На мне была фиолетовая футболка без рукавов.
Среди диких злаков виднелись фиолетовые рожки шалфея.
Еще чаще в рассказе упоминаются собаки в ряде мифологий проводники людских душ в потусторонний мир.
Пробежали наискосок три бродячих пса точно воротник, овчина и подол распоротого тулупа.
В виноградной небесной зелени клочья воспаленного пурпура мешались с фиолетовыми внутренностями.
К перу я специально докупил пузырек с фиолетовыми чернилами.
На мне была фиолетовая футболка без рукавов.
Среди диких злаков виднелись фиолетовые рожки шалфея.
Еще чаще в рассказе упоминаются собаки в ряде мифологий проводники людских душ в потусторонний мир.
Пробежали наискосок три бродячих пса точно воротник, овчина и подол распоротого тулупа.
Возможно, собак именно три, и возможно, они связаны в единое тело тулупа, потому что пес Цербер, охранявший вход в Аид, был, как известно, трехголов. Вот еще одно упоминание:
Она [степь] напоминала собачьи косматые бока, в которых, точно репейник, застряли скрюченные низкие деревца.
Потом персонаж видит шевелящийся у его ног пакет, похожий на пса. Пакет указывает ему дорогу (к смерти).
Это было смешно и жутко ученый, как служебный пес, пакет. <> Я сошел с дороги и двинулся вслед за пакетом. <> Мы поднялись, и пакет, словно исполнив свою работу, взмыл и унесся.
Пакет приводит героя в пустыню (смерти) к трем собакам.
Пробежали вереницей три собаки: вокзальные, феодосийские, пошитые из мехового рванья. Они меня немедленно узнали, и каждая пристально глянула в лицо.
Здесь граница между повседневным и потусторонним преодолена. Это уже не реальные собаки, как было прежде, на вокзале в Феодосии, а галлюцинации, знаки смерти и покоя. И еще один заключительный аккорд ближе к финалу.
Рядом резвился мальчик, смуглый и юркий, с виду лет семи. Я поначалу принял его за короткошерстого пса, но разглядел в нем невыросшего человека. Он был еще горбат на одно плечико
Надо заметить, что появление мальчика-горбуна в тексте тщательно подготовлено. Горбун барочный образ искривленной природы, то ли злодей, то ли юродивый. О сгорбленности в Зное еще до появления мальчика нам напоминают скрюченные низкие деревца, потом горбатый рюкзак, затем кривой ствол можжевелового дерева.
В тексте много и других повторяющихся образов, например, ногти или цирк, однако Зной собирается не только этими набоковскими повторами, но весьма искусной жанровой и тематической игрой.
Рассказ открывается типичной love-story героя бросает возлюбленная, предварительно назначив ему последнее постельное рандеву. Ситуация и сами персонажи располагают к классическому оперному сюжету: она будущая певица и собирается поступать в консерваторию, он исполнитель партии трагического героя умоляющий, восклицающий, готовый в порыве отчаяния разрушить весь мир. Важно, что оба жанра (love-story и опера) взяты в их завершении. Герои расстаются. Далее сюжету, если, конечно, следовать жанровым правилам, по существу, уже некуда развиваться. Собственно, обозначенные с такой отчетливостью жанры уже с самого начала не являются в рассказе сюжетообразующими. Они не механизмы действия, а его участники. Оперная love-story предмет насмешки, от которой автор иронически дистанцируется. Сам сюжетный механизм здесь совершенно иной, и обозначается он уже в первых абзацах рассказа. Герой совершает жертвоприношение, принося в дар полумертвой реке вылепленных им смоляных истуканов. Он, по сути, повторяет то, что уже проделал в спальне своей возлюбленной, испортив ее игрушки, ритуально вырезав поголовье плюшевого зверинца и поломав диван, который также стал для него жертвенным животным.
У почтенного двуспального животного от моего бесчинства подломились ноги.
Старый мир и прежняя жизнь персонажа вместе с его любовными чувствами ритуально подводятся к их окончанию. Что, собственно, и происходит: на Харьков обрушивается чудовищной силы ливень, Всемирный потоп, доисторический, циклопический, то есть из иного, внечеловеческого измерения, потоп, который человеческое сознание не в силах осмыслить. Город вскоре восстанавливается, как положено языческому миру. Герой же, осквернив жизнь, встает на путь странничества и освобождения от всего языческого, нечестивого, любовного, земного. Это путь, ведущий в отшельническую пустыню, путь христианского отречения и спасения. Таким образом, подлинным механизмом, организующим сюжет, становится странничество, укладывающееся в несколько архаичный жанр, именуемый хожение.
Герой Елизарова совершает реальное путешествие, крымскую прогулку, одновременно совершая путешествие символическое, хожение, выступая как христианский странник, ищущий в крымской пустыне покоя, отрешенности от мира, просветления, смерти своей человеческой, греховной оболочки.
Герой Елизарова совершает реальное путешествие, крымскую прогулку, одновременно совершая путешествие символическое, хожение, выступая как христианский странник, ищущий в крымской пустыне покоя, отрешенности от мира, просветления, смерти своей человеческой, греховной оболочки.
