Париж еще восстанавливал утраченный рассудок, когда революционеры радостно приветствовали первые хорошие новости. Так или иначе, в последние месяцы французской армии удалось частично вернуться в былое состояние. Французские генералы Франсуа Келлерманн и Шарль Дюмурье остановили наступление герцога Брауншвейгского у деревни Вальми в Шампани. С военной точки зрения эта победа не имела особого значения, но в глазах Национального конвента революционной Франции она была огромной и сподвигла Конвент 22 сентября принять официальное решение об отмене монархии и провозглашении Первой французской республики.
11 декабря Людовика вызвали в Конвент для предъявления обвинений в государственной измене и преступлениях против государства. Его умело защищали, но приговор, вынесенный 15 января 1793 г., был заранее предрешен: 693 делегата признали короля виновным, 0 невиновным, 23 воздержались. На следующий день Конвент снова собрался, чтобы решить, что делать с королем. На этот раз голоса распределились более равномерно, но результат остался бесспорным: 288 человек проголосовали за тюремное заключение или изгнание, 361 за безотлагательную смертную казнь[129]. Ходатайство, заявленное в последнюю минуту о предоставлении отсрочки исполнения приговора, отклонили. Судьба Людовика была решена. Он не ждал ничего хорошего и встретил известие достаточно спокойно, когда 20 января его разбудили, чтобы объявить, что казнь состоится на следующий день. Вечером он попрощался с семьей и поужинал в одиночестве. Утром 21 января его разбудили в пять часов утра, он прослушал мессу и принял причастие из рук священника ирландского происхождения Генри Эссекса Эджворта, с которым они стали близкими друзьями. Именно Эджворт проводил короля к гильотине на площади, которая тогда называлась площадью Революции, а теперь площадью Согласия.
Гильотина обязана своим названием доктору Жозефу Игнасу Гильотену. Добрый человек из благих намерений предложил, что все, приговоренные к смертной казни, должны иметь право на обезглавливание (раньше этот вид казни предназначался только для знати), а процесс следует сделать как можно более быстрым и безболезненным. Король пристально посмотрел на ужасное сооружение, по-прежнему не выказывая ни тени страха, и решительно пошел с Эджвортом по ступеням на эшафот, затем сам снял камзол, рубашку и воротник. Сделав знак барабанщикам, чтобы они немного подождали, он обратился к толпе сильным, спокойным голосом: «Я прощаю виновных в моей смерти и молю Господа, чтобы он никогда не спрашивал с Франции за кровь, которую вы сейчас прольете». Когда он лег на скамью, говорят, Эджворт выкрикнул: «Digne fils de Saint-Louis, montez au ciel!»[130]. И огромное лезвие рухнуло вниз.
14. «Никакой слабости!». 17931795
О Свобода, какие преступления совершаются во имя тебя!
Мадам Ролан, на эшафотеСмертью Людовика XVI Французская революция не завершилась отнюдь. Любой, кто принимается за изучение этого периода истории Франции, быстро обнаруживает его поистине страшную сложность такую, что его подробное описание потребовало бы сотни страниц и бесповоротно нарушило бы пропорции нашей книги. Именно поэтому предыдущая глава была так схематична, впрочем, такой же неизбежно будет и эта.
20 сентября 1792 г., в тот самый день, когда состоялась победа при Вальми, и пока король Людовик XVI коротал свои последние месяцы в Тампле, был созван долгожданный Национальный конвент. На следующий день ему предстояло объявить упразднение монархии. Тогда же единогласным решением депутаты Конвента постановили, что 22 сентября начнется первый год Французской республики. Однако по другим вопросам у избранников народа согласия было мало. Росла враждебность между жирондистами и якобинцами, чьи взгляды становились все более радикальными, а поскольку в зале заседаний Конвента они садились на верхних, самых дальних скамьях, как тогда говорили, «на горе», то получили название Montagnards (монтаньяры), или просто «гора». Над всеми довлела тень короля. Жирондисты пощадили бы Людовика, если бы это было в их силах; изначально того же хотел и входивший в их ряды Дантон, хотя вскоре он изменил свою позицию, поскольку, как он сам честно признал: «Я не хочу, чтобы моя голова упала вместе с головой короля». Он понимал, что в таком случае его место теперь на горе, рядом с Камилем Демуленом и Пьером Филиппо, которые были его близкими друзьями и соавторами, а также Максимилианом Робеспьером, которого он не любил, но уважал, и Жан-Полем Маратом, чьи истеричные излияния Дантон презирал.
В некоторых отношениях Дантон казался новым Мирабо: с большой головой, отметинами на лице (у него еще с юности остались следы от нескольких несчастных случаев во дворе фермы), великолепным голосом и совершенно замечательным чувством французского языка. К тому же, как и Мирабо, Дантон имел откровенно сомнительную репутацию; он, безусловно, жил в полном несоответствии со своими открытыми источниками дохода. Мадам Ролан, которая всегда не доверяла Дантону, заявляла, что однажды он похвастался, что с начала революции ему удалось собрать не менее 1,5 миллиона ливров. Возможно, так и было: но, поскольку монаршие дворы Европы действовали в ответ на известие о казни короля и один за одним разрывали дипломатические отношения, именно голос Дантона звучал громче остальных. «Коалиция королей пытается устрашить нас, гремел он. Мы, как перчатку, бросаем к их ногам голову короля Франции». Так как континентальная война была теперь неизбежна, Дантон утверждал, что Конвенту следует перехватить инициативу: в феврале 1793 г. Конвент объявил войну Англии и Голландии, в начале марта Испании.
