескать, удобнее и по очереди говорить: «Может, лучше нести его мне?», и, когда зонт у тебя, ты любезно стараешься держать его так, чтобы он закрывал другого лучше, чем тебя. Но другой продолжает требовать: держи немного выше, опусти, держи ближе ко мне, а то я промокну. В конце концов он скажет: «Может, лучше нести его мне?» И ты передашь зонт ему, и наступит твоя очередь говорить: держи выше, опусти, держи ближе ко мне
Четвертого октября, в День св. Франциска (Сан Франческо), я отключаю мобильник, но это не помогает. Родственники и друзья из Казерты звонят мне на домашний или набирают номера тех, кто может быть рядом со мной. Они ищут меня, как искала бы полиция, если бы я совершил преступление. Ищут, потому что для них очень важно поздравить меня с днем ангела.
Четвертого октября, в День св. Франциска (Сан Франческо), я отключаю мобильник, но это не помогает. Родственники и друзья из Казерты звонят мне на домашний или набирают номера тех, кто может быть рядом со мной. Они ищут меня, как искала бы полиция, если бы я совершил преступление. Ищут, потому что для них очень важно поздравить меня с днем ангела.
Никто другой в мире ни разу в жизни после моего отъезда из Казерты не поздравил меня с днем ангела ни в Риме, ни где бы то ни было. Только они.
А ведь им известно, что я чихать хотел на именины, я говорю им это каждый год, когда они в очередной раз поздравляют меня. Более того, я говорю, что поздравления действуют мне на нервы, что это издевательство приставать с поздравлениями к человеку, который не хочет, чтобы его поздравляли, но они верны себе. Я тысячу раз повторял, что не понимаю их страсти к поздравлениям, что я не признаю именин и не хочу, чтобы меня с ними поздравляли. Единственное, чего я добился, это что теперь они, звоня мне в этот день, говорят: «Я знаю, что тебе это не нравится, но не могу не поздравить тебя с днем ангела», либо: «Я знаю, что тебя это раздражает, но все равно поздравляю. Нравится тебе это или нет, не имеет значения».
Если мне удается продержаться до вечера с минимумом звонков из родного города, я вздыхаю с облегчением. Так нет же звонят и на следующий день, чтобы сказать: мы, мол, знаем, что вчера у тебя был выключен телефон, потому что тебя раздражают поздравления с днем ангела, но все равно хотим тебя поздравить, Лучше поздно, чем никогда.
Любители пофлиртовать, которые ограничиваются флиртом.
Слишком долгие подступы.
Альба красивая, но назвать ее очень красивой я бы не решился. Она из тех женщин, про которых говорят: «Не знаю, но в ней что-то есть». Это неуловимое «что-то» может означать «милая» и даже «вульгарная». Одновременно. Странное сочетание, но именно оно делает ее красивой. Казалось бы, это так называемое «что-то» меньше, чем красота, тогда как на самом деле оно больше. Настолько больше, что опасно.
О его опасности говорит число жертв. В одном только районе Тестаччо я насчитал двадцать четыре жертвы (со мной двадцать пять). Я говорю о районе Тестаччо потому, что Альба там живет и проводит большую часть времени. Девять жертв я насчитал на одной только улице Бранка. Девять на одной улице! Соседней с той, на которой живет она.
Жертвами я называю мужчин, влюбившихся в нее, очарованных ею, потерявших из-за нее покой, буквально помешавшихся на ней. К ее жертвам у меня есть все основания причислить и двух женщин. Все, о ком я говорю, попали под влияние Альбы, в зависимость от нее. В сущности, она может делать с ними (с нами, если быть точным) все, что захочет.
Этим Альба напоминает героиню пьесы Чехова «Дядя Ваня» Елену, которая, правда, довольствуется куда меньшим урожаем жертв. Но они есть: все мужчины, окружающие Елену, влюблены в нее, поскольку она их к этому поощряет. Поощряет по-разному, безошибочно зная, как сделать их своими жертвами. И чем больше они сопротивляются, тем больше Елена старается влюбить их в себя и с удовольствием в этом преуспевает, после чего теряет к ним интерес.
Так действует Елена в чеховской пьесе. Так действует Альба в жизни. Обе как Елена, так и Альба выбирают в качестве идеальной жертвы того, кто обращает внимание на их своеобразную привлекательность. Кто-то утверждает, что раскусил Альбу с ее стремлением влюбить в себя решительно всех, с ее стремлением постоянно множить число жертв, и этим утверждением хочет сказать, что уж он-то, в отличие от других, не попадется в ее сети, тем самым давая Альбе повод приложить все усилия, чтобы того, кто сознательно избегает роли жертвы, превратить в жертву.
Говорю это, исходя из собственного опыта. Я долго, сколько мог, держался, но все равно кончилось тем, что у меня была любовная связь с Альбой, продолжавшаяся с тридцать первого января до середины мая. Любовная связь, во время которой я считал себя избранником Альбы, считал, что она разделяет мои чувства, а однажды, сколь ни трудно в это поверить, мне показалось даже, будто она моя жертва. Все эти месяцы я смотрел по сторонам, когда шел по улице Бранка один или с ней после того, как мы выходили из ее дома, и оглядывал по одному всех девятерых ее воздыхателей, живущих поблизости, с удовольствием думая, что я не такой, как они. Альба улыбалась мне, как бы говоря: не волнуйся, ты не такой, как они. Эта ее улыбка не успокаивала меня: я все время был на взводе. Я непрерывно спрашивал себя, действительно ли я не такой, как эти, с улицы Бранка. Я действительно был не таким, но в это плохо верилось.
Так продолжалось до того раннего утра, когда она, видя, что я одеваюсь, плаксивым голосом спросила:
Как, ты уже уходишь?
В эту минуту у меня мелькнула мысль, что не я ее жертва, а она моя. Я улыбнулся, но она не видела моей победоносной улыбки: я стоял к ней спиной.
Понятно, что на душе стало спокойнее.
Это было в середине мая.
В тот день, когда я, успокоившись, почувствовал, что Альба со мной не такая, как со всеми своими жертвами, в тот самый день, когда я уверовал в это, она неожиданно объявила о конце нашей любовной связи. Она сделала это с мелодраматическим видом, сказав, что мы должны расстаться потому, что любим друг друга.
Но если мы любим друг друга, с какой стати нам расставаться? недоумевал я.
Неужели ты не понимаешь? спрашивала она, глядя на меня расширенными от удивления глазами.