Человеческие поступки - Хан Ган 8 стр.

Пока они заводили мотор, я приблизился к вновь прибывшим. Я оказался не один рядом со мной мелькали тени других духов. С одежды мужчин и женщин с проломленными черепами все еще капала вода, окрашенная кровью. Судя по тому, что их глаза, губы, нос, оказались чистыми, им на головы вылили воду, чтобы смыть кровь с лиц. Самым необычным из этих пятерых был мужчина в больничной пижаме. Он лежал, накрытый соломенным мешком до самой шеи, и выглядел очень чистым и ухоженным. Кто-то омыл его тело. Зашил его раны и смазал целебной мазью. В темноте сверкала белизной тугая повязка на голове. Тело было мертвым, как и все остальные здесь, но оно, сохранившее на себе следы чьих-то рук, ухаживавших за ним, выглядело благородно. Я почувствовал странную грусть и ревность к нему. Мне стало стыдно за свое сплющенное тело, придавленное, как тулово какой-то скотины, в самом низу этой высокой башни из трупов. Я возненавидел его.

Да, с этой минуты собственное тело мне стало ненавистно. Наши туловища, как куски мяса, небрежно сваленные и сложенные в башню Наши грязные лица, гниющие под лучами солнца и испускающие смрад

Если бы я мог закрыть глаза.

Если бы можно было не видеть наши тела, эту большую груду мяса, похожую на труп чудовища со множеством ног. Если бы можно было мгновенно забыться сном. Если бы можно было сейчас кубарем скатиться на самое дно темного сознания.

Если бы я мог спрятаться, укутавшись в сон.

Или хотя бы нырнуть в глубь воспоминаний.

Например, в прошлое лето, когда я слонялся из угла в угол, дожидаясь тебя в коридоре перед кабинетом, где уж очень долго шло вечернее собрание учеников и классного руководителя. В тот момент, когда я быстро нацепил на плечи рюкзак, увидев учителя, покидающего класс. В тот момент, когда я, не обнаружив тебя среди выходящих учеников, вбежал в класс и громко окликнул тебя, губкой стирающего мел с доски.

 Ты чего это?!

 Я дежурный.

 Но ты же дежурил на прошлой неделе.

 Да тут один попросил подежурить за него, сказал, идет на митинг.

 Дурень!

В тот момент, когда мы смотрели друг на друга и беззаботно смеялись. Когда ты собрался было чихнуть от меловой пыли, попавшей в нос. Когда я украдкой сунул в рюкзак губку, с которой ты стряхнул мел. В тот момент, когда я посмотрел на твое смущенное лицо и рассказал историю, что произошла с сестрой, рассказал без хвастовства, без грусти, без стеснения.

Ночью того дня я лежал, обмотав живот легким одеялом, и притворялся, что сплю. Сестра вернулась домой как всегда, после вечерней смены, и я слышал, как она, устроив себе стол на раковине, привычно ест остывший рис, перемешав его с холодной водой. Умывшись и почистив зубы во дворе, она на цыпочках вошла в комнату, а я в темноте приоткрыл глаза и через щелочку подсматривал, как она подходит к окну. Сестра хотела проверить, хорошо ли тлеет окуриватель, отпугивающий комаров, и тут она увидела губку, приставленную к раме, и засмеялась. Сначала один раз тихо, словно выдохнула, а через пару секунд еще раз, громче.

Здесь, в этой темной роще, мне нужны были именно такие воспоминания, за которые я мог ухватиться и не отпускать от себя. Все то, что относится к той ночи, когда у меня еще было тело. Ночной влажный ветер, проникающий через окно, ощущение его легкого прикосновения к босым ногам. Запах лосьона и лечебного пластыря, едва долетающий до меня от спящей сестры. Кузнечики, тихо стрекочущие во дворе. Большие цветки мальвы, без конца тянущиеся вверх прямо у входа в нашу комнату. Очаровательные кусты дикорастущей розы, забравшиеся на забор напротив твоей комнаты. Мое лицо, дважды ощутившее нежное поглаживание сестры. Закрытые глаза на моем лице, которое она так любила.

Здесь, в этой темной роще, мне нужны были именно такие воспоминания, за которые я мог ухватиться и не отпускать от себя. Все то, что относится к той ночи, когда у меня еще было тело. Ночной влажный ветер, проникающий через окно, ощущение его легкого прикосновения к босым ногам. Запах лосьона и лечебного пластыря, едва долетающий до меня от спящей сестры. Кузнечики, тихо стрекочущие во дворе. Большие цветки мальвы, без конца тянущиеся вверх прямо у входа в нашу комнату. Очаровательные кусты дикорастущей розы, забравшиеся на забор напротив твоей комнаты. Мое лицо, дважды ощутившее нежное поглаживание сестры. Закрытые глаза на моем лице, которое она так любила.

Мне нужны были и другие воспоминания, еще больше воспоминаний.

Мне нужно было вспоминать о прошлых событиях еще быстрее, чтобы они текли нескончаемым потоком.

Летний вечер, во дворе дома ты окатываешь меня, раздетого до пояса, водой. Ты обливаешь мою липкую спину холодной, самой чистой на свете, сравнимой разве что с драгоценным камнем, водой, только что поднятой насосом из-под земли. Я воплю от восторга, и ты смеешься, глядя на меня.