Как же, в самом деле, революционные армии могли противостоять таким противникам? Вначале, правда, дела шли хорошо. После победы при Вальми они захватили Савойю, куда входил также и город Ницца. Затем Дюмурье вошел в Бельгию, разбил австрийцев при Жемаппе и закрепил успех, заняв Брюссель, Льеж и Антверпен. Тогда же генерал Арман Луи дю Кюстин вторгся в Германию и угрожал Франкфурту. Однако теперь, когда война шла на нескольких новых фронтах, стало ясно, что Конвент откусил куда больше, чем может прожевать. Кюстина выдавили из Рейнланда, а убежденный жирондист Дюмурье, потерпев два поражения подряд, при Неервиндене и Лёвене, принялся агитировать своих солдат идти на Париж, чтобы восстановить порядок и свергнуть революционное правительство. Когда войска отказались, он понял, что должен выбирать между побегом и арестом с почти неизбежным концом на гильотине. Дюмурье благоразумно бежал к австрийцам, взяв с собой молодого герцога Шартрского будущего короля Франции Луи-Филиппа.
А худшее еще предстояло. В Вандее[131] (области на западном побережье южнее Бретани) крестьяне с оружием в руках восстали против нового порядка, вырезали всех республиканцев и революционеров, что смогли найти, и двинулись на Рошфор, угрожая открыть порт британскому флоту вторжения. В Бордо, Нанте, Лионе и Марселе положение было немногим лучше. Отчаянно стараясь удержать власть, Конвент в марте провозгласил создание первого Революционного трибунала, а вскоре и комитета общей безопасности. Девять членов этого Комитета возглавил Дантон, который постепенно сосредоточивал в своих руках полную власть. Они начали кампанию против жирондистов, которых сильно подвела измена Дюмурье, одного из самых известных членов их группировки. Однако жирондисты нанесли ответный удар, сделав неожиданный шаг: они настояли на предании суду революционного трибунала Жан-Поля Марата, своего злейшего врага.
Когда известие об аресте Марата дошло до Конвента, мало кто из его членов мог сильно расстроиться. Из всего депутатского корпуса он принадлежал к самым непопулярным людям. Посетивший Париж англичанин Джон Мур присутствовал при выступлении Марата и оставил следующее описание:
Он мертвенно-бледный, а выражение лица чрезмерно эмоционально для его поведения Оно никогда не выражает страха или уважения, мне всегда кажется, что с трибуны Марат смотрит на Собрание либо с угрозой, либо с презрением. Он говорит глухим, каркающим голосом с неестественной важностью Марат так много клеветал, что даже партия, которую он желает поддержать, стыдится его, а все остальные опасаются его и явно ненавидят. Когда он входит в зал Собрания, его сторонятся, а когда он садится, то те, кто оказался рядом, обычно встают и ищут себе другое место.
Тем не менее жирондисты получили основания пожалеть о своем обвинении. Марата, может, и ненавидели, но сторонники у него все же имелись. Трибунал сразу признал его невиновным и с триумфом вернул в зал Конвента.
Тем временем волнения в провинциях продолжали распространяться. Теперь они бушевали примерно в шестидесяти департаментах. В Нормандии царил хаос; в Лионе, Марселе и Тулоне горела гражданская война. Везде обвиняли Париж за фактическое игнорирование положения за пределами столицы и бессовестное запугивание всенародно избранного собрания. Комитет общей безопасности делал что мог, но в создавшейся неразберихе он зачастую был бессилен и постоянно ощущал нарастающую угрозу иностранного вторжения. В течение лета 1793 г. австрийцы взяли ключевые позиции на границе Конде и Валансьен; Кюстина вытеснили прусские войска; в районе Пиренеев концентрировались испанские армии; Савойя и Ницца снова были под угрозой; британские силы осадили Дюнкерк; Тулон находился на грани сдачи арсенала, города и флота британскому адмиралу лорду Самуэлю Худу[132]; а в Лионе, втором по величине городе Франции, роялисты вернули себе власть и активно занимались казнями всех обнаруженных республиканцев. Дантон, единственный человек, казавшийся способным руководить правительством и тем или иным образом восстановить порядок, постыдно провалился. Его и нескольких других депутатов большинством голосов изгнали из Комитета общей безопасности, и его место заняла, наверное, самая одаренная и уж точно самая зловещая из всех вызывающих ужас фигур, о которых нам пришлось говорить в этих двух главах, Максимилиан Робеспьер.
Максимилиан Робеспьер (по происхождению де Робеспьер, свое имя он сократил в 1789 г.) разительно отличался от Мирабо и Дантона. Последние не обладали приятной внешностью, а Робеспьер представлял собой настоящего денди, всегда безукоризненно одетого в первоклассно сшитые костюмы, обычно темно-зеленого цвета, идеально подчеркивающего цвет его глаз. Его волосы были тщательно уложены и напудрены. Небольшой и худенький, он прибавлял себе роста туфлями на каблуках и ходил в них очень быстро, короткими нервными шажками. Робеспьер полностью оправдывал собственное прозвище «неподкупный идеалист»; он, конечно, таким и являлся. Он тратил деньги на свой гардероб, но других трат у него было удивительно мало. Близких друзей он не имел; женщины для него ничего не значили, так же как еда и выпивка. Робеспьер жил на хлебе, фруктах и кофе. Никто никогда не слышал, как он смеется, редко кто видел его улыбку. При этом в нем была поразительная энергия. «Этот человек далеко пойдет, сказал Мирабо незадолго до своей смерти. Он верит в то, что говорит».