Вот о чем думал Добрыня, когда они с Савой углублялись в лесные чащи вятичей вдоль бокового притока Оки. Давно уже день настал, тепло было, соловьи притихли в зарослях, только речка шелестела камышом неподалеку. А что за речка? Заросли кругом стояли, бурелом. И лишь когда за полдень уже перевалило, Добрыня обратил внимание, что лес как будто посветлел: стало заметно, что валежник тут собирают, пни от срубленных деревьев попадались. А там и дымком потянуло.
Идем к людям, сказал он Саве. А там с Божьей помощью сможем и о чародейке что-нибудь выяснить. Гуслярам ведь многое рассказывают.
Однако, увидев пришлых, местные сперва дичились и не подпускали, полагая, что чужаки могут быть не людьми, а порождением чащи, недобрыми духами. Духов лесные жители опасались, потому и заставили пришлых то за кованое железо браться, то почти с угрозой приказали в баньке попариться.
Добрыня едва не рассмеялся. Проведя полжизни в людных градах, он и забыл, что в чащах по-прежнему верят, будто только в бане чужой человек может смыть с себя всякое дурное чародейство. А эти на полном серьезе держались в стороне, ожидая, когда чужаки попарятся да смоют с себя пот и пыль ну и мороки всякие зловредные.
Зато потом их ягодным киселем напоили, пригласили на постой. Добрыня к вятичам присматривался. На первый взгляд такие же люди, как и все остальные. И тем не менее видна в вятичах своя порода: все как на подбор рослые, широкие в кости, но сухощавые, жилистые, причем раздобревших на пирогах тут не встретишь. Да и земледелие вятичей было подсечное24, на таком брюхо не отрастишь, потому как хлеба лишь столько, сколько у чащи отвоюешь тяжким трудом. Ходили местные в простой одежде из некрашеного сукна, штаны лен с пенькой, на ногах толстые шерстяные онучи, навитые до колен и схваченные вокруг голеней крест-накрест бечевкой, на стопе лапти, из лыка древесного сплетенные. Зато все в украшениях что мужики, что бабы. Да и украшения славные, мастерски выполненные, есть и серебряные. Ну да оно известно, что местные умельцы свою работу на торги в грады Руси привозили кольца, наручи узорчатые, амулеты разные, но особенно славились женские подвески семилопастные, похожие на распустившиеся цветы.
Добрыня держался с вятичами приветливо поди узнай в нем теперь грозного дядьку25 князя, при одном имени которого многие трепетали. Сейчас же стоял как само ясно солнышко улыбался белозубо, глаза искрились, руки мелодию по гусельным струнам выводили. И постепенно суровые вятичи оттаяли. Что сказать, они так же, как и другие племена, с охотой принимали бродячих гусляров. Звали их боянами, слугами Велеса вдохновенного, узнавали от них новости, с охотой готовы были послушать их пение, сказы дивные, кощуны26 волшебные. А так как Добрыня был мастер играть на гуслях, он не опасался, что уронит славу боянов. Надо было только, чтобы его не признали. Поэтому и сказал сквозь зубы Саве, когда тот едва не оговорился:
Еще раз назовешь меня посадником шею сверну.
Само селение состояло из десятка полуземлянок, низких, темных и небольших, с поросшими травой дерновыми крышами. Поэтому для пирушки в честь гостей столы накрыли прямо под небом, принесли угощение меды стоялые, вареную дичину в казанках, копченую рыбу, даже хлеб, столь ценный по весне, выложили. Хотя хлеб у них был не ахти какой с шелухой и мусором.
Сава неожиданно произнес:
Мельниц у воды тут не ставят, вот и мелют ручным жерновом. Да и не злаки это, а обычная белокрылка27, из какой по весне лепешки пекут. Давно я таких не пробовал.
Как давно? тут же склонился к нему Добрыня.
Сава смутился, не ответил и даже отсел в сторонку.
