Проходите, пожалуйста.
Провожая режиссера к столу для гостей, покрытому кружевной скатертью цвета слоновой кости, она чувствует, как щеку дергает судорога. Она выходит в маленькую хозяйственную комнатку. Прикладывает ладони сначала к ноющей от боли правой щеке, затем к напряженной левой. Стараясь успокоиться, включает кофейник. Эту книгу в кусок угля превратила не она, но почему ее руки дрожат, словно она попалась на лжи? Почему сейчас нет главного редактора, вернее, директора? Он нарочно не вышел на работу, чтобы избежать неприятного разговора с автором книги?
Вчера вечером, разговаривая по телефону, директор Мун лишь вздыхал В общем, я пришел, чтобы самому посмотреть, насколько сократили пьесу.
Она ставит чашку с кофе на стол, и режиссер Со говорит:
Даже если книгу не напечатают, спектакль мы поставим. Проверять сценарий будут те же самые цензоры, поэтому проблемные эпизоды придется или убрать, или исправить, но процедуру эту в любом случае надо пройти.
Она подходит к своему столу и открывает нижний ящик. Двумя руками берет сигнальный экземпляр и кладет на стол. Глядя прямо на режиссера, у которого не сходит привычная добродушная улыбка с лица, садится рядом. Кажется, он потрясен, но быстро берет себя в руки и начинает листать книгу. Одну за другой переворачивает и те страницы, что полностью замазаны чернилами.
Извините, господин режиссер.
Она смотрит на его пальцы, перелистывающие последнюю страницу, где указаны данные об авторских правах, и говорит:
Извините, пожалуйста. Я не знаю, что вам сказать.
Госпожа Ким Ынсук.
Она поднимает глаза и смотрит на растерянное лицо мистера Со.
Что с вами?
Вдруг испугавшись, она проводит рукой по краю век. Даже получив семь пощечин, она не обронила ни одной слезинки, но почему сейчас слезы застилают глаза, понять не может.
Извините, пожалуйста.
Двумя руками она быстро вытирает слезы, льющиеся, как вода из источника.
Извините, пожалуйста, господин режиссер.
Разве вы в чем-то виноваты, госпожа Ким Ынсук? Почему вы просите у меня прощения?
Мистер Со кладет книгу на стол. Ее руки тянутся к ней, чтобы прижать к себе, и нечаянно опрокидывают чашку с кофе. Режиссер проворно хватает книгу и поднимает ее. Чтобы не намокла. Как будто под обложкой от уничтоженной пьесы еще что-то осталось.
Было воскресенье, и она намеревалась поспать подольше, но, как обычно, около четырех открыла глаза. Посидела немного в темноте, затем вышла на кухню. Глотнула холодной воды и, поняв, что сон пропал, взялась за стирку. Положила светлые носки, полотенце и белую футболку в маленькую стиральную машинку, а затем запустила ее. Темно-серый свитер и пижаму постирала вручную и развесила на сушилке. Джинсы решила оставить в корзине, чтобы постирать позже, когда накопится цветное белье. Она села на пол, обхватила колени и, слушая монотонное тарахтение стиральной машины, вращающей барабан по заданной программе, вдруг почувствовала, что ее клонит ко сну.
Было воскресенье, и она намеревалась поспать подольше, но, как обычно, около четырех открыла глаза. Посидела немного в темноте, затем вышла на кухню. Глотнула холодной воды и, поняв, что сон пропал, взялась за стирку. Положила светлые носки, полотенце и белую футболку в маленькую стиральную машинку, а затем запустила ее. Темно-серый свитер и пижаму постирала вручную и развесила на сушилке. Джинсы решила оставить в корзине, чтобы постирать позже, когда накопится цветное белье. Она села на пол, обхватила колени и, слушая монотонное тарахтение стиральной машины, вращающей барабан по заданной программе, вдруг почувствовала, что ее клонит ко сну.
Ну что ж, посплю.
Она входит в комнату, ложится в постель, и, как только смыкает глаза, ее верхняя часть тела застывает и вместе с жестким матрацем, жестким линолеумным полом начинает падать вниз. Она не может ни повернуться, ни застонать. Падение медленно прекращается, но теперь начинает сужаться пространство. Что-то, похожее на огромную бетонную стену, одновременно давит на грудь, лоб, спину и затылок, заставляя ее сжиматься в комочек.
Тяжело вздохнув, она открыла глаза. За стенкой дребезжала стиральная машина, перешедшая в последний режим отжима. Она лежала в темноте, ждала, и скоро, словно задохнувшись, машина остановилась и подала громкий сигнал об окончании работы.
Она все лежала, глядя в темноту. Четвертая пощечина еще не забыта, а сегодня нужно вычеркнуть из памяти пятую. Пятая пощечина, после которой она решила больше не считать удары. Пятая пощечина, после которой ей показалось, что горячая кожа сходит с лица, после которой на скуле выступила кровь.
Развесив белье на веревке, натянутой в ванной, она вернулась в комнату, но до рассвета было еще далеко.
Свернув одеяло, положила его на комод, навела порядок на письменном столе и в ящиках, но до рассвета все еще было далеко. Аккуратно протерла даже стол для торжественных случаев, который использовала как туалетный столик. Перед поставленным на него небольшим зеркалом она дала рукам время отдохнуть. Внутри зеркала, как всегда, застыл безмолвный, холодный мир. Она безучастно смотрела на незнакомое лицо с кровоподтеком на щеке, еще отливающим голубоватым цветом. Существо из того мира не сводило с нее глаз.
