Вы не поклонница боди-арта?
На других людях мне это, пожалуй, даже нравится, сказала я. Но сама я никогда не хотела иметь подобную отметину.
Отметину. Странно, почему я выбрала именно это слово? И все же оно казалось мне наиболее подходящим. Такие люди, как мы, стараются не иметь никаких отличительных знаков. Мы никому не открываем ни наших шрамов, ни наших воспоминаний. Этим я очень отличаюсь от Ру, у которого все тело словно гобелен, где запечатлены истории его любовей, печалей и радостей, сражений и многочисленных странствий, тогда как моя кожа чиста, это территория, не нанесенная ни на одну карту. И меня при одной мысли о том, чтобы позволить этой женщине использовать меня или Ру в качестве холста для ее рисунков, вдруг зазнобило.
Но я воспринимаю это отнюдь не как нанесение отметин, возразила она. Скорее уж как выявление чего-то потаенного, спрятанного у человека глубоко внутри. Например, некой тайны. Или признания. Скажем, индейцы майя покрывали тела татуировкой, желая умилостивить богов. Они считали, что татуировка способна выявить форму души, скрытую под кожей.
Я это, разумеется, знала. Мое ремесло требовало от меня немалых знаний об этой стране крови и шоколада. Однако мне стало не по себе, когда Моргана принялась столь открыто рассуждать о традициях индейцев майя и об их магии; а ведь моя мать, подумала я вдруг, сразу, наверное, всем сердцем полюбила бы эту женщину.
Если честно, я не уверена, что в Ланскне найдется много желающих сделать тату, сказала я. Народ здесь осторожный, консервативный, не то что в крупных городах. Могу я спросить, почему вы выбрали именно это место?
Она пожала плечами.
Да никаких оснований для этого, собственно, не было. Просто возникла прихоть, и все. По-моему, чаще места сами меня выбирают, а не я их.
Ну что ж, мне, пожалуй, пора, сказала я.
Спасибо за подарок. И если вдруг передумаете, то знаете, где меня найти.
Я возвращалась в chocolaterie, исполненная глубокой тревоги. А Моргана, стоя в дверях, смотрела, как я иду, и ее страшные металлические протезы были почти полностью скрыты свободными черными брюками. Во что бы там ни верили древние китайцы, а у меня попросту нет причин предполагать, что в Моргане действительно таится зло; однако все в ней вызывает у меня необъяснимую тревогу. И то, что она появилась здесь вместе с переменившимся ветром. И цвета ее ауры у дверей салона. И то, что Розетт туда буквально тянет, несмотря на мои предупреждения и просьбы держаться от этой женщины подальше. А теперь еще и разговоры об индейцах майя по-моему, это как-то слишком горячо, чтобы казаться просто совпадением.
Вот вам, например, я бы посоветовала что-нибудь маленькое. Какого-нибудь зверька или, может быть, птичку, но непременно что-то живое, с бьющимся сердцем. Что она имела в виду? Татуировка способна в равной степени и обнажить, и скрыть многое. Что же она такое увидела во мне? Что заставило ее сделать подобный вывод?
А все-таки долго она здесь не продержится. Ланскне-су-Танн обладает редкостной способностью изгонять тех, кого сочтет чужаком. Мне ли этого не знать: я ведь и сама была одной из таких изгнанниц. Слухи и сплетни здесь так и роятся: малейшего шепотка достаточно, чтобы человек почувствовал, что ему в этом городке не рады. А я уверена: шепотки обязательно будут, ведь шепотки и слухи это здешняя валюта. И женщину ее возраста да еще и со всякими татуировками вполне могут заставить отсюда убраться уже к Пасхе.
Странно, но при мысли об этом я испытала удовлетворение. И снова вспомнила материну колоду карт. Смерть. Шут. Башня. Перемена. Розетт слишком любопытна, ее надолго не удержишь вдали от этого места. А вскоре из Парижа еще и Анук приедет; моей маленькой Анук вовсе не нужна очередная Зози, способная ее соблазнить. Смерть. Шут. Башня. Перемена. Ну, перемен уже и так было многовато. Я перебирала карты, рассматривая их рубашки, это всегда помогало мне сосредоточиться. Рубашки, собственно, могут быть любыми, однако в картах Таро заключена все же определенная сила, порожденная многовековой традицией. Смерть. Шут. Башня. Перемена. А что, если мастерство Морганы в чем-то родственно моему? Татуировка способна в равной степени и обнажить многое, и скрыть. На мой взгляд, звучит как некая версия знакомого призыва: Попробуй. Испытай меня на вкус. Проверь.
Я снова посмотрела через площадь на пурпурную дверь, которая теперь была плотно закрыта, чтобы ее не распахнул порывистый ветер.
Что же такое Моргана сумела во мне разглядеть? Зверька или, может быть, птичку, но непременно что-то живое, с бьющимся сердцем. Мне были слышны шаги Розетт наверху; шаги звучали сердито, похоже, она просто топала ногами по дощатому полу. Интересно, а Моргана заметила Бама? И если да, то что еще она успела заметить?
Я решила пойти на кухню. Аромат какао должен был бы меня успокоить, но этого почему-то не произошло. Знаете, индейцы майя покрывают тела татуировкой, желая умилостивить богов. Если бы это было так просто, вдруг подумала я. Если бы действительно существовал способ умилостивить этот ветер с помощью небольшого кровопролития.
