Чего оба не ожидали, так это встретить Чима. Все трое выехали из Парижа одновременно, но поляк отправился своей дорогой. Ему нравилось охотиться в одиночку. Чим сидел на камне, осматривая свою аппаратуру с сосредоточенным лицом ученого талмудиста, когда вдруг увидел друзей, идущих вдали по дороге. Поправил указательным пальцем очки на переносице, будто хотел настроить взгляд. Он тоже не рассчитывал встретить их здесь.
Бывают объятия, которые стоят тысячи слов. Крепкий хлопок ладонью по спине вмещает все, о чем не стоит долго разглагольствовать. Достаточно крепко, по-мужски стиснуть друга. Так обнялись Капа и Чим. А Герда повисла у приятеля на шее, целуя его в лоб, в глаза и не переставая твердить его имя. Чим встретил любовный шквал слегка смущаясь и пошучивая, будто досадуя на все эти телячьи нежности.
Ну хватит, хватит, хватит уже повторял он, отстраняясь с робостью еврея-затворника. Но в глубине души был счастлив.
Это был момент высшей полноты чувств, какие иногда случаются посреди войны. Двое мужчин и женщина, идущие по тропинке между деревьями с камерами через плечо, вечерний свет, сигарета Часовой механизм, отсчитывающий время до смерти каждого, уже был запущен, и, возможно, они знали об этом.
Есть картины, которые зависают в памяти в ожидании, когда время определит для них соответствующее место. И хотя будущее не ведомо никому, в сознании всегда присутствует тень предчувствия, предзнания. Много лет спустя именно это воспоминание стало последним, мелькнувшим в голове у Давида Сеймура, Чима, когда он стоял перед египетской расстрельной командой. Было это 10 ноября 1956 года у пограничной переправы, куда он приехал с другим французским фотографом делать репортаж об обмене пленными на исходе Суэцкого кризиса, когда уже начались мирные переговоры. Смерть всегда трагична, но еще более нелепой кажется она, когда сведены все счеты и война подошла к концу. Раздался треск пулемета, и все вокруг обрушилось, а потом фотограф понял, что лежит на земле, и из горла у него хлещет кровь. Но прежде чем навеки закрыть глаза, Чим на миг вернулся в тот день: Капа, Герда, он, такие молодые, шагают втроем по тропинке. Улыбаясь.
Воспоминания не выбирают, и Чим не мог знать, что эта встреча окажется последним, что он забудет. 12-я бригада с трудом продвигалась сквозь дикие травы по ничейной земле. Деревья вздрагивали от взрывов.
Что хорошо в ближнем бою, так это то, что метафизическая тоска вмиг разгоняется автоматным и винтовочным огнем. Кьеркегор, Ницше и Шопенгауэр тут же идут лесом. Вся философия сосредоточивается где-то на уровне гениталий и сводится к вопросу выживания, ты озабочен лишь тем, как спасти свою шкуру, добежать вот до этой стены, поскорее вскарабкаться на вершину холма, добраться до церкви, до развалин дома и, если снова услышишь треск очередей, броситься на землю, впечататься в нее, чтобы оказаться ниже траектории пуль, забраться в любую рытвину, канаву, воронку от снаряда, лужу, нырнуть в грязь по самые уши, как буйвол, и пытаться двигаться вперед. Ощущения это вызывает противоречивые, но затягивает из-за зверского притока адреналина. Мышцы превращаются в туго натянутые струны. Мысль становится действием. Оживают забытые инстинкты. Фокусируется взгляд. Голова кружится, как, должно быть, у атлетов перед забегом. Ты собран, полон сил, готов ринуться вперед в любую секунду. Все военные корреспонденты хоть раз да чувствовали это, как и воины Трои, хотя война, воспетая Гомером, велась людьми, которые и не мыслили о том, чтобы стать героями Илиады. Не то чтобы фоторепортеры вдруг почувствовали вкус к кровопролитию, просто никогда еще они не ощущали себя настолько живыми. Синдром Ахиллеса. Герда, Капа и Чим заразились им, не понимая толком, что с ними происходит. Это была их первая война.
Мусор на дороге. В кювете осел со вспоротым брюхом. Чим обогнал их и начал прикидывать, как это будет выглядеть в кадре. Лукач говорит о чем-то, бурно жестикулируя, Боб рядом с ним с камерой через плечо, мрачен, явно возражает. Герда в двух шагах, чуть отстала, курит и потихоньку посмеивается. Щелк.
К опасности все трое относились одинаково: они бросали ей вызов. Труднообъяснимый порыв, возможно, дело в юношеской отваге, в том, чтобы выпить залпом бутылку вина, закусить рисом и рвануть в гущу битвы, заниматься любовью чуть не на каждом углу, ненавидеть врага и быть верным идеалам. Это жизнь. Или особая манера жить.
Они были убеждены, что в Испании решается будущее Европы, а потому полностью окунулись в борьбу, встали на одну из сторон, забыв о профессиональной дистанции, сражаясь всеми доступными средствами, становясь все более беспощадными. Полурепортеры-полубойцы. Камера в одной руке, пистолет в другой.
Капа вольготно чувствовал себя с Лукачем, весь день напролет болтая по-венгерски, правда, матерщину предпочитал вставлять испанскую. А Герда больше помалкивала. Ей нравилось слушать. И она слушала внимательно, слегка наклонив набок голову, с пониманием, не упуская ни одной детали, но с чуть надменным взглядом, необходимым, чтобы держать дистанцию при общении с мужчинами. Чим в их компании отвечал за здравый смысл, выносил основательные суждения, подобающие серьезному образованному еврею. Он был, пожалуй, слишком тщедушен для походной жизни, однако осторожен и надежен, как старый морской волк.
