Проезжая рынок, он снова велел остановить. Всё-таки грызло его чувство ответственности. Надо хотя бы ради приличия заглянуть к этим несчастным лавочникам. Пошли в компании Гусака, тот как-никак лучше разбирался в здешних реалиях, ежели что поможет советом, а то и делом. К тому же Гусак прекрасно знал, где находятся скобяные лавки, куда они дошли буквально за несколько минут. Лавки располагались в одном ряду, но спиной друг к другу, отделённые перегородками.
«Что ж, так даже лучше», подумал Копытман.
Сначала он подошёл к замершему при появлении инспектора в стойке суриката Полищуку и заявил, что имел только что разговор с его конкурентом, который пообещал более не привлекать юных герольдов для рекламы своего товара. Но при условии, что Полищук также откажется от этой затеи. После того как лавочник клятвенно пообещал выполнить наказ чиновника из Петербурга, Пётр Иванович отправился к Бурцеву, где провернул тот же трюк. Рыночную площадь инспектор покидал в прекрасном расположении духа. Считая, что полученный от лавочников гонорар отработал.
На постоялый двор вернулись в четвёртом часу дня. И вовремя, потому как спустя пятнадцать минут за Копытманом заехал городничий. Сегодня он решил отказаться от кареты, предпочтя более лёгкую и удобную коляску. Пётр Иванович, предварительно умащив некоторые части тела недавно купленной парфюмерной водой («Надо подумать над изобретением пульверизатора», решил Копытман), занял место рядом с Антоном Филипповичем, и тот велел трогать в сторону богадельни.
Путешествие вышло недолгим, но поучительным. Виной последнему разговор, который завёл градоначальник.
Приятная погода стоит, сударь, не правда ли? завёл издалека Муравьёв-Афинский.
Да, дышится легко, нет обычной духоты, согласился инспектор.
У вас в Петербурге и летом не жарко, ветра дуют с Балтики. Мне в столице довелось побывать, даже полгода жил, когда моё назначение сюда утверждалось, и солнечных дней было наперечёт.
Да, ветра дуют, опять согласился инспектор, пытаясь понять, к чему клонит Антон Филиппович.
Наконец тот, крякнув, перешёл к сути дела:
А я вот, сударь, всё думаю, не пора ли и мне, так сказать, попробовать себя в столице, а то засиделся я тут, в волжской глуши. Да и супружница моя, Татьяна Леопольдовна, горит желанием перебраться если уж не в Петербург, то хотя бы в Москву.
А что же вас тут, Антон Филиппович, не устраивает? Там-то вас градоначальником не поставят, дадут какую-нибудь эдакую должность, а здесь вы голова, самый главный, царь и Бог, так сказать.
Так-то оно так, ваше высокоблагородие, так ведь, ежели с другой стороны зайти, душа стремится к новому, а то ведь сидишь здесь всякое желание шевелиться пропадает. Это оно поначалу интересно, чувствуешь, что можешь горы своротить, а с годами, когда дела направлены в канву законности и интересов обывателей, когда остаётся лишь поддерживать город в порядке, поневоле начинаешь ощущать в себе признаки апатии. Нет-нет, не подумайте, что я жалуюсь, однако ж неугомонная душа патриота Отечества требует приложения сил в новом, более значимом качестве.
В общем, ничего нового городничий Петру Ивановичу не открыл. Как и в будущем, в это время народ тоже стремился в столицы, туда, где бурлит жизнь, где возможно реализовать порой самые смелые мечты. А в данном случае, похоже, присутствует желание быть на виду у начальства, которое, ежели вдруг возникнет необходимость, поманит тебя пальчиком и скажет: «У нас тут в ведомстве место неплохое освободилось. Видя ваше рвение, мы подумали, не занять ли его вам?» С другой стороны, и подзатыльник быстрее прилетит, но, как говорится, тот, кто не рискует
Одним словом, Антон Филиппович эдак прозрачно намекнул, что мог бы подмазать столичного гостя на предмет содействия относительно Муравьёва-Афинского вместе с семейством перевода на хорошее место.
Так ведь я и сам-то птица невеликого полёта, попытался отмазаться Пётр Иванович, между тем прикидывая, какого размера может оказаться «барашек в бумажке».
Может, и невеликого, согласился городничий. А только подход к Александру Христофоровичу имеете, и могли бы при желании шепнуть ему на ушко, что есть, мол, в N-ске такой градоначальник, Муравьёв-Афинский, честный человек, которому тесно уже в провинциях, и мог бы он сделать на благо Отечества куда больше, служи в столице при серьёзном ведомстве.
Одним словом, Антон Филиппович эдак прозрачно намекнул, что мог бы подмазать столичного гостя на предмет содействия относительно Муравьёва-Афинского вместе с семейством перевода на хорошее место.
Так ведь я и сам-то птица невеликого полёта, попытался отмазаться Пётр Иванович, между тем прикидывая, какого размера может оказаться «барашек в бумажке».
Может, и невеликого, согласился городничий. А только подход к Александру Христофоровичу имеете, и могли бы при желании шепнуть ему на ушко, что есть, мол, в N-ске такой градоначальник, Муравьёв-Афинский, честный человек, которому тесно уже в провинциях, и мог бы он сделать на благо Отечества куда больше, служи в столице при серьёзном ведомстве.
Пётр Иванович подумал, откуда его собеседник может знать о том, что он отправил письмо на имя Бенкендорфа? Потом вспомнил, что адресата указал на конверте, не иначе, почтмейстер доложил. Опять же, в разговоре с судьёй всплывало имя начальника императорской канцелярии, Мухин тоже мог бы сделать соответствующие выводы.