Я попыталась представить, кого в Ланскне можно было бы соблазнить тем, что предлагает Моргана. Здешние жители далеко не сразу сумели смириться с тем, что прямо напротив церкви открылась шоколадная лавка, да разве смогут они когда-либо принять такую особу, как Моргана Дюбуа?
Я подошла к окну и снова посмотрела в ту сторону: уже и жалюзи опущены. А может, у нее клиент? прозвучал у меня в ушах чей-то слабенький голосок. Может, и еще до кого-то донеслась из-за пурпурной двери ее песнь сирены? Может, этот «кто-то» всегда втайне мечтал сделать себе тату? Может, она заметила, как эти люди заглядывали к ней в окна? А потом предложила им кофе и рассказала несколько сказок об индейцах майя: «Для вас какой-нибудь зверек или, может быть, птичка»
Все это не имеет значения, твердо сказала я себе. К Пасхе ее здесь уже не будет.
Глава шестая
Понедельник, 20 мартаИтак, несмотря на безмолвное презрение тетушки Анны, Мими оставалась счастливым ребенком. Я научился прятать ее в те дни, когда у тетушки бывали гости; гостей она принимала каждую неделю по средам, сразу после церкви, то есть примерно в полдень, и угощала их чаем с птифурами и пирожными, а иногда и тортом, купленным в кондитерской. По средам приятельницы тетушки Анны, все как одна в черных перчатках, обсуждали свою работу «с бедными», словно мы с Мими не ходили в обносках, сто раз надставленных, и в таких изношенных башмаках, что подметки у них были тоньше церковных облаток. Впрочем, по средам нас обоих старались убрать с глаз долой, и мы поскольку тетушка Анна была занята с гостями и не имела возможности проверять, чем мы занимаемся, частенько этим пользовались, чтобы удрать подальше от дома и обследовать ближние леса и поля или поиграть у реки.
Одно место Мими особенно любила: там был старинный колодец и рядом с ним огромный старый дуб. Возле колодца даже насос стоял, только им больше никто не пользовался. Все ходили к тому колодцу, что на площади за церковью, из него теперь только растения на кладбище поливают. У того старого колодца Мими могла сидеть часами, глядя, как вода тонкой струйкой течет по неглубокому каменному желобу, когда я нажимаю на ржавую ручку насоса. А еще она любила дрызгаться в грязноватой луже, вечно стоявшей возле колодца, и смеялась при этом как сумасшедшая. Колодец был накрыт деревянной крышкой, которую еще и болтами привинтили во избежание несчастных случаев. Мими знала, что карабкаться на этот прогнивший деревянный круг ни в коем случае нельзя, потому что он может проломиться, и тогда она упадет в колодец. Я знаю, Рейно, вы мне не поверите, но я, несмотря на все недостатки в ее развитии, всегда был с ней терпелив и никогда не поддразнивал, как мог бы делать любой другой мальчишка. Подозреваю, что такая добродетель, как терпение, кажется вам совершенно мне не свойственной. Не исключено, что меня уже память подводит, но, возможно, одной лишь Мими удавалось пробудить в моей душе самые лучшие чувства. В общем, мы с ней отлично ладили. По характеру я был одиночкой, и в школе меня считали молчаливым, угрюмым, невнимательным ребенком. В этом я, наверное, был похож на отца так, по крайней мере, утверждала моя тетя. Но когда она так говорила, в ее словах не ощущалось ни капли тепла. Я чувствовал, как ей хочется, чтобы я стал другим и в церкви помогал, и в церковном хоре пел, и к первому Святому Причастию готовился. Однако я упорно отказывался все это делать, несмотря на явное и весьма ощутимое неодобрение со стороны тетушки Анны. А может, как раз из-за него. Наш кюре не ваш предшественник, Рейно, а тот, что был перед ним, хоть и хвалил тетушку за преданность церкви, но в отношении детей спрашивал с нее строго. Но Мими было просто невозможно заставить спокойно высидеть службу, и поскольку нянчиться с ней приходилось именно мне, то я всячески избегал посещений церкви (вместе с Мими, разумеется). И тетя получала от священника очередную «черную метку» на всю последующую неделю, что, естественно, вызывало ее возмущение, и сердилась она уже на нас обоих. Так оно и шло, и все мое детство это непрерывная череда попыток сбежать от тетки, закономерных упреков и наказаний. Но однажды мы получили из Ренна письмо, из-за которого наша жизнь совершенно переменилась.
Я добрался примерно до середины манускрипта и, наверное, почитал бы еще, но тут в мою дверь кто-то громко постучал. Оказалось, это Мишель Монтур, и по выражению ее лица я сразу догадался, что она пришла жаловаться.
Отец мой, начала она, к сожалению, мне пришлось пропустить воскресную мессу. Но у меня состоялся разговор с Вианн Роше.
Ого! Я все еще раздумывал, стоит ли мне пригласить эту особу в дом, и решил, что сделать это придется, ибо, как гласит поговорка, вампира следует пригласить войти до того, как он успеет насытиться.
Я полагаю, у вас сейчас вообще очень много дел, сказал я, надеясь, что она подтвердит мое предположение.
Нет, что вы, отец мой, тут же возразила Мишель, для вас у меня всегда время найдется!
Ну, вот все само собой и решилось, и я, проявив чуть теплое гостеприимство, пригласил ее войти.