Когда-то все говорили ей, что она симпатичная. Глаза немного навыкате, нос крупноват и рот немаленький, но в общем лицо милое. Волосы и вовсе вьются, как у темнокожей танцовщицы завивку можно не делать. Но ее восемнадцатое лето прошло, и никто уже не говорил таких слов. Сейчас ей двадцать три года, и люди вокруг надеются, что она и дальше будет хорошеть. Надеются увидеть яркий, как яблоко, румянец на щеках, а ниже, в очаровательных ямочках радость от блестящей жизни. Однако сама она хотела быстрее состариться. Не хотела, чтобы эта проклятая жизнь длилась слишком долго.
Она прошлась мокрой тряпкой по всем углам квартиры. Постирала тряпку, повесила ее сушиться, вернулась в комнату и села за письменный стол, но до рассвета было еще далеко. Решила просто посидеть, даже ничего не читая, и тут почувствовала голод. Насыпала в блюдце зерна риса раннего созревания, присланные мамой, и снова села за стол. Потихоньку пережевывая рисовые крупинки, она думала. Что-то постыдное есть в этом в том, что человек поедает пищу. Испытывая этот привычный стыд, она думала об умерших людях. Эти люди никогда уже не проголодаются, ведь у них нет жизни. А у нее есть жизнь, и она бывает голодной. Именно это настойчиво мучило ее все пять прошедших лет то, что она чувствует голод и что при виде еды у нее выделяется слюна.
Зимой того года ей, провалившей вступительные экзамены в университет и не выходившей из дома, мать сказала:
Ты не могла бы закрыть на все глаза и просто жить? Говорю тебе так, потому что трудно мне. Забудь все, поступи в университет второй раз, как делают все другие, начни зарабатывать себе на жизнь, найди хорошего человека чтобы облегчить хотя бы часть моей ноши.
Она не хотела быть ничьей ношей, поэтому снова взялась за учебу. Решив уехать как можно дальше от Кванчжу, она подала документы в один из столичных университетов. Конечно, это заведение не было безопасным местом. Полицейские в штатском постоянно находились в кампусе университета, и студентов, которых они арестовывали и доставляли в следственное отделение, насильно забирали в армию и отправляли служить на границу с Северной Кореей. Проводить митинги часто стало очень опасно. Но зато схватка была не на жизнь, а на смерть. Если в центральной библиотеке разбивалось окно изнутри, а на стене появлялась длинная растяжка, то это служило сигналом. «Долой кровавого убийцу Чон Духвана!»
Среди студентов находились такие смельчаки, которые привязывали один конец веревки к опоре на плоской крыше, другим обвязывали себя и прыжками спускались вниз. Полицейские в штатском поднимались на крышу, чтобы стащить веревку, на это уходило время. Пока эти отчаянные ребята, повиснув на веревке, разбрасывали листовки и выкрикивали лозунги, на площади перед библиотекой группа из 3040 юных студентов и студенток, обхватив друг друга за плечи, пела песни. Их подавляли жестко и быстро, поэтому допеть песню до конца им не удавалось никогда. Ночами тех дней, когда она издалека наблюдала за разгоном протестующих, ей приходилось тяжело. Даже если удавалось ненадолго уснуть, она просыпалась от кошмарных видений.
В июне, когда закончилась первая летняя сессия, у ее отца случился инсульт, и правую часть его тела парализовало. Матери, по знакомству получившей работу ассистента в аптеке, пришлось одной добывать средства к существованию. Ынсук взяла академический отпуск. Днем она ухаживала за отцом, а вечером, когда мать возвращалась с работы, отправлялась в булочную в центре города. До десяти ночи здесь пекли и продавали хлеб, булочки и печенья, а она помогала упаковывать товар и обслуживала покупателей. Урвав пару часов сна, на рассвете она вставала, чтобы для двух младших братьев приготовить еду. Затем она укладывала ее в коробочки, которые они забирали с собой в школу. Сменился год, и, когда отец начал подниматься сам и смог есть без ее помощи, она восстановилась в университете. Однако проучилась только один семестр и снова взяла академический отпуск, чтобы заработать денег на учебу. Вот так, не спеша, с большими перерывами Ынсук окончила второй курс. Тем не менее она решила бросить университет окончательно и по рекомендации профессора поступила на работу в это маленькое издательство.
Из-за этого мать чувствовала себя очень виноватой, но у Ынсук было другое мнение на этот счет. Даже если бы ситуация в семье не оказалась такой тяжелой, она бы не смогла окончить университет. В конце концов, она присоединилась бы к кругу бастующих молодых людей. И держалась бы вместе с ними до самого конца. Больше всего она боялась бы остаться в живых одна.
Не то чтобы она была зациклена на том, чтобы выжить.
В тот день она пришла домой, переоделась в чистое, затем тайком от матери вышла за ворота и вернулась в спортивную школу. Уже смеркалось. Вход в зал оказался закрытым, к тому же, вокруг не было ни души, и она пошла в сторону Управления провинции. Коридор отдела по работе с обращениями граждан тоже оказался пустым, если не считать пару трупов, которых она и Сончжу приводили в порядок. Видно, ополченцы не смогли их увезли, и трупы продолжали гнить здесь, распространяя ужасное зловоние.