Я еду на велосипеде вдоль берега речки. Мчусь, разрезая встречный поток ветра прямо по центру. Моя белая футболка бьется как крылья птицы. Я слышу сзади твой голос, зовущий меня, и изо всех сил давлю на педали. Твой голос постепенно удаляется, а я визжу от восторга, продолжая что есть силы крутить педали и увеличивать расстояние между нами.

День рождения Будды как раз пришелся на воскресенье. Мы с сестрой одним днем отправились в городок Канчжин, чтобы почтить память матери в буддийском храме, где висит табличка с ее именем. За окном междугороднего автобуса виднелись полосы заливных рисовых полей. Сестра, весь мир это аквариум. На чистой водной глади полей, где вот-вот должны высадить тонкие стебельки риса, отражалось бесконечное пространство неба. Запах цветущей акации проникал через щели в окнах автобуса, и я невольно раздувал ноздри.

Сестра сварила на пару молодую картошку. Я дую на нее и ем, обжигая язык.

Ем расколотый на части арбуз, сладкий, как сахар. Съедаю его вместе с семечками, похожими на черные драгоценные камни, аккуратно раскусывая каждую.

Бегу домой, к ждущей меня сестре, придерживая под свитером, за пазухой с левой стороны, пакет с печеньем в форме цветков хризантемы. Ноги так замерзли, что я не чувствую их, только сердце, кажется, пылает огнем.

Хотел стать выше ростом.

Хотел подтянуться на перекладине без передышки сорок раз.

Хотел когда-нибудь обнять девушку. Хотел прикоснуться к той девушке, чье лицо пока было незнакомо мне, к той девушке, которая впервые позволит мне такую вольность приложить дрожащую руку к ее сердцу.

Хочу посмотреть им в лицо, хочу витать над ними, спящими, над их закрытыми веками, хочу ворваться в их сон, хочу всю ночь парить над ними, переносясь с одного века на другое. До тех пор, пока в кошмарном сне они не увидят мои глаза, из которых льется кровь. До тех пор, пока они не услышат мой голос, повторяющий одно и то же: «Почему ты убил меня? Почему ты убил меня?».

Тихо проходили дни и ночи. Проплывали синеватые сумерки перед утренней зарей и после заката солнца. Проносились звуки прибывающего в полночь военного грузовика и острые лучи фар, пронзающие темноту.

Каждый раз, когда они появлялись здесь, становилось больше на одну башню тел, накрытых соломенным мешком. Теперь уже вместо застреленных тела с продавленными и разбитыми головами, вывихнутыми плечами. Изредка чистые тела в больничных пижамах, с аккуратно наложенными повязками.

Однажды у десятка мертвых, тех, кого они в очередной раз сложили и уехали, нельзя было обнаружить лиц. Поняв, что головы у них не отрезаны, а просто лица замазаны белой краской, я тут же отпрянул назад. Лица цвета фольги были запрокинуты и направлены куда-то в сторону рощи. Они без глаз, без носа, без губ снизу вверх смотрели в пустоту.

Находились ли все эти тела вместе со мной на той улице?

Находились ли все эти тела среди множества людей, кричавших вместе со мной и певших песни, находились ли они в толпе, радостно встречавшей подъезжающие автобусы с включенными фарами и такси, которые заполоняли улицу, как огромная наплывающая волна. Находились ли эти тела вместе со мной?

А что сделали с телами тех двух мужчин, которых, как говорили, застрелили перед вокзалом, а затем погрузили в тележку, которую везли в первом ряду колонны демонстрантов? Что сделали с двумя парами босых ног, что болтались, свисая с тележки? Увидев мертвых, ты вздрогнул от испуга. Заморгал часто-часто, ресницы трепетали. В тот миг я держал твою руку. Тебя, ошеломленного, опустошенного, бормотавшего «стреляли солдаты нашей армии», я тянул вперед, в самую первую шеренгу демонстрантов. Тебя, все твердившего «солдаты нашей армии стреляли в нас», уже готового разрыдаться, я изо всех сил тащил вперед, а сам пел. Пел вместе со всеми, надрывая горло, пел государственный гимн. Пел до того, как они всадили в мой бок пулю, горячую, как раскаленный штырь. До того, как они белой краской замазали вот эти лица.

Тела у основания башни разлагались быстрее остальных, на них кишели белые черви. Я смиренно наблюдал, как мое лицо неузнаваемо меняется, как оно чернеет, как сгнивают уши, глаза, рот, нос, как расплываются контуры. Теперь меня уже никто не сможет опознать.

Глубокой ночью к моей тени прислонялись другие, и их постепенно становилось все больше. У нас не было глаз, рук, языка, но мы по-прежнему с почтением относились друг к другу. Мы по-прежнему не знали, кто есть кто, однако смутно могли догадываться, как долго пребываем вместе в этом пространстве. Когда тени тех, с кем я находился здесь с самого начала, и тех, кто недавно к нам присоединился, вместе накладывались на мою тень, я странным образом мог отличить одних от других. Какие-то тени, казалось, долго страдали от неизвестной мне боли. Может, эти духи принадлежали телам, привезенным сюда в мокрых одеждах, с лиловыми ранами под каждым ногтем? Всякий раз, когда их тени касались края моей, мне передавались ощущения невыносимых страданий, и я цепенел от ужаса.

Если бы нам пришлось пробыть здесь еще какое-то время, смогли бы мы неожиданно узнать друг друга? Смогли бы, наконец, найти возможность обмениваться какими-то словами и мыслями?