В середине марта мятежники предприняли очередную атаку на Мадрид с северо-востока. Но наступление итальянских войск, присланных Муссолини, было отражено и переросло в контрнаступление, окончившееся блестящей победой республиканцев под Гвадалахарой. Герда объехала отвоеванные районы по узким и топким дорогам, забитым грузовиками и танками. В этот день она вернулась в Объединение интеллектуалов усталая и бледная, штатив камеры был весь изрешечен фашистскими пулями.
Когда Рафаэль Альберти разволновался, оттого что Герда подвергается такой опасности, та показала на ножку штатива и сказала:
Лучше уж сюда, чем в сердце.
Но не была уверена в этом.
Как обычно, она села со всеми ужинать, а после стали слушать радио. Диктор Аугусто Фернандес читал свежую военную сводку. Новости, без сомнения, были очень хорошие. Сражение при Бриуэге стало самой блестящей победой республиканцев с начала войны. Решено было устроить праздник в зеркальном зале, но Герда не хотела веселиться. Настаивали все: Рафаэль Диесте, Кокберн, не упускавший случая за ней приударить, Альберти, Мария Тереса Леон но она со слабой улыбкой отказалась. Ушла к себе в комнату. И до поздней ночи, не сомкнув глаз, тщательно помечала свои негативы. Она делала это не как Капа, который надрезал край пленки треугольничком, а ниткой, как кинорежиссеры. Ручной труд помогал расслабиться. В душе у Герды бурлила мутная желтая река, утекающая в ночь. С тех пор как Капа уехал, общество ее уже не интересовало.
Как Джин Харлоу из «Морей Китая».
XXII
День выдался ясный, почти безоблачный. 26 апреля. Не слишком жарко. Прекрасный день, чтобы устроить базар куры, кукурузный хлеб, ребятишки, играющие в шарики, звон колоколов. Первый самолет появился в четыре часа дня, «Юнкерс-52».
После поражения фашистов под Гвадалахарой Франко направил удар на промышленный пояс населенных басками провинций, чтобы получить контроль над железорудными и угольными шахтами. Генерал Мола дислоцировался в Бискайе с сорока тысячами бойцов, готовясь к Северной кампании. Но воздушная атака поручалась легиону «Кондор» под командованием лейтенанта гитлеровской армии Гюнтера Лютцова.
Четыре эскадрильи «юнкерсов», построившись треугольником, на бреющем полете в сопровождении десяти истребителей «Хейнкель-51» и нескольких итальянских резервных самолетов бороздили небо над Герникой. Сначала они сбросили обычные бомбы, три тысячи алюминиевых бомб, каждая по два фунта весом, потом мелкие гроздья зажигательных бомб, а тем временем истребители довершали дело, скользя над центром города и расстреливая из пулеметов все, что движется.
В черном дыму ничего не было видно. В конце концов бомбы уже швыряли вслепую. Три часа огненного ливня, горящие дома. Целый поселок исчез с лица земли. «Первое в истории полное уничтожение беззащитного гражданского объекта путем авиационного налета», гласил заголовок «Юманите». Никогда раньше не бывало ничего подобного. Капа прочел новость в киоске на площади Согласия.
Он договорился позавтракать с Руфью. Они не виделись с самого возвращения Капы из Испании, а ему надо было поговорить о Герде. В голове еще пылали угли последней ночи в объединении, он помнил, как она умудрялась уклоняться от любых обещаний и обязательств, помнил ее отчужденность, вопросы без ответов, погружавшие его в пучину невыносимой неопределенности. Все было так непрочно, все балансировало на грани. Накануне ночью его печенке пришлось несладко. Сначала Капа бродил по набережным Сены, засунув руки в карманы, поддавая ногами камушки, мучительно размышляя и ровным счетом ничего не понимая. Потом забрел в какой-то бар на пристани и через час был пьян в стельку. Виски. Безо льда, без соды, без закуски. Каждый лечит тайные раны по-своему. Лишь когда бутылку можно было смело пускать по волнам без риска утопить, он смог слегка успокоиться, движения стали медленнее, боль в сердце и в паху стихла, и Герда Таро снова превратилась в обыкновенную польскую еврейку, одну из многих тысяч польских евреек, бродящих по шумным парижским бульварам. Ни умнее, ни красивее, ни лучше других. Подобно воспоминаниям Капы, очертания бара начали слегка расплываться, все стало немного не в фокусе, как на лучших его фотографиях. Тоска одиночества, грусть, страх потерять ее Он поклялся себе, что никогда больше не станет так влюбляться. И выполнил клятву. Были, конечно, другие женщины. Некоторые просто красавицы, ко всем он был очень внимателен, со всеми напорист, решителен, оправдывая свою репутацию соблазнителя, но без привязанности и без каких-либо обязательств. Он окопался в воспоминаниях, как можно дальше от окружающей действительности, словно позволить кому-то войти в этот тайный грот означало предать себя. Годы спустя, когда Европа начнет выбираться из пропасти Второй мировой войны, он даже приударит за Ингрид Бергман. С приятелем Ирвином Шоу в вестибюле отеля «Риц» они задумают отправить актрисе такое приглашение на ужин, от которого ни одна умная женщина не в силах будет отказаться. Сочинят это послание в два счета, хохоча как сумасшедшие, напишут его на кремовой бумаге со штампом отеля:
Вниманию мисс Ингрид Бергман
1. Это продукт коллективных усилий. Коллектив состоит из Боба Капы и Ирвина Шоу.
