Итак, пусть Датэ и его родня увязнут на севере. Пусть думают, что получили перевес. Войска надобно выводить из Дэва, независимо от того, разгромлен уже Могами или нет. Наоэ, возможно, это не понравится, но в конечном счете он одобрит такое решение в этом Кагэкацу не сомневался. Он был уверен, что посчитал правильно.
Пока не почувствовал, что все идет не так. Не сразу почувствовал. Наоэ не отозвался: ну что ж, война есть война, гонцов могли перехватить или просто убить. Придется послать еще.
А потом силы Датэ ушли в бросок на юг. Нет, не все, только самые отборные части, но Уэсуги не смогли преградить им путь. И не только потому, что люди Датэ были столь уж хороши, а потому что никто не ждал, что они выберут это направление. Это беспокоило. Но тогда он не знал, кто возглавляет эти силы. Тогда не знал.
Понял лишь тогда, когда вернулся второй гонец и, пав на колени, сказал, что готов принять любое наказание, ибо не исполнил приказ его светлости. Он не смог пробиться к господину советнику. Того прижали к Курокаве, к Черной реке. Он пытается отойти к границе, но объединенные войска Датэ и Могами взяли его в клещи
Вот тогда Кагэкацу сложил все и понял, что все просчитанные ходы не имеют смысла. Доску для игры сбросили со стола. Это Уэсуги придется застрять на севере в лучшем случае. Если они хотят сохранить свои земли и своих подданных. И есть только один человек, который мог это придумать.
Да, уже десять лет князь оставался в тылу, а Наоэ шел вперед. Но решения всегда принимал Кагэкацу. И теперь оно было таким поднять все оставшиеся в Айдзу войска, но не двигаться на юг, потому что этого наверняка ждут. Бросить к границе, чтобы проложить коридор тем, кто попал в окружение. И он возглавит этот бросок.
Этот чудовищный туман развеялся к тому времени, когда они встретились, а войска воссоединились. То есть туман держался, но это была обычная осенняя дымка, а не плотное покрывало, способное скрыть и мощный замок, и тысячи людей. Знаменитого шлема с девизом на Наоэ не было, голова обвязана, доспех разрублен. Но он был жив и на ногах. Впрочем, он сделал попытку опуститься на колени. Предупреждая ритуальное «я подвел вашу светлость» и прочее, Кагэкацу сказал:
Ты сохранил людей. Это главное. Кроме того, добавил он, клан Уэсуги не может позволить себе остаться без старшего советника.
Все равно. Это моя вина. Наоэ криво усмехнулся, что было совсем не похоже на обычную его солнечную улыбку. Не стоило мне разыгрывать из себя Сусаноо[5], убивающего восьмиглавого змея. Не мое это дело.
Я всегда считал, что Сусаноо та еще сволочь. И это тоже совсем не похоже на князя Уэсуги: он всегда слыл исключительно благочестивым человеком.
Позже, на привале, он расскажет Наоэ то, о чем и сам догадался за время, пока того держали в тисках.
Старший советник морщится от боли и душевной, и физической. На повязке, стягивающей рану, проступает свежее пятно крови.
Я всегда считал, что они не могут поступать так, как мы. Не имеют права. И Кагэкацу ясно, кого тот имеет в виду.
Я тоже не допускал этой мысли. Если б допустил, может, сумел бы предвидеть действия Датэ.
Дальше они молчат. Они не должны были проиграть. Они не могли проиграть. Но они проиграли. Как бы ни повернулись события на юге.
Собственно, Наоэ потерпел поражение тринадцать лет назад, когда поверил в историю про воина и дракона.
5. Слово в строке
1600 год, осень
Монахиня в скромной накидке и сером шелковом головном платке идет-семенит за фрейлиной по темному коридору столичной усадьбы. Она смотрит то на черные черней масляных чернил волосы придворной дамы впереди, то на нежный, переливчатый, как озерная вода, рисунок ее верхнего платья, то на лучи света из редких окон, то на неподвижных часовых в нишах. Идет, вспоминает.
1590 год, лето
Пол, конечно, тогда был совсем другим. Тоже деревянным, но протертым, промятым откуда взяться блеску в старом деревенском жилье, обители какого-то местного «земляного» самурая, да и не все любят блеск Коричнево-сероватым был пол веранды, а охраны вокруг много. Неприлично много на одного человека с очень маленькой свитой. Потом посмотрела, поняла, что великий господин регент так вежливость проявлял и был, кстати, понят правильно. Если бы гость или пленник или подследственный вдруг захотел покинуть этот дом против воли хозяина, первый круг охраны лег бы. И, возможно, второй. Четвертый и пятый были уже чистой воды комплиментом. Но три слоя необходимостью.
Монахиня убеждается, что все поняла правильно, когда видит того, к кому пришла, почти не заставил ждать, очень вежливо приветствовал Чуть выше ростом, чем она думала, чуть тоньше в кости, похож на сверчка или на цикаду: те же движения, гармоничные для насекомого, не очень подходящие для человека. Сразу как-то делались понятны те пересказы со смешком: «И тут авангард опять его потерял и только на той стороне вражеского строя нашел».
Многое другое тоже проясняется. Этот молодой богомол в омерзительно пестрых тряпках проще не видеть, не запоминать, слишком сталкиваются цвета, отвлекают, наверняка это нарочно. Долго подбирал Он старомодно вежлив с ней, не потому что знает, кто она, а он знает, а потому что она старше и служит Будде Это на поверхности. Под поверхностью маслянистая черная вода. Кажется, она пришла куда нужно.