Эпизод, развернутый на несколько страниц, где персонаж собирает вещи в дорогу, эпический зачин странничества. Походное снаряжение героя обозначает выход из субъективного измерения в реальность надындивидуальной судьбы и традиции. Вещи, которые он берет с собой фляга, шашка, часы, чернильное перо, символическое наследство, оставленное отцом, дедом и прадедом, а фиолетовая футболка, которую он надевает, священное облачение, знак мистического путешествия. Чуть позднее, уже в крымской пустыне, в его руки попадает и главный атрибут странника посох, знак духовной борьбы, сердцевины бытия:
В пышных колючих кустах я углядел торчащий черенок лопаты или другого огородного инвентаря. Вытащил, будто из ножен. Он был приятно шероховатым, черенок совсем как боевое древко, ну, может, коротковат для пики, но вполне подходящ на должность посоха.
Праведники, как известно, не оглядываются на место, из которого уходят, подражая Лоту, а не его жене, бросившей взгляд на греховный город и обратившейся в соляной столп. У Елизарова герою-страннику также не удается бросить взгляд на родной Харьков, откуда он уезжает. И в этой своей неспособности он оказывается близок праведнику, что, впрочем, им самим не осознается на ум приходит совершенно бытовое объяснение:
На вокзале я задумался, почему мне не особо удался пронзительный прощальный взгляд на город, и сообразил, что позабыл дома очки.
Странник в своем отечестве оставляет все, что мешает благочестию, все привязанности к родным и чужим. Персонаж Елизарова именно так и поступает. Он оставляет возлюбленную, родные места, становясь по мере путешествия для всего этого чужим. Не случайно чужим человеком его называет отец оскорбленной им девушки. И не случайно в Феодосии ему кажется, что именно здесь, а не в Харькове проходило его детство, что здесь живут его настоящие родители. По мере путешествия чувство привязанности к людям будет в нем неуклонно ослабевать.
Иоанн Лествичник в Слове о странничестве объявляет: Тех мест, которые подают тебе случай к падению, убегай как бича (Слово 3:9) Персонаж Зноя, словно прислушавшись к автору Слова, а на самом деле к своим попутчикам, символическим инициаторам, избегает подобных мест, и в тексте об этом открыто заявляется. Он отказывается ехать в богемно-артистический и диссидентский Коктебель, выбирая Судак; но в этот Судак с кралями он тоже не доберется, равно как и в Солнечную Долину, знаменитую своим винным магазином.
Его странничество путь отречения от всего человеческого, движение к точке предсуществования собственной личности, к символической смерти. Ближе к концу пути он чувствует себя сначала прокаженным, а затем потерявшим человеческие чувства и ценности:
Вдруг ощутил, что странно переменился. Куда-то подевался стыд. Я будто уже не считался человеком, утратил ум, приличия и внешний вид. Если бы мне захотелось помочиться, то не снял бы джинсов, не поднял балахона. Рот пересох, но пить не хотелось. Жажда затаилась, как давнее пережитое горе, которое всегда рядом и уже не мешает.
Образы рассказа, в том числе и те, которые были названы выше, возникают одновременно в двух планах: повседневно-бытовом и символическом. В последнем случае они указывают страннику на запредельный мир и отмечают этапы пути героя. Помимо литургических цветов (фиолетовый, пурпурный, голубой), дороги, собак, цикад, маленького горбуна, ветра (безветрия) фантасмагория предлагает пустыри, сирень, танцора, цирковую арену и главное сельское кладбище. Из обстоятельно развернутых символов можжевеловый куст, который герой-странник замечает, к которому он спешит, чтобы укрыться от зноя и который обманывает его надежды. Можжевеловый куст очевидная отсылка к одноименному стихотворению Николая Заболоцкого, поэта, высоко ценимого Елизаровым. У Заболоцкого можжевеловый куст, колючий, ранящий, ассоциируется с утраченной возлюбленной; у Елизарова, сохраняющего этот смысл, он не спасает от зноя. Однако герой-странник не осознает, что зной, заряжающий его теплом, благо, в то время как прежняя любовь очевидное зло.
На протяжении пути елизаровскому страннику попадаются не только предметы-знаки, но и персонажи, символически помогающие ему в пути и указывающие верную дорогу. В самом начале рассказа это два челнока, которые дают ему советы, куда ехать. В финале некая Анна, держащая на руках маленькую девочку. Сцена ее появления так же многозначна, как и всякий эпизод рассказа Зной. Странник видит молодую женщину с ребенком и идущую за ней старуху, которая просит женщину дать ей подержать ребенка. Старуха пристает к женщине и канючит:
Раздались женские голоса. Вдоль кладбищенской канавы ковыляла нарядная старуха в синей долгой юбке, светлой, с вышивкой блузе, на плечах платок так наряжаются на сцену исполнители народных песен. Плелась за молодой женщиной: та шла по дороге, одетая в домашний ношеный халат, на руках несла ребенка, спящего или просто притихшего.
Старуха канючила:
Анька, дай малую подержать!.. заносила над канавой ногу, но не решалась или не могла переступить расстояния.
Молодая отвечала:
Я же сказала нет! Отвечала спокойно, но очень жестко.
Старуха в нарядной погребальной одежде посланница мира мертвых, тянущаяся к молодой силе, как вампир к живой крови. Женщина оберегает жизнь. Она не допускает старуху-смерть к девочке, а героя-странника радушно привечает и дает ему совет не идти по кладбищенской дороге смерти. Ему следует двигаться не к смерти, а к новой жизни.
Она тоже меня увидела сидящего на могиле в причудливом тряпье. Сказала радушно:
Здравствуйте!
Я кивнул в ответ. Она продолжала, эта Анна:
Вы, главное, по канаве со стороны кладбища не ходите! Только по дороге, слышите?!