2. Мы собирались послать Вам букет цветов с приглашением поужинать нынче же вечером с нами, но в ходе обсуждения стало очевидно, что мы в состоянии оплатить либо цветы, либо ужин, но никак не то и другое. Вопрос был поставлен на голосование, и с минимальным перевесом победил ужин.
3. Поступило предложение на случай, если ужин для Вас не представляет интереса, все-таки послать Вам цветы. В настоящее время окончательное решение по этому пункту еще не принято.
4. Оставляя в стороне цветы, заметим, что оба мы обладаем целым рядом сомнительных достоинств.
5. Если мы продолжим писать, то сказать нам будет уже нечего, поскольку наши запасы обаяния весьма ограничены.
6. Мы позвоним Вам в 6:15.
7. Мы не спим.
Подпись:
Претенденты
Так он поддерживал в себе жизнь, подсмеиваясь надо всем, что видел, хотя уже ничего не занимало Роберта Капу. Одно было несомненно: никогда никого он не любил так сильно, как эту проклятую польку, чью насмешливую улыбку даже целая батарея бутылок виски не в состоянии была стереть из его памяти. В тот вечер он глушил их одну за другой, не переводя дыхания, пока официант водружал стулья на столы и шуршал веником.
Но к утру алкоголь уже выветрился. Встав на рассвете помочиться, Капа поразился звону своей прямо-таки конской струи. От вчерашнего осталось одно сверло в мозгу, оно дребезжало, отдаваясь в висках, и Капа позвонил Руфи. Только женщина могла помочь ему увидеть свет в конце туннеля, женщины умеют разглядеть скрытое, они знают друг друга, понимают, что надо делать, черт возьми.
Герда она такая. С детства в броне. Дай ей время, когда-то советовала ему Руфь, не зная, что времени-то как раз и не будет.
Капа слушал ее, уставившись в пол, молча, воображая Герду-подростка, такой, какой видел ее на одной фотографии, хранимой вместе с другими памятными вещами в коробочке из-под айвового мармелада. Она сидела на пристани в коротких бриджах и с удочкой. Босые ноги, светлые косы и та же упрямая и гордая складочка между бровей. «Чертова кукла», подумал он, задержал дыхание, чтобы не поддаться нежности, и наконец выдохнул с тихим стоном, не то жалобным, не то сердитым.
Тут он встал и, шатаясь, побрел через площадь к газетному киоску. И застыл, словно оледенев. Человеку, погруженному в свою боль, нет дела до остального мира. Но сейчас с фотографии на Капу смотрел не «остальной мир», а Испания, плоть от его плоти. Поселок, сметенный с лица земли, превращенный в груду обломков. Герника. Внутри Капы словно разрывались один за другим все сброшенные на людей снаряды.
В бога, в душу мать
В тот же день он договорился с «Се Суар» о командировке, приехал в Биарриц, а оттуда на французском легком самолете отправился в Бильбао.
И снова небо под крылом, снова синий простор, ограниченный с юга черной береговой линией. Немецкие самолеты продолжали бомбить траншеи басков на склонах горы Сольюбе, а танки франкистов неуклонно продвигались вперед по шоссе. Но в самом осажденном городе ситуация была еще хуже. Капа видел, как среди руин, словно грязные привидения, бродили оборванные женщины и дети, солнце заливало жарким светом развалины домов, похожие на изуродованные тела с культями вместо конечностей. Он чуял запах развороченных внутренностей города, где множество трупов гнило под обломками, запах, липнущий к коже, не желающий исчезать, сколько бы ты ни тер себя мыльной губкой. Забыть его невозможно. Как и лица матерей в Бильбао. В разбомбленном голодном порту они прощались со своими детьми те с чемоданчиками поднимались на борт французских и английских кораблей, которым пришлось прорвать блокаду, чтобы прийти на помощь беженцам. Женщины кусали губы, чтобы малыши не видели слез у них на глазах, в последний раз старательно причесывали сына или дочку, застегивали все до единой пуговицы на пальто. Они знали, что больше им не суждено увидеться. Некоторые дети были так малы, что их, завернутых в одеяльца, несли на руках братишки и сестренки пяти-шести лет.
Капа только озирался, не в силах фотографировать. Руки онемели. Он присел на мешки рядом с репортером Матье Корманом. На поле боя было бы в тысячу раз легче. Они еще долго сидели, уставившись на черную воду, дымя сигаретами, молча, пока корабли не отошли совсем далеко от берега.
Капа только озирался, не в силах фотографировать. Руки онемели. Он присел на мешки рядом с репортером Матье Корманом. На поле боя было бы в тысячу раз легче. Они еще долго сидели, уставившись на черную воду, дымя сигаретами, молча, пока корабли не отошли совсем далеко от берега.
Капа думал о том, что невозможно передать чувства, обуревающие человека, когда он присутствует при таких событиях. Смерть не самое худшее.
Ужасней всего странное отчуждение, навеки остающееся в сердце, будто неизлечимый холод. Он вспомнил, как уезжал из Будапешта, семнадцатилетний, с парой рубах, в ботинках на двойной подошве и шароварах, понятия не имея, куда податься. Чтобы запечатлеть происходящее в порту, «лейки» было недостаточно. Нужна была камера, умеющая ухватить движение, кинокамера. Неподвижная фотография не могла передать голоса детей, показать, как отчаливают корабли, как женщины стоят на пристани до самой темноты, и никакими силами нельзя заставить их уйти оттуда, ведь им кажется, что где-то на горизонте все еще маячат крохотными точками уплывшие суда. На фотографии не запечатлеть влажный воздух, от которого мостки становятся скользкими. И мрачное безмерное пространство моря.