За двумя рядами холмов к югу отсюда лагерь армии регента и замок Одавара, взятый этой армией в осаду. Замок, которому в ближайший месяц предстоит пасть, и тогда страна станет единой, впервые за поколения. А здесь тихо. Деревушка будто выпала из войны, из времени. Пузырь и они в пузыре.
Они обмениваются пустяками. Монахиня просит написать ей стихотворение ей рассказали, что гость пишет чудесные стихи в китайском стиле, а эта осада так тягостна Гость-пленник-подследственный серьезно кивает, закрывает единственный глаз. Монахиня ждет, смотрит, как он дышит, вернее, как почти не дышит. Думает в семнадцать это, наверное, выглядело еще страшнее, сейчас ему двадцать три, а к тридцати, если он доживет, все начнут привыкать.
Потом он в два движения открывает глаз и плоским бесцветным голосом читает сложный четырехстрочник про корни гор и корни морей, про покой, на котором стоит любое строение и любая буря. Да, конечно, он знает, кто она. Скромная служанка Будды, дама Кодзосю, советница регента, женщина, которая выносит за ним меч на праздновании Нового года Аллюзии и цитаты в три слоя придется еще разбирать, но стихотворение запоминается с одного раза.
Ничтожная хотела бы отплатить за щедрый дар историей, кланяется монахиня. Дожидается кивка. Все-таки, кем бы она ни была в непридворной иерархии Присолнечной (а место ее не ниже пятнадцатого и не выше, вероятно, девятого), но перед ней князь, потомок бесконечно старого рода, человек, правящий собственной властью. Последний из великих владетелей и великих генералов, кто еще не склонил головы перед регентом. И самый молодой. Позволят ли ему склонить голову или позднее явление в ставку регента обойдется ему в жизнь, а его северу в войну на уничтожение, решается сейчас. Я прочла ее в одном китайском трактате, там ее приводили в качестве примера. Это рассказ о том, как монголы приручают больших орлов, с которыми охотятся. Вам это может быть интересно, ведь север славится ловчей птицей
Кивок, благодарность.
Монголы не начинают с детства. Они ловят взрослых орлов молодых или подростков. Надевают на глаза колпачок, спутывают лапы и сажают птицу на веревку на провисающую веревку, понимаете? Орлы тяжелые птицы и привыкли чувствовать под лапами твердую опору. А ее нет. И каждый, кто входит в помещение или проходит мимо, обязательно дергает веревку, чтобы орел все время терял равновесие. Когда кажется, что птица обессилела и сейчас упадет и повиснет, ей подставляют перчатку. Твердую, коробчатую кожаную перчатку. И снимают колпачок. Кормят мясом. Говорят ласковые слова. Гладят, чистят. А потом сажают обратно. И так, пока орел не привыкнет, что единственным по-настоящему надежным местом на свете является перчатка, а единственным подателем еды хозяин. Есть птицы, которые от такого умирают. Но с большей частью это вопрос времени.
Не знал, улыбается князь. Мы их растим совсем иначе. Конечно, нет смысла такое делать с человеком. Он чуть наклоняется вперед. Люди подвластны страху и благодарности. Но с человеком, который живет как тигр и волк и благодарности не знает что ж, можно использовать и этот способ. Тем более что ему затруднительно противостоять, даже понимая, что происходит.
Да, Иэясу-доно прав, думает монахиня. Тысячу раз прав. Выбрасывать такого человека преступная глупость. Он еще молод тот же Иэясу-доно на его месте не показал бы мне, сколько понял, но он умен: разгадал, к чему притча, осознал, что опасность настоящая, не отмел по глупости или гордыне и не стал искать быстрый и острый ответ сейчас. Отложил на потом, на обдумывание. И не оскорбился даже, кажется, забыл, что должен был. Впрочем, может быть, мне он показывает другую маску, не ту, что официальной комиссии. Но все-таки полагает, что разговаривает отчасти с господином регентом.
В таких притчах каждый находит свое, соглашается монахиня, тем они и хороши. Интересно также смотреть, как они устроены. Эту вы наверняка знаете про правителя, который пообещал за волшебную вещь «все, что пожелаешь», и, конечно, не сдержал слова. Тут начинают случаться страшные чудеса, царство может погибнуть, а может спастись Мне всегда хотелось знать, почему во всех этих историях, где бы они ни записаны, правитель непременно отказывается дать обещанное. А недавно я поняла: если он поступит иначе, не будет истории. Четыре года назад, а потом еще раз, год назад, один молодой правитель пообещал неким людям, которые могли помочь ему в важных делах, отомстить, справиться с превосходящим врагом, взять под руку огромные земли пообещал им все, что они пожелают. Оба запросили много, не оскорбительно много, но достаточно, чтобы начать сказку. Но они получили все, что просили, до капли. Один потом погиб в сражении, второй жив, их дома и семьи благополучны. И никто не рассказывает об этом историй нечего рассказывать.
Мальчик на возвышении пожимает плечами. Конечно, ему не нравится эта притча. Пусть пьет сам налил. Смешной мальчик думает, что непроницаем, что отгородился от внимательных глаз пестрой одежкой, страшными слухами, выходками, достойными покойного князя Оды. Смешной. Приехал в лагерь господина регента один и решил, что никто не заметит, что в этом было кое-что еще кроме отваги, смертной решимости и точного расчета. Владыки любят брать с собой в смерть свиту. Ты не хотел брать никого, и у тебя почти получилось это спрятать.