На коленях у большой мумии маленькая. Свернулась клубочком, кисти скрючены. Когда человек умирает, сухожилия высыхают и укорачиваются. Поэтому у большой мумии и у маленькой мумии одинаково вывернутые кисти. Словно они плывут по-собачьи. Еще у них одинаковые натянутые улыбки. Это тоже сухожилия. И смерть.
Большая мумия держит на острых коленях спящую маленькую.
В руке у большой мумии зажженная свеча. Пламя подергивается от сквозняка. Пальцы в потеках парафина.
Вокруг первой мумии десятки таких же. Все сиденья заняты.
Рядом с каждой большой по одной, иногда двум маленьким.
У каждой из больших мумий в руке по свече. Пахнет тлением и горелым парафином.
Вагон горящих свечей.
Иван заходит внутрь и останавливается.
Вагон материнской любви.
Говорят, по инструкции о бомбоубежищах женщин с детьми до двенадцати лет запускали заранее, еще до объявления сигнала «Атомная тревога». Они имели право оставаться на самой станции или в поезде, стоящем у платформы. И они остались. Все. У Ивана комок в горле. Потом он видит то, чего не замечал раньше. Сквозь кожу мумий кое-где пробиваются серо-голубые побеги. Это похоже на проросшую картошку. Иван протягивает руку
Не трогай, говорит голос.
Иван поворачивает голову. Перед ним стоит высокий седой старик, его мерцают зеленоватым огнем, как у давешнего тигра.
Другая экосистема, говорит старик. Смотрит на Ивана; глаза начинают оплывать, точно свечи, стекают по щекам парафиновыми дорожками. Понимаешь? По Лицо старика вздрагивает и проваливается внутрь
Меркулов!
Его трясли за плечо. Иван открыл глаза, чувствуя невероятный, чудовищный испуг.
Проспал?! Он вскинулся. В голове застрял мокрый тяжелый кирпич. По ощущениям, он вообще дремал не больше минуты. Где? Что случилось? Свадьба?! Что?!
Резкость не возвращалась. Иван видел над собой только размытый темный силуэт и не мог сообразить, где находится. Сердце билось болезненно и часто.
Меркулов, к коменданту! сказал темный. Срочно!
«Василеостровская» освещена дежурными лампочками. Деревянно шагая вслед за посыльным, Иван пытался понять, сколько сейчас времени. Долго он спал? Все еще ночь? Как на многих станциях, на «Василеостровской» искусственно поддерживали деление суток на день-ночь. Если сейчас утро, почему не работают лампы? Иван поморгал, пытаясь избавиться от тумана в глазах. Черта с два. Так плохо ему давно не было.
В каморке, отведенной коменданту и его семье, горела карбидная в полсвечи лампа, освещая крупные ладони коменданта, лежащие на деревянном столе.
Не сидится тебе на одном месте, сказал Постышев.
Да.
Я тебя просил одному не ходить? Просил?
Иван кивнул.
И что? Постышев смотрел на него исподлобья умными и пронзительными, как рев пожарной сирены, глазами и ждал ответа. Голова у него была крупная, с редким светлым волосом.
А я пошел, сказал Иван хрипло.
Зачем хоть? Что я твоей Тане скажу, если что с тобой случится? А?
Иван дернул щекой, но промолчал. Смотрел прямо, не мигая.
Зачем ходил, не скажешь?
Это приказ?
Черт с тобой, сказал Постышев. Не хочешь, не отвечай. Ты человек взрослый, командир, жених и все такое. Ты хоть в курсе, что пока ты там развлекался, у нас ЧП приключилось?
Да. Света нет.
Света? Постышев присвистнул. Встал. Пойдем. Я тебе покажу, чего у нас теперь нет.
Глава 3
Война
Как это случилось, Иван не помнил. Из расколотых, выбитых ударом ноги, как стекла в заброшенном составе, детских воспоминаний единое целое не выстраивалось. Зоопарк, помнил Иван. Он закрывал глаза и видел выжженное, как на старой фотографии, светлое небо, черные контуры листьев, наклонные росчерки чугунной решетки. Кажется, было лето и солнце. Будка с надписью «Сахарная вата» от нее идет сладкий горячий запах. Кажется, он тогда уже умел читать впрочем, может, и нет. Иван не помнил. Зато помнил, как беззвучно то ли идет, то ли бежит. Если опустить голову мелькают ноги в сандалиях. Если поднять, все сверкает, поет, щебечет и все огромное такое огромное, что не обхватить руками. А потом он видит женщину. Почему-то это воспоминание самое отчетливое.
Мама.
И снова бег. Асфальт, растрескавшийся, по нему змеятся черные тени. Маленький Иван бежит к маме. На ней длинная темная юбка, белая блузка или платье? Она протягивает руки, нагибается, чтобы поймать его в объятия. А он бежит, раскинув руки, и земля начинает крениться.
И никак не добежать по этой наклонной, переломанной земле до мамы.
Мир продолжает заваливаться набок, и на ступени за маминой спиной, на здание с веселым бегемотом на стене и на решетку, на низкое строение кафе наползает гигантская тень. Наступает, поглощая все. Иван бежит, бежит из последних сил потому что если успеть и добежать до маминых рук, ничего страшного не случится.
Ничего не случится.
А земля продолжает крениться. Вой сирены разматывается жесткой витой пружиной, взлетает в небо. «Атомная тревога!», свинцовым басом грохочет громкоговоритель. «Всем спуститься в бомбоубежище. Станции метро открыты только на вход. Повторяю только на вход». От этой разматывающейся пружины лица корежит, сминает, как фольгу. Они бегут с мамой в потоке таких же людей со смятыми лицами.
