«Наверное, мой агент пытается дозвониться!» эту фразу мы с Рэйч в детстве слышали не раз. А потом папа с заговорщическим видом шептал нам: «Но ему ни разу не удалось!»
Актерской карьере матери положило конец рождение Рэйчел, а потом мое. Но со страстью отца к переездам у нее все равно ничего не получилось бы. Все ее актерские успехи были весьма причудливы. «Ваша мама знаменитость?» спрашивали нас школьные подружки. «Она играла хозяйку турецкого борделя в полицейской драме, отвечали мы, натыкаясь на непонимающие взгляды. Вы не видели? А еще она была трупом в Приключениях Шерлока Холмса Тоже не видели? А еще она была в рекламе Тампакса». Мы видели, как интерес подружек слабеет, их надежды познакомиться с исполнителем роли Дэнни в «Бриолине» таяли на глазах.
Вскоре после нашего возвращения в Англию мама стала периодически подменять кого-то в театрах Вест-Энда. «Здесь только ноги ломать!» восклицала она, спускаясь по лестницам дома в Холли-Виллидж в босоножках на высоких шпильках и стильных обтягивающих джинсах. Она обнимала нас, окутывая ароматами бергамота, табака и экзотической взрослости. Это была Вечерняя Мама, мама из прокуренных гримерок, заполненных громогласными актерами, мама, которая весело флиртовала с вахтером на служебном входе и приглашала коллег «пропустить еще стаканчик на посошок!» Дневная Мама была совсем другой. Она требовала, чтобы мы посещали уроки балета, водила нас по художественным галереям и готовила петуха в вине (coq au vin), как любил наш отец. Дневная Мама благоухала душистым мылом и ворковала «сейчас, сейчас», когда мы болели. Две эти мамы никак не сочетались друг с другом и вели между собой вечную борьбу.
Родители хотели, чтобы мы с Рэйч с детства участвовали в отцовской работе, поэтому мы допоздна смотрели споры о моральной допустимости пластической хирургии или интервью с великими писателями, сонно пытаясь понять смысл папиных вопросов: «Дорис Лессинг, вы всегда так сурово осуждали нашу цивилизацию?» Обычно мы сидели на диване, дружно обнимая медведя Руперта, с которым моя сестра не расставалась. Руперт, как и мы, был закаленным в путешествиях иностранным корреспондентом. Он сопровождал Рэйч в наших метаниях по миру. Он был самой большой ее драгоценностью. Возможно, она так его любила, потому что после всех приключений он всегда спокойно возвращался к идиллической деревенской жизни в нашей истории я не стала бы делать ставку на подобную развязку.
Рэйч постоянно тянуло к воспоминаниям о нежных, давно ушедших временах. Она собирала кукол в старинных нарядах и скрывала свою обычную красоту за эксцентричностью Старого Света. Даже переходный возраст у нее сопровождался не криками и хлопаньем дверями, а Генделем, которого она каждый вечер играла в ванной на трубе, запершись, чтобы ей не мешали. Мои интересы были более приземленными и соответствующими возрасту. Я собирала традиционные символы детского статуса блокнот с Чубаккой, дневник с мишкой Паддингтоном, игра на запоминание, которая извещала мир о моих проигрышах драматическим басовым тоном. Но Рэйч совершенно не желала быть такой, как другие. Она не разделяла моего желания быть членом семьи с собакой. К нашей семейной жизни она относилась со спокойным снисхождением.
Ко мне она тоже была столь же терпима несколько раздраженная любовь снисходительного родителя, использующего эвфемизмы типа «энергичный», для оправдания сомнительного поведения. «Эмми, это же глупо», мягко журила она меня, поймав на горячем, я старательно выдавливала зубную пасту на аккуратно сложенные брюки приехавшего в гости деда. «Сколько же в тебе уживается!» вздыхала Рэйч, когда я меньше чем за минуту переходила от смеха к слезам и обратно. Иногда я пыталась соблазнить ее прелестями темной стороны. Рэйч с почтительным ужасом смотрела, как я предлагаю няне «яблочный сок», протягивая ей стакан свежей мочи, над которой еще поднимался пар, и хихикала, когда я подложила подушку-пердушку приехавшему к отцу по делам продюсеру Би-би-си. Но наша близость основывалась на сестринском языке, который знали только мы вдвоем, и на общих секретах нашего нетрадиционного мира.
Мы с Рэйч жили в одной комнате, разделенной пополам. Между нашими кроватями стояла бамбуковая ширма, узкий сектор Газа, разделявший наши территории. Из-за этой ширмы у нас постоянно возникали пограничные конфликты. На стороне Рэйч кукла Уильям Шекспир в нейлоновой шапочке держала в руках свиток. Кукла сидела рядом с миниатюрной Библией и пухлым дневником, который Рэйч вела уже пять лет. На дневнике красовалась надпись: «ЛИЧНОЕ!!!» На моей стороне валялись книжки типа «Самая испорченная девчонка в школе», блестящие тени для век и розовые щетки для волос. А еще у меня был маленький алтарь Генриха VIII. Его подход к жизни «гони, словно украл» был мне очень близок. Как придворные Генриха, мы никогда не знали, что ждет нас впереди.
Невозможно было предсказать, что вызовет очередной родительский срыв в нашем доме. В десять лет я сказала маме, что мне «не очень-то нравятся» уроки игры на пианино, которые давала нам дива под странным зонтиком. После этого начался настоящий спектакль с заламыванием рук и стонами: «Ты понимаешь, как глубоко меня ранили эти слова?» Впрочем, когда через несколько лет мама поймала меня, наливающую во фляжку со свадьбы Чарльза и Дианы вино, чтобы выпить в школе, она просто закатила глаза и простонала: «Ты невозможна!» Папа лишь снисходительно улыбнулся, когда мы с Рэйч стянули его журнал «Плейбой» и продемонстрировали его гостям, но пришел в настоящую ярость, обнаружив в портфеле Рэйч роман Джеки Коллинз. Он кричал, что это «героин для разума» и Рэйч «лучше сразу перейти на кокаин». А потом папа подарил ей роман Джеффри Арчера.