Все трое многому научились от генерала: распознавать калибр снарядов, различать направление выстрела в нас стреляют или кто-то из наших, готовить пути отхода прежде, чем сунешься в опасное место, вслепую передвигаться в тумане в воде по пояс, как привидения, следя, как идет по воде зыбь, подняв руки, чтобы не намокли камеры или винтовки, навострив слух, чтобы не заблудиться и не нарваться по ошибке на врага. Но когда они наконец пришли к водоразделу, обнаружили только пустые траншеи. Никто не ждал 12-ю бригаду. Они были одни.
Мадрид белел вдали, словно заяц, за которым гонится по пашне свора охотничьих собак.
XVIII
РАСПЯТАЯ СТОЛИЦА. «Регар» анонсировал на первой полосе фоторепортаж Капы. Герда накинула на плечи теплый шерстяной жакет и присела рядом с Руфью на диван в их квартире. Они снова были вдвоем, как в старые дни. За окном стоял пасмурный день, легкая печальная дымка, какая временами бывает в Париже, парила над крышами. Подруга была как надежная пристань, куда все возвращаются после сражений. Капа, Чим, она Руфь Церф выслушивала всех самозабвенно, с поистине материнской заботой, глядя в глаза, наморщив лоб с таким лицом женщины морозным утром укутывают детей, застегивают на все пуговицы пальтишки, завязывают потуже шарфы. Журнал, открытый на фотографии последствий бомбардировки, лежал на столике рядом с подносом, на котором стояли две чашки чая и блюдечко с бретонскими галетами. Герда смотрела на лица этих женщин из рабочего района Вальекас, снятых буквально через минуту после того, как они вернулись домой и обнаружили, что их квартиры горят, а соседи погребены под руинами. Идущая в гору улочка с облезлыми деревьями, двое ополченцев с одной винтовкой, ждущие удобного момента, чтобы выстрелить во врага. Молодая мать с тремя малышами на платформе метро, переделанного в бомбоубежище. Шоссе, за которым раскинулись серые поля с горящими хлевами. Бойцы интербригады, с ранцами за плечами, идут строем, опустив головы и глядя на следы, которые они оставляют на мокрой земле, сосредоточенные, как перед битвой. Крупный план: ополченка, почти подросток, целится из маузера, прячась за баррикадой в здании медицинского факультета. Герда рассматривала кадр за кадром и мысленно возвращалась в Мадрид, снова и снова ныряла в колодец воспоминаний, от которого не могла оторваться с самого возвращения. После всего, что она пережила в Испании, парижская жизнь казалась невыносимо скучной.
Она хлебнула чаю, и тоска обожгла губы. Герде не хватало Испании. Вспомнилась Гран-виа в последние дни сентября перед обратной дорогой, дождь из снарядов с утра до вечера и с вечера до утра, небо в перекрещивающихся лучах прожекторов, крыши Австрийского Мадрида, здание Телефонной компании, где находился правительственный пресс-центр и откуда ей приходилось, согнувшись в три погибели, передавать информацию по телефону, пока над головой проносились снаряды, улица Алькала, огромные окна Центра изящных искусств. Синие линии, геометрический рисунок на потолке гостиничного номера, куда ее сейчас увлекала память.
Нам надо спуститься в убежище, сказала Герда, услышав гул моторов, а следом сухой треск зенитных орудий, в тот день, когда фашисты предприняли вторую жестокую бомбардировку города.
Репортеры жили в отеле «Флорида». Они только что вернулись из Каса-де-Кампо, парка на западе столицы, где республиканцы окапывались и строили баррикады из матрасов, дверей и даже из чемоданов, добытых из камеры хранения Северного вокзала. Кадры получились хорошие. Прижав к глазу ткацкую лупу, Капа просматривал негативы на свету, помечая лучшие крестиком. Стоя у притолоки двери и глядя на него, Герда вдруг почувствовала нестерпимую нежность. Капа казался одновременно и мальчишкой, играющим с любимой игрушкой, и взрослым серьезным мужчиной, полностью поглощенным чрезвычайно тяжелым, таинственным и важным делом, ради которого готов рискнуть жизнью.
Когда он обернулся, она застала его врасплох поцелуем. На несколько секунд Капа замер с распахнутыми руками, скорее от удивления, чем от нерешительности, прежде чем подтолкнуть Герду к кровати, одновременно расстегивая ремень, и она животом почувствовала давление его напряженного члена. Она обхватила его ногами, она целовала его шею, его шершавый небритый подбородок, горький и мужественный на вкус.
Нам надо бы спуститься, неуверенно пробормотала Герда, а сирены тем временем выли снаружи, а он проникал все глубже, не сводя с нее серьезного взгляда, как будто хотел запечатлеть ее в камере-обскуре своей памяти слегка наморщенный лоб, жадный полуоткрытый рот, голова покачивается туда-сюда, как всегда, когда она вот-вот кончит. И тогда, держа ее за бедра, он вошел на всю глубину, неторопливо пронзая ее и ощущая долгое и мощное извержение, и в конце застонал, как и она, и уронил голову ей на плечо. Синие лучи прожекторов кружили по потолку. Это Герда научила его такому громкому выражению чувств. Ей нравилось слушать, как он от наслаждения рычит почти по-звериному, но Капа упрямо не желал давать себе воли, то ли стесняясь, то ли не желая поступаться мужской гордостью. Никогда не кричал он в оргазме так громко, как в тот день, под оглушительный рев пролетавших над самыми крышами самолетов и лай зенитных орудий, отдававшийся эхом от стен. Какое-то время они лежали молча в синеватом мареве, среди кружащих по потолку теней, Герда гладила его по спине, Мадрид переводил дух после очередного налета, а Капа смотрел на нее, как будто с другого берега, своими красивыми цыганскими глазами.