Добрыня же разошелся. Пел про добрых молодцев, какие охотились за утицами, а потом увидели, как те сбросили оперение и превратились в красных дев; молодцы же забрали их оперение, и волшебные девы вынуждены были подчиниться ловким охотникам. А те увезли их к себе домой, согрели у очага, женами назвали.
Пел он и про Майю-Златогорку, летнее божество, рожденную из лучей золотистых звезд, невесту Дождьбога щедрого28. И была та Майя искусной мастерицей, вышивала чистым золотом: шила первый узор солнце красное, а второй узор светлый месяц, шила третий узор то звезды частые.
Сделав перерыв да отведав местной стряпни, Добрыня снова взялся петь. На этот раз про белую лебедушку, какую полюбил сокол, да от избытка чувств поранил ее когтями, и ослабела лебедушка, истекла кровью на глазах удивленного сокола. Тут бабы местные расплакались, и, чтобы отвлечь их от кручины, Добрыня стал напевать про кота Баюна, какой сказками кого хочешь заговорит, но если кто хвост его на руку накрутить сможет, то только тот и будет сказки рассказывать, а сказки эти живительные и целебные, любого от хворей вылечат.
Пел он и про Майю-Златогорку, летнее божество, рожденную из лучей золотистых звезд, невесту Дождьбога щедрого28. И была та Майя искусной мастерицей, вышивала чистым золотом: шила первый узор солнце красное, а второй узор светлый месяц, шила третий узор то звезды частые.
Сделав перерыв да отведав местной стряпни, Добрыня снова взялся петь. На этот раз про белую лебедушку, какую полюбил сокол, да от избытка чувств поранил ее когтями, и ослабела лебедушка, истекла кровью на глазах удивленного сокола. Тут бабы местные расплакались, и, чтобы отвлечь их от кручины, Добрыня стал напевать про кота Баюна, какой сказками кого хочешь заговорит, но если кто хвост его на руку накрутить сможет, то только тот и будет сказки рассказывать, а сказки эти живительные и целебные, любого от хворей вылечат.
Селяне ахали, слушая, а когда гость умолкал, чтобы промочить горло медовухой, начинали расспрашивать, что и где в мире творится. И про Владимира князя расспрашивали. Но хмурились, услышав, в какую силу он вошел.
Наши заокские вятичи тоже его власть признали, говорили они о тех, кто жил за Окой и подчинился киевскому князю. Ну ничего. Наших вон и Святослав некогда примучивал, но где ныне тот Святослав? Так и Владимира позабудем, когда его время пройдет.
Добрыня лишь улыбался, перебирая струны. Про себя же думал о том, что те роды, что жили ближе к Руси, пусть и платили дань князю, однако и на торги во грады ездили, а то и в дружину Владимира нанимались. Старики могли сколько угодно рассказывать о былых свободах, но это могло воодушевить только одно поколение. Следующее уже скорее потянется к богатой Руси и мечи у тех лучше, и коней можно добыть, и серебро. К тому же те, что торговали с Русью, даже презирали диких заокских вятичей. Но этого Добрыня не сказал. О другом повел речь:
Хорошо вы тут живете, в лесах, вольно. Но упредить все же хочу: князь Владимир душой неугомонный. Может и на вас однажды пойти.
А пусть приходит! подбоченился кто-то из мужиков. Нас от него Малфрида оградит.
Добрыня даже поперхнулся медовухой.
Какая еще Малфрида? Не та ли, что князьям Руси служила?
Она и есть, чародейка великая. Она и от Ящера нас ограждает, чтобы не губил наших людей, она же и князя вашего заморочит так, что он обо всем забудет.
Добрыня в первый миг даже и слова вымолвить не мог. Не ожидал, что так скоро вести о матушке услышит. У самого же сердце заколотилось, как бубен, кровь к голове прилила. Играть не смог, брякнул гуслями жалобно, когда отставлял. И как-то без особого интереса подумалось: «Про какого такого Ящера говорят?»
А вот Сава с волнением спросил именно о Ящере. Добрыня слушал сперва без интереса. Плетут эти дикие всякое Но они говорили с воодушевлением. Дескать, несколько лет назад пришла беда в эти чащи: появился невесть откуда страшный крылатый Ящер и начал людей хватать. Такого ужаса даже старожилы не помнили, хотя, казалось бы, всякое было и огнегрызка людей косила, и лешие заводили в глухие чащи, и болотные кикиморы в топи затягивали. А тут вдруг Ящер! Но потом в селища пришла чародейка Малфрида и пообещала, что возьмется усмирить чудище лесное. Но при одном условии: чтобы Ящер их не губил, вятичи по приказу Малфриды будут в определенные сроки отдавать чудищу одного пригожего молодца и одну деву-красу. Волхвы и старейшины посовещались и решили, что лучше послушать чародейку и выдать ей требуемое. С тех пор в лесах заокских вятичей спокойно. А ведьма еще пообещала оградить их чащи от находников извне. Теперь ни степняки их не тревожат, ни княжеские люди сюда не суются. Но жертвы Ящеру местные все же отправляют. Избранных отводят к капищу Сварога, расположенному на берегах большого озера, называемого Оком Земли. И там начинается веселье и гуляние, пока Малфрида не высмотрит среди собравшихся тех, кто подойдет, чтобы откупиться от чудища. После этого опять мир и лад царят у заокских вятичей.
Добрыня, слушая их, даже плечами передернул. Дикость какая-то! Давно он таких странных историй не слыхивал. А тут еще Сава вдруг стал что-то бормотать тихо, и Добрыня с оторопью понял, что парень молитвы вздумал читать. Не хватало еще, чтобы местные это поняли! И, чтобы отвлечь Саву, Добрыня почти силком заставил молодого священника выпить ковш стоялой хмельной медовухи. А потом как ударил по струнам! Да не просто песнь грянул, а заиграл плясовую, лихую и удалую, от которой ноги сами в пляс просятся.
Выпитый мед подействовал на давно не пившего Саву, он стал улыбаться, а там и сам пошел в пляс. Добрыня только брови выгнул удивленно, наблюдая, какие коленца этот переодетый святоша выделывает. Небось на площадях Киева не последний плясун был до того, как рясу надел. Сейчас же разошелся, хватал местных молодиц за бока, крутил их так, что аж повизгивали, на девок наступал дробным топотом, разведя руки, словно желая обнять. Да и говорить вдруг стал по-местному те же прибаутки о леших и кикиморах, те же словечки с вятичским аканьем.
Кто-то из вятичей даже спросил: а ты, чай, не из наших будешь, паря? Сава только смеялся, махал рукой я, дескать, оттуда, издалека.
Лишь поздней ночью все разошлись, а гостей отправили почивать. Да не куда-нибудь, а на сеновал, где сладко пахли недавно скошенные травы. Сава почти сразу захрапел. Добрыня тоже начал подремывать, как вдруг различил некий шорох. Приоткрыл глаза и увидел, как к красавчику святоше пробирается девка из местных. Растрепанная, шалая, в сползшей с плеча рубахе, она устроилась подле Савы-Неждана, стала будить-тормошить:
Да не спи ты, соколик! Полюби меня, солнышко мое
Сава только что-то мычал со сна, отталкивал ее, отворачивался. Девка сопела обиженно, рубаху скинула, сисечки у нее были, как у козы остренькие, в разные стороны глядящие тугими сосками. Даже верхом на парня садилась, а тот храпит себе, олух!..
А вот Добрыня не утерпел. Зашуршав сеном, подполз, стащил к себе девку. Она сперва было упиралась, ворчала недовольно, ну да Добрыня умел ласкать таких пригожих. Вот и сошелся с девицей. Сперва как положено, навалившись сверху, потом крутил ее, ласкал, на себя сажал, а то и сзади пристроился, как козу драл. А когда она к его плечу приникла и дышала уже спокойнее, лежал, поглаживая ее по волосам.