«Тринадцать минут до закрытия гермодверей» говорит голос.
«Двенадцать минут»
Пойдем, я тебе покажу, чего у нас теперь нет. Постышев встает.
Дизельная отдельная комната, с выводом выхлопных газов наружу через систему труб. У дверей стояли двое: один с «калашом», другой с самодельным дробовиком. Иван опять пожалел, что не купил двустволку. Сделал бы обрез в конце-то концов
Самое интересное, что личные «волыны» были только у Ивановых бойцов и у станционной дружины, остальное оружие хранилось под замком у коменданта.
А тут сразу два человека с оружием, причем те, кому в обычное время его и видеть не положено.
Где Сазонов? спросил Иван у коменданта.
Ушел в погоню
В погоню?!
Иван помотал головой. От недосыпа стучали зубы и колени подрагивали. Иван едва сдерживался, чтобы не прислониться к стене для лучшей опоры. Или лечь на пол и закрыть глаза. Вокруг все было искаженное, подергивающееся, в призрачной обостренной дымке, когда слабый свет кажется слишком ярким, а цвета кричащими. «Много от меня сейчас толку, поморщился Иван. Погоди, не о том думаешь».
Что за погоня? повторил он.
Постышев дернул головой и шагнул в дизельную мимо охранников.
Иван за ним.
Видишь теперь? сказал Постышев, не оборачиваясь. Иван уперся взгядом в широкую, усталую спину коменданта надо же, а пиджак у него совсем прохудился, куда жена смотрит. Потом огляделся. Они были в комнате, выкрашенной некогда в отвратительно зеленый цвет, как обычно красят служебные помещения. Потолок, изначально белый, сейчас желтовато-серый от старости, в черных полосах копоти. Металлические и пластиковые баки с соляркой у стены.
Из потолка выходила закопченая труба, через несколько загибов спускающаяся вниз, к дизель-генератору. Через нее выпускали выхлопные газы. Еще одна труба для забора воздуха с поверхности.
Неопрятные связки кабелей. Распределительный щит распахнут, пучки проводов в изоленте торчат, будто волосы из носа.
На стене самодельная надпись «Место для курения», на фанерной табличке зачеркнуто и дописано рукой Постышева: «Поймаю, убью!» На полу стояла банка с окурками. Иван пригляделся: трупов рядом с банкой не обнаружилось.
Пока никого не поймал, видимо.
Дальше Иван увидел стол с конторкой, на нем зеленую толстенную папку технических инструкций на все случаи жизни; рядом стул.
Второй стул почему-то лежал на полу.
Постышев сдвинулся с линии Иванова взгляда, подошел к стулу. Поднял его и сел.
За минуту до этого Иван думал, что просто широкая спина коменданта заслоняет все. «М-мать. Как быстро исчезают иллюзии». Иван повернулся к Постышеву.
Ну? спросил комендант.
В какую сторону они ушли? Сазонов с ребятами? Давно? Если Сазонов преследует похитителей, стоит ему помочь. Стоп! Надо позвонить на «Адмиралтейскую» Пусть перекроют туннели.
Звонил уже, сказал Постышев, почесал подбородок, посмотрел на Ивана. Комендант постарел лет на двадцать сразу. Постышев с усилием усмехнулся: Связи нет.
Ни с кем?
Ни с кем.
Плохо дело. Только сейчас, глядя на остатки креплений дизеля, Иван начал осознавать, насколько все хуево.
Блять, сказал он. И зачем этим уродам понадобился наш генератор?
Не бывает немотивированных решений.
Ну? спросил комендант.
В какую сторону они ушли? Сазонов с ребятами? Давно? Если Сазонов преследует похитителей, стоит ему помочь. Стоп! Надо позвонить на «Адмиралтейскую» Пусть перекроют туннели.
Звонил уже, сказал Постышев, почесал подбородок, посмотрел на Ивана. Комендант постарел лет на двадцать сразу. Постышев с усилием усмехнулся: Связи нет.
Ни с кем?
Ни с кем.
Плохо дело. Только сейчас, глядя на остатки креплений дизеля, Иван начал осознавать, насколько все хуево.
Блять, сказал он. И зачем этим уродам понадобился наш генератор?
Не бывает немотивированных решений.
Бывают скрытые желания, которые наконец себя проявили.
Куда дальше, командир? Егор Гладышев смотрел вопросительно. Ищуще. Конечно, пока не так, как на Ивана Иван, Иванядзе, Фигадзе но уже видны первые ростки святой веры в старшего, знающего все и вся, которые позже дадут обильные всходы. Сазонов выдержал паузу. Этому он тоже научился у Ивана.
Дай подчиненному увидеть, как ты принимаешь решения.
Дай ему осознать, насколько это непросто.
Пусть он проследит весь путь мысли на твоем лице и поймет, что сам на это не способен
Потому что это правда.
Большинство людей не могут принимать самостоятельные решения, они боятся первобытной силы, заложенной в «делаю, как считаю нужным». Хочу и делаю. Люди боятся ошибки, опасаются сделать хуже, чем уже есть. Это слабость, инфантилизм. Того хуже глупость! Способность принимать решения и потери, с ними связанные, формировать, лепить мир под себя качества лидера.
В левый, сказал Сазонов.
Сначала нужно придумать, очертить, фактически вылепить, как из глины, голыми руками человека, которым ты хочешь стать. А потом настоящего себя, из плоти и крови, втиснуть в задуманный образ. Где надо подрезать, где надо подложить вату. Очень просто. Это называется не самовоспитание нет, к мо́нтерам красивости! Это называется намечтать себя. Хочешь, чтобы люди воспринимали тебя как сильного человека веди себя как сильный человек.