Редкие визиты подружек из семей с собаками приводили меня в ужас. Я готовилась к ним, как к военной операции, заставляла маму смахивать паутину с плиты, требовала, чтобы она оделась как «нормальная мама», и убрала свою фотографию в молодости, на которой она в обнаженном виде сидела верхом на стуле в стиле Кристин Килер[7].
«Твой дом похож на церковь. Ты правда тут живешь?» поражались подружки, напрашиваясь на экскурсию, когда их родители подвозили меня домой после бассейна. Футболка моя неизменно была влажной от хлорированной воды и пота меня кидало в пот при мысли, что они увидят наш шумный богемный мир.
«Да! Увидимся завтра в школе. Пока!» бормотала я, забывая о манерах ради спасения, выбегала на мощенную булыжником улочку и неслась под аркой мимо аккуратного общественного газона, который регулярно подстригали наши соседи. «Ты не пройдешь, мысленно вопила я. У тебя и твоей семьи с собакой нет допуска в наш странный мир». Они были слишком чистыми и спокойными, чтобы приветствовать их так, как будил нас папа («Руки с яиц, девочки, ноги в носки!»). Им вряд ли понравилось бы, как моя бабушка-алкоголичка агрессивно распевает «Дилайлу» и предлагает нам с Рэйч затянуться ее коктейльными сигаретами. И они точно сбежали бы, услышав, как мама спрашивает у автоугонщиков, о которых папа делал документальный фильм: «Скажи-ка, Кит, а какое время года у вас самое ГОРЯЧЕЕ?»
Единственными, кого я могла впустить в наш дом, не испытывая моральной паники, были члены родительского племени разнообразные актеры, писатели, журналисты и интеллектуальные бонвиваны, сыпавшие анекдотами.
«Открой дверь, дорогая!» при их появлении кричала мама с кухни. Там она помешивала булькающее рагу, попивала белое вино и дымила сигаретой. Сигаретный пепел нередко становился пикантной приправой ее готовки. Мы с Рэйч встречали гостей. Театральные актеры, которые оправдывали согласие сняться в «Докторе Кто» словами: «Ну да, конечно, это не Гамлет, но там ЧЕРТОВСКИ хорошо платят!» Знаменитые писатели, военные корреспонденты, историки с телевидения и колумнисты из приличных газет. Отец развлекал их рассуждениями о литературе и культуре, а я смотрела, как они одобрительно кивают его красноречивым монологам. Он буквально царил в гостиной, тщательно подбирая слова и высказывая точные замечания.
Иногда родители просили, чтобы мы с Рэйч устроили «представление». Мы уныло тащились в свою комнату, наспех придумывали, писали и разыгрывали небольшую комическую пьеску. Сестра всегда была режиссером этих представлений, и это были единственные ситуации, в которых свойственная ей тирания проявлялась благотворным образом. «Эмми! Ты несерьезно к этому относишься!» вечно возмущалась она. Рэйч ставила наши пьески с профессионализмом, который меня обескураживал. Она действовала с радикальностью заключенного, решившего воспользоваться заключением, чтобы накачать стальные мышцы. А я напоминала другого, того, кто после нескольких неудачных попыток побега выкрикивает оскорбления в адрес надсмотрщиков. Ген под названием «смотрите-все-на-меня», который я, несомненно, унаследовала у родителей и который напрочь отсутствовал у Рэйч, в этих представлениях не проявлялся. Я жила в постоянном страхе перед оценкой со стороны других людей.
Иногда друзья семьи появлялись с символом менее кочевой жизни со столь желанными для меня собаками. Адвокат по авторскому праву приходил с рыжим сеттером Джейком. Иногда появлялся фотограф с далматином, который носил не самое подходящее для детского слуха имя Лавер «любовник». Дом тут же наполнялся виляющими хвостами собаки стремились изучить каждую комнату. Как-то раз пес притащил штаны Мухаммеда Али, принадлежавшие моему отцу (на них красовалась надпись: «Порхаю, как бабочка, жалю, как пчела»). Штаны свисали из слюнявой пасти, но всех это страшно развеселило.
Мы с Рэйч носились по саду с нашими временными компаньонами, наслаждались собственной властью, когда они по команде приносили нам палки, и хихикали, когда они набрасывались на нас со своими собачьими ласками и принимались лизать нам лица.
Когда наши собачьи радости подходили к концу, я была безутешна. Я обнимала собак, прижималась щекой к их теплым шеям, шептала прощальные слова, как любовница, которая никак не может смириться с воскресным одиночеством. Я была уверена, что эти волшебные существа ключ ко всему, чего не хватало в нашей жизни. Взрослые недоуменно смотрели на эти актерские прощания, обещали, что придут снова, но их обещания были слишком слабым утешением. Я знала, что наш бродячий цирк не место для собаки.
Но краткие запретные связи стали для меня мечтой, которая вскоре переросла в страстное желание. «ПОЖАААААЛУЙСТА! Ну, пожалуйста, можно мне завести собаку?» каждый день спрашивала я. Отец лишь смеялся, и я понимала: «Ну конечно, флаг тебе в руки». Ему наши пушистые гости нравились так же, как и нам. Он на время расслаблялся и веселился, не сдерживая себя. Но страх перед обязательствами и рутиной всегда перевешивал желание радости, если обязательства грозили затянуться на длительный срок.