И как-то так само собой получилось, что три радужного цвета ассигнации достоинством по сто рублей перекочевали в его карман.
«Однако, это я теперь могу и деревеньку с крепостными выкупить[8], думал Пётр Иванович, прислушиваясь к приятному хрусту бумажек в кармане. Хотя вряд ли, в это время, думаю, справный холоп двадцать пять целковых минимум стоит. Вот тысяч пять рубликов имелось бы тогда и можно думать о покупке крепостных. А с десятью тысячами в кармане и к имению можно прицениться. А что, неплохо было бы заделаться средней руки помещиком, причём добрым и справедливым, мои крепостные молились бы на меня, свечки за моё здоровье ставили бы. Или, как какой-нибудь Лев Николаич Толстой, тоже, чего доброго, начал бы пописывать, размышлять о судьбах Отечества глядишь, так и вошёл бы в историю Или, к примеру, попытаться вложиться в строительство железной дороги Петербург Москва, её вроде как Бенкендорф собирается строить через год. Интересно, общество акционерное или там всё уже схвачено кем надо? Эх, мечты, мечты!»
Коляска доставила седоков к богадельне, которая представляла собой здание о двух этажах с каменным первым и деревянным вторым. На первом окна были закрыты решётками, словно это был жандармский участок или лечебница для душевнобольных.
Козырьков встречал гостей у парадного, причём, судя по внешнему виду крыльца и двери, накануне их пытались подлатать, но безуспешно. Так оно и было, поскольку после записки от городничего управляющий богадельней в экстренном порядке предпринял усилия по благоустройству своего заведения.
А ты, Аполлинарий Никифорович, вроде уже знаком с его высокоблагородием? с ходу поинтересовался городничий.
Козырьков немного побледнел и замялся, но сам же Муравьёв-Афинский и пришёл на выручку:
Мне вот наш петербуржский гость рассказал, как ты вчера нанёс ему визит вежливости. Это ты правильно сделал, Аполлинарий Никифорович, что засвидетельствовал своё почтение, а теперь вот и Пётр Иванович решил составить мне компанию в осмотре твоих владений. Ну, показывай, как твои старушки поживают.
Старушки поживали не ахти. А с ними так же не ахти поживали ещё несколько нищих и калек. Хоть управляющий на скорую руку и постарался навести порядок, однако ощущение запустения чувствовалось во всём. Но более всего поражала вонь, которую работники богадельни под началом Козырькова пытались вывести накануне вечером и даже с утра всеми доступными средствами, включая хлорную известь. Где там! Ароматная смесь испражнений, грязного тела и гниющей плоти по-хозяйски витала в здании. Неудивительно, что Пётр Иванович тут же приложил к лицу носовой платок, который каким-то чудом сохранился во внутреннем кармане его пиджака после всех случившихся с ним злоключений. Городничий же достал табакерку и сунул в нос щепотку табаку. Прочихавшись, изобразил живую заинтересованность увиденным и попытался расспросить обитателей богадельни, как им тут живётся.
Но, видно, Козырьков заранее внушил постояльцам, что жаловаться не стоит, иначе последствия могут быть самыми непредсказуемыми. Вернее, очень даже предсказуемыми, так как обычно в качестве наказания провинившихся, невзирая на пол, возраст и состояние здоровья, запирали на сутки, а то и больше, в чулан. Случалось, что наказуемый, особенно ослабленный здоровьем, и не дотягивал до утра, так как в чулане даже в самый зной было весьма и весьма прохладно. Впоследствии их представляли как умершими собственной смертью от болезней или старости. Слухи об этой особенности воспитательного процесса доходили и до градоначальника, однако тот, время от времени подмасливаемый Козырьковым, предпочитал закрывать на такие слухи глаза.
Понятливые старушки в ответ на вопросы инспекции предпочитали мычать что-то нечленораздельное, и только одна беззубая бабулька набралась смелости прошамкать:
Намедни утром квашеной капуштой кормили, ей уж все шроки вышли, вот теперь пучит щил терпеть нету. И в доказательство своих слов издала громкий пук, заставивший посетителей непроизвольно вздрогнуть.
Что же это ты, голубчик, залежалой капустой народ потчуешь? сурово сдвинув брови, поинтересовался Антон Филиппович.
Так ведь где же мне лучше-то взять, ваше высокоблагородие?! взмолился покрывшийся испариной Козырьков. Заведение рассчитано на два десятка убогих, а содержатся тут почти тридцать душ. Приходится распределять и средства на всех. Не выгонять же сирых на улицу!
Тут, признаться, Аполлинарий Никифорович немного покривил душой. На самом деле двадцать-то сирых и убогих тут и проживало, но в ведомости присутствовали те самые «мёртвые души», о которых в своё время писал Николай Васильевич. А чтобы число соответствовало переписи, в преддверии появления инспекции Козырьков привёл в богадельню нескольких знакомцев, которых обрядил в лохмотья и перемазал сажей. А одному аферисту для пущей убедительности подвернул под полу рваной шинели ногу и вручил костыли.
А ты откуда тут, братец? по-отечески поинтересовался у инвалида градоначальник. Где ногу потерял?
За царя и Отечество сложил конечность, на русско-персидской войне, заученно отрапортовал «одноногий». У Шамхора[9] героически в одиночку отражал натиск превосходящих сил противника, был контужен гранатой. Очнулся ноги нет. Насилу кровь остановил, а тут и наши на